Колючий октябрьский ветер кружит камуфляжным разноцветьем опавших листьев, разметает по асфальтовым дорожкам серые лепестки пепла. Я сижу здесь, на клетчатой желто-фиолетовой крыше. Серое небо сочится крупными редкими каплями – они набухают где-то там, в вышине, срываются, летят, и, поднимая фонтанчики брызг, опускаются на крышу. Капли скользят по желтым квадратам, переползают на фиолетовые, сливаются друг с другом и тонкими ручейками бегут к краю крыши - к черной воронке водосточной трубы. Еще несколько мгновений и они будут внизу. Так и есть: хлыпь! – плюхается на носок кожаной туфельки крупная желтая капля, хлыпь! – следует за ней вторая, фиолетовая.
Наташка поднимает голову, смотрит вверх, на меня. Я улыбаюсь и развожу руками: извини, котенок, я тут не при чем.
Наташка сидит на краю песочницы и расставляет вокруг себя свое маленькое богатство – туфли – белые и синие, желтые и коричневые, с каблуками и без, красные детские сандалии и кремовые шелковые пуанты. В руке у Наташки конец длинной лохматой веревки: она пробегает сквозь застежки, юркой змейкой обвивается вокруг каблуков, ныряет под пряжки. Наташка дергает за веревку: туфли подпрыгивают. Наташка улыбается. Сегодня ее любимой парой будут пуанты. Да-да, те самые кремовые пуанты. Их подарила Наташке балерина с афиши на театре. Вчера подарила.
- Бери, - сказала балерина, протягивая с афиши изящную ручку.
- А как же вы? – попытался вмешаться я.
- Не слушай его, бери, - подмигнула Наташке балерина. – А чтобы вы, молодой человек, были спокойны, могу заверить вас, что у меня есть кое-что поудобнее.
Балерина отклонилась куда-то назад, пошарила за нарисованным сумрачным замком, вытащила пару тяжелых армейских ботинок.
- Вот, юноша, - она легко подцепила ботинки за шнуровку, - вот об этом я вам и говорила.
Наташка примеряет пуанты, кокетливо крутит стройной ножкой, смотрит на меня: «Нравится?»
- А то! - киваю я.
Нравится. Что еще я могу ответить ей, девушке-женщине со стройной фигуркой и сединой в волосах, морщинками в уголках глаз и задорными веснушками на носу? Что я могу сказать моей Наташке, каждый день на школьный манер заплетающей две косички, Наташке, что собирает башмачки и нанизывает их на лохматую веревку? «Нравится, Наташ, конечно, нравится».
Наташка привстает с края песочницы, ежится, с недовольством смотрит на небо и плотнее запахивает на себе жилетку. Наташка гордится своей жилеткой: она синяя и стеганая, а еще - в ней много-много кармашков. Наташка проводит по жилетке руками – разглаживает несуществующие складочки и поправляет билеты. Билетов у Наташки хоть отбавляй - они свешиваются изо всех кармашков цветным серпантином, бугрятся у самой жилетки заколотыми английской булавкой рулончиками.
- Спускайся! – машет мне Наташка, и я спускаюсь. Ухожу, оставляю мою замечательную клетчатую крышу. Вчера я поднимался сюда по звенящей хрустальной лестнице, но сегодня лестницы почему-то нет, и единственной дорогой вниз становится старая водосточная труба.
Труба дрожит и что-то жалобно выскрипывает. Я медленно ползу вниз и чувствую, как под моими пальцами внутри трубы бегут желто-фиолетовые ручейки.
- А вот и мы! - тяжело спрыгиваю на землю.
- Пойдем, - Наташка легко вспархивает на край песочницы, делает несколько виртуозных па по начинающему ржаветь борту. – Ну, пойдем же.
- Пойдем, - пожимаю плечами я.
И мы идем. Идем медленно, переплетя пальцы, запутавшись в клубке общих мыслей. Нитки в клубке разноцветные и торчат во все стороны вытянутыми петлями.
- Послушай, - дергает за зеленую нитку Наташка.
- Эй!…… - со свистом втягиваю воздух сквозь зубы я. - Больно же!
- Прости, - мелькает испуг в серо-синих Наташкиных глазах, - прости, пожалуйста, я не хотела.
- Ничего, - тру висок я, - все нормально.
Наташка еще не научилась распутывать мысли. Она дергает за петли, и узелки затягиваются еще плотнее. Она злится и рвет цветные нитки, и от этого наш клубок становится похож на разлохмаченного радужного ежика.
- Смотри! – указывает куда-то вбок Наташка.
В конце узкой липовой аллейки, у облупившейся кирпичной стены стоит вишневая легковушка.
- Чистится, - хитро косит Наташка на ритмичное танго дворников на лобовом стекле.
Дворники танцуют, дворники скользят, чуть замирают и снова бегут, вправо и влево, влево и вправо - жадно слизывают со стекла крупные капли октябрьского дождя.
Наташка подходит к машине - проводит тонким пальчиком по стеклу, стучит по нему ноготком - словно пытается что-то отковырнуть. Машина далеко от меня, но я все равно вижу: всё лобовое стекло изнутри покрыто узорчатой корочкой инея.
Дверь машины распахивается, из салона высовывается голова лысеющего мужчины. Он возмущенно жестикулирует, пытается оторвать от стекла Наташкины пальцы. Наташка смеется и указывает на иней. Мужчина только шире раскрывает глаза, крутит пальцем у виска и, шарахнув дверцей, вновь исчезает в машине.
- Не доверяет, - возвращается ко мне Наташка, - никому не доверяет.
- Не доверяет, - соглашаюсь я, глядя через Наташкино плечо: слой инея на стекле легковушки утолщается на глазах.
- Может, билет ему предложить?
- Не, не поймет, - качаю головой я и вижу, как на нашем клубке затягивается еще один узелок.
- У тебя ленточка развязалась, - указываю на сползающий по Наташкиной щиколотке кремовый шелк.
- Угу, - Наташка склоняется к запятнанному желтыми листьями асфальту.
- Осторожно! – улыбаюсь я и ловлю чуть было не съехавший с Наташкиной головы венок из васильков.
Вы спросите, откуда в октябре васильки? Я отвечу – вот с той стены. Да нет, не с этой, левее. Да. Видите, серая стена, яркие пятна граффити. Это луг. Это чудесный весенний луг. Мы были там вчера. Я рвал васильки, а Наташка плела венок.
Вы покупаете бензин, чтобы переместиться в пространстве, и билеты в далекие страны - чтобы перекочевать из одного времени года в другое. Вы покупаете, а можно просто прийти к серой бетонной стене. Правда-правда.
Лезу в карман за сигаретами, закуриваю.
- Фффу! – морщит носик Наташка.
- Ладно, ладно, - отгоняю я в сторону белое дымное облачко.
Я курю и смотрю на полощущиеся на ветру белые простыни. Натянутая через дворик веревка прогнулась под их тяжестью. Центр веревки приподнимает упирающийся в землю деревянный шест, на котором красным маркером жирно выведено короткое непечатное слово.
Порыв ветра бросает в меня крошево сухих листьев, где-то высоко в небе хрипло и астматично кашляет гром, темнеет, тяжелые капли срываются все чаще.
- Гляди-ка, - разгибается Наташка, указывает на простыни: белую крахмальную поверхность усеивают мелкие отверстия с рыже-ржавыми краями. Еще пара секунд, и усилившийся дождь превращает простыни в дымящееся решето.
- Чтоб тебя! – бросаю взгляд на подозрительно бурую тучу, хватаю Наташку за руку, втаскиваю под ближайший балкон.
- Кляуза? – всё еще кошусь на тучу.
- Нет, - Наташка задумчиво ковыряет асфальт носком пуанта, - предательство.
- Что-то слабовато для предательства, - не верю я.
- Мелкое, - буднично констатирует Наташка.
- Мелких не бывает!
Наташка неопределенно хмыкает, пожимает плечами. Из-под жгучих капель к нам, под балкон, влетает стрекоза. Большая зеленая стрекоза со слюдяными крылышками-лепестками. Стрекоза делает круг и садится Наташке на руку. Наташка поднимает ладонь к лицу, дует на стрекозу. Слюдяные крылья трепещут, но заблудшая странница из лета не улетает. Наташка прищуривает левый глаз, смотрит на меня сквозь стрекозье крылышко.
Стрекоза перебирает тонкими лапками – ползет куда-то вверх по Наташкиному рукаву.
- Ты куда?! – притворно-строго спрашивает Наташка.
Стрекоза добирается до синей жилетки с цветными билетиками и взлетает.
- Куда?!!!!! – уже без притворства кричит Наташка. – Вернись! Вернись, говорю! Ну… ну, пожалуйста, - скользит по пыльной Наташкиной щеке слезинка, - пожалуйста, вернись…
- Надоели мы ей, вот и улетела, - глажу я Наташкины волосы и вижу, как у виска на глазах седеет тонкая темно-русая прядка.
- Плохая стрекоза, плохая! – Наташка топает ножкой в шелковом пуанте. – Не буду смотреть на стрекоз… буду смотреть в окна!
Уж что-что, а смотреть в окна Наташка действительно любит. Первое окно, второе, третье, восьмое, девятое…
- Иди сюда, - через секунду протягивает руку она, - гляди!
За окном – большая полупустая комната. Бледно-зеленые обои в цветочек, лаковый гордец-шкаф, старое кожаное кресло, в центре - на покосившейся тумбочке – черно-белый телевизор. Запрокинув голову, в кресле дремлет мужчина лет сорока пяти.
- Скотч, - шепчет Наташка и тычет пальцем в стекло.
- Скотч, - киваю я.
Трещины в зеленых стенах заклеены скотчем. Грубо заклеены, неаккуратно. Широкая полоса липкой ленты закрывает щель под дверью. Створки шкафа заткнуты кляпом пожелтевшего лейкопластыря.
Между нами вновь возникает рассеявшийся было разноцветный клубок.
- Сквозняки, - аккуратно тянет за оранжевую нитку Наташка, - он боялся сквозняков.
Нитка высвобождается из клубка удивительно легко, но я вижу на ней маленький, тугой узелок. Наташка, похоже, тоже его видит:
- Но это был не сквозняк? - вопросительно приподнимает она левую бровь.
- Это был не сквозняк, - подтверждаю я. - Это было… - узелок на оранжевой нитке начитает медленно увеличиваться, - это было…
- Время! – перебивает Наташка. – Это было время!
Оранжевая нитка натягивается, выдергивает из клубка разлохмаченный хвостик. Хвостик мельтешит, ныряет под другие нитки, замирает, делает головокружительное сальто и, развязав узелок, вновь убегает, прячется в клубке.
Это действительно было время. Он боялся его и строил баррикады. Он не хотел впускать время в дом, но сам того не осознавая, запер его внутри. Пойманное время билось в закрытые окна и двери, пыталось просочиться хоть в маленькую щелку – сбежать, уползти, скрыться. Время прилипало к скотчу, запутывалось в изоленте и замирало. Замирало с покорностью заточенного в башню узника.
- Без сквозняков в квартире душно, - чешу краешек брови я.
- А без времени – комфортно и тепло, - задумчиво стучит пальчиками по стеклу Наташка.
На черно-белом экране мельтешат суетливые фигурки.
- Хоккей, - от Наташкиного дыхания по стеклу расползается маленькое мутное облачко.
Да, хоккей. Ребята в закрытых шлемами лицах с разгона врезаются друг в друга, отлетают к борту, тяжело оползают вниз. Ничего личного. Просто игра.
Игра. Робкая пешка пересекает восьмую параллель, оборачивается красавцем-ферзем и бьет. Бьет сильно и хлестко. Повержен прежде уверенный в себе конник, с позором бежит слон, прячется за стайкой неумех-пешек пока еще сильная ладья. А ферзь бьет, бьет снова и снова. Извините, ребята, ничего личного.
Неделю назад я тоже наблюдал за игрой. Наблюдал, получив от Наташки розовый билет. Наблюдал, взобравшись на прогретую октябрьским солнцем клетчатую крышу.
Ложь вышла на середину арены, сняла увитую плюмажем широкополую шляпу, поклонилась:
- Добрый день, почтенная публика.
Ложь была хороша. Была красива. Была утонченна и насмешлива. Ложь манила.
Правда явилась в потертых джинсах и старых кроссовках. Развязавшийся шнурок волочился за ней по арене, оставляя за собой тонкий витиеватый след-змейку. Щелчком огрубевших пальцев Правда отшвыривала в песок арены недокуренную сигарету, неловко кивала собравшимся.
- Хватит, пошли уже, - тормошит меня Наташка.
И мы снова идем. Дождь кончился. Впереди, над высыхающим асфальтом мелькают два смешных бантика в голубой горошек – девчушка лет десяти рисует классики. Десять квадратов, десять цифр. Раз-два – на одной ножке по первым двум клеткам, три-четыре – на обе ноги, пять – осторожно, не заступи за линию, шесть-семь…
- Дет-ство, - склонив голову на бок, читает Наташка, - ю-ность, лю-…
Я тоже склоняю голову – белые меловые цифры превращаются в слова. Единица – дет-ство, двойка – ю-ность. Лю-бовь, свадь-ба, де-ти, хо-лод, раз-…
Я читаю, а девочка прыгает: дет-ство, ю-ность. Дальше и дальше. К любви, к свадьбе, к детям, к одиночеству, к старости. Девять-десять. Девочка поворачивается. Восемь. Семь-шесть. Обратно – клетка за клеткой.
- Смешная, - говорит Наташка, - и мудрая.
- Почему?
- Она всё время возвращается в «дет-ство».
- Будто можно по-другому, - улыбаюсь я.
- Можно, - Наташка подходит к классикам, останавливается у цифры «три» – «лю-бовь». Прыгает.
- Вот видишь, - смеется она, - можно.
Замеревшая на одной ножке девочка хлопает глазами, недоуменно смотрит снизу вверх на взрослую, загородившую ей цифру «три» Наташку.
- Вот, возьми, - протягивает Наташка девочке желтый билетик, - бери, не стесняйся.
Это была красивая игра. Игра легкая, игра затягивающая. Ложь двигалась по арене гибкой пантерой, Правда – короткими перебежками, резкими выпадами. Вы можете не верить, но я болел за Ложь. Я знал, кто она, и все равно был на ее стороне. Меня не принуждали, не заманивали в ряды фанатов. Просто так казалось правильнее, а, может… может, просто легче болеть за сильного, за красивого, за уверенного.
Мы уходим, оставляем у нарисованных мелом классиков растерянную девчонку с желтым билетиком в руках и забавными бантиками в голубой горошек.
- Придет? – кошусь на Наташку.
- Обязательно, - кивает она.
Навстречу нам марширует колонна. Мужчины и женщины, подростки и старики, ровным строем, чеканя шаг. Из-за головы каждого хищно высовывается металлический крюк, куртки и свитера порваны на плечах: в открывшиеся прорехи выглядывают светлые лакированные деревяшки.
- Вешалки.
Точно. Вешалки. Большущие глупые вешалки.
Колонна подходит ближе.
- Иии… - командует идущий впереди колонны мужичок. На голове мужичка фуражка, а плечи грязно-малиновой толстовки скрываются под сияющими золотой бахромой эполетами, - иии, раз!
Все марширующие лезут в карманы и сумки: достают сотовые телефоны.
- И, два!
Все сосредоточенно тыкают в кнопки.
- И, три!
- По-слушай, - гаркает в один голос колонна, - Было глупо. Приез-жай.
Нитки в клубке оживают, начинают мелко подрагивать, петлями тянутся вверх, ныряют друг под друга и сами вяжут, вяжут, вяжут узелки.
От шеи к затылку гулкой волной поднимается боль.
- Наташка! Перестань! Не думай, Наташ, не думай!
Но Наташка думает - хмурит брови, покусывает обветренные губы. Нитки ползут одна через другую, стягивают наш клубок в сморщившееся зимнее яблочко.
- Наташка, не надо! – боль охватывает виски, тонкими холодными ручейками стекает на лоб. - Наташа, пожалуйста, Наташ… - в глазах мутнеет, сырые пятна на асфальте то приближаются, то вновь отползают назад. – Наташка, ну зачем, зачем тебе знать, кто они?! Ната-а-аш!!!
Падаю, чувствую как мелкие камешки впиваются в щеку, слышу гулкий шаг удаляющейся колонны. Боль стальным обручем ложится на грудь, давит, пугает надвигающейся темнотой.
- Я знаю! Я поняла! – трясет меня за плечо Наташка. – Они, они эти … само.. само... ну, которые вешаются, короче!
- Чего? – пытаюсь тряхнуть головой, морщусь.
- Ну, смотри, - помогает мне встать Наташка, - они вешаются, только не по-настоящему. Они звонят и ждут, когда к ним… а потом вроде как – для вида… Ну, понял?!
- Кажется, - оборачиваюсь я: порядком отойдя от нас, нелепая колонна с вешалками всё еще вбивает шаг в октябрьский асфальт: «По-слушай. Было глупо. Приез-жай».
В той игре победила Правда. Я не верил, но она победила. Победила тогда, когда надежды, казалось, уже не было. Правда отряхнула с колен желтый песок арены, перебралась через круглый, обтянутый красной кожей борт, подошла ко мне – помедлила, сухо кашлянула в кулак. Убрав спадающие на лицо волосы, наклонилась и сказала:
- Видеть.
Мы идем. Дальше и дальше. По усыпанной осколками листьев аллее. Наташкины пуанты промокли и потемнели на носках, но она старательно продолжает вышагивать – раз-два, раз-два. Мое запястье обвивает лохматая веревка. На ней, цепляясь друг за друга и стуча по асфальту, пляшут башмаки: белые и синие, желтые и коричневые, с каблуками и без, кожаные детские сандалии и деревянные японские гэта.
Синий октябрьский ветер то подталкивает нас в спину, то забегает вперед, шутя, отбрасывает со лба волосы, играет концами длинного шарфа, теребит цветной серпантин на Наташкиной жилетке.
Не желаете билетик, господа? Ближайшая игра – завтра. VIP-места, господа, лучшие места на клетчатой крыше! Приходите, господа, не стесняйтесь: мы будем ждать вас – я, Наташка и смешная маленькая девчонка с бантиками в голубой горошек.
|
|