Директор санатория Денис Сергеевич Тишенков ничем кроме своей должности не отличается от окружающих его людей. Но есть у него одна особенность: он проживает седьмую по счету жизнь и все предыдущие жизни помнит. Успел он и старостой в деревне побыть, и предводителем бунта, и в исторических сражениях поучаствовать, и артелью шкурного промысла поруководить, и расстрельным подразделением покомандовать. Он знает, что седьмая жизнь – последняя, и теперь вспоминает все, что происходило с ним ранее, особое место уделяя первой жизни, когда он был атаманом.
АТАМАН «СЕМЬ ЖИЗНЕЙ»
ИСТОРИЧЕСКАЯ ФАНТАЗИЯ
Любой из нас если и не мечтал, то задавал себе вопросы: а что было бы, если бы довелось родиться в другой семье, в другой стране, в другое время? Как правило, такие размышления совпадают по времени или с неким душевным разладом, или же с пресыщенностью жизнью. Наверное, неплохо бы было попримерять на себя разные эпохи, климаты, экзотические (вернее, которые такими кажутся) обстоятельства. И лучше всего об этом думается, когда отсутствует практическая возможность что-то изменить самому.
Не надо расстраиваться и обнадеживать себя. Скорее всего, вы бы получили приблизительно то же соотношение ласк и оплеух, тот же удельный вес хворей, тот же набор радостей и разочарований, который выпадает на вашу долю при нынешнем раскладе. А уж объясняется это совсем просто: вы остаетесь собой. И эта мощнейшая константа будет неизменной в любом уравнении. В наших силах лишь поменять (практически всегда – исковеркать) ее написание, но никак не значение.
Автор
…Да-да! Я сижу в своем кабинете. Теплое осеннее солнышко высвечивает пыль на чистых в общем-то стеклах. Наездился за день, набегался, как банный веник. Часок-другой можно посидеть, мысли в порядок привести.
Прошу прощения, не представился: Денис Сергеевич Тишенков, директор санатория. Какого? Любого, обычного – не Канары и не нары… Лечебного! СОК, понимаете ли… Санаторно-оздоровительный комплекс «Отрада». Подшучивают (не на моей памяти, правда, началось) – «Отрава». А что? – я юмор люблю. И при мне пока никто не отравился. Стук-стук по красному дереву!
Так что милости просим, как говорится. К вашим услугам: море-пляж-бассейн-души-ванны; стоматолог-терапевт-невропатолог-кардиолог-уролог-гинеколог-психиатр-аллерголог-иглорефлексотерапевт (уф-ф!); люксы-полулюксы-апартаменты со спутниковыми, кабельными и (естественно!) общегосударственными программами; холодильники-телефоны, дискотеки-видеотеки; спортзалы-спортплощадки – шашки-шахматы-домино-футбол-волейбол-баскетбол-настольный теннис-кегельбан-казино-перетягивание каната, наконец!
Чуткая администрация, активное турбюро, ретивая обслуга и, заметьте, доброжелательная охрана. Помещения для проведения деловых встреч-переговоров-презентаций-семинаров-конференций-симпозиумов-выставок. Прекрасный отдых в сочетании с качественным лечением и без отрыва от деловой активности!
Как я выдал, а? Это из нашего рекламного буклета. Не мое дело, но как-то само собой запомнилось. Тем более половина санатория мной и создавалась.
…Хотя, знаете, они, наверное, не лечиться приезжают и, уж конечно, не работать, а водку пить да чужих баб тискать. Таких же хворых, как и сами.
А может, и больные. Бумаги во всяком случае об этом свидетельствуют. А что мне надо? Все оформлено как положено, все оплачено – живите-отдыхайте!
В конце заезда банкетик прощальный организовываю. Традиционно произнести тостов десять, рассказать анекдотов двадцать, чокнуться раз сто с половиной, хлебнуть раз семь с четвертью, поцеловаться раз пять, попрощаться за руку раз пятьдесят – и езжайте по домам грехи замаливать! Это я у вас – раз в году в лучшем случае. А вы у меня – чуть не тридцать. Как у того начальника тюрьмы: все садятся и выходят, а он – в тюрьме и в тюрьме…
Кстати, через четыре дня заезд заканчивается. Опять эти стирки, ремонты, закупка всяких там вермишелей… В солярий десяток ламп купить надо – жалуются, что очередь. К зиме всегда такое. Пляжный сезон закрыт… Хотя тут с медцентром разобраться надо: нечего всех огулом записывать! На тренажеры бы лучше отправляли. Зал лечебной физкультуры полузагружен. Здесь они филонят… Для ночных подвигов силы берегут! А вот под лампочкой позагорать да в грязи поваляться – тут все герои…
Да-да, ремонты… Двоих «специалистов» уже выгнал, еще двое зависли. Пьяницы, что взять – страна такая. Народная традиция, как говорится, заветы мудрых предков. И главное, не поймешь – вроде бы работают, а работы не видно. Посмотришь на процесс – морока оправдана. Глянешь на результат – кот больше нарыдает. А за спиной стоять – дело неблагодарное и неприятное. Кто знает, отчего у него молоток с ручки слетел – то ли с бодуна, то ли по недосмотру, то ли от излишнего показного усердия…
Короче, взял грех на душу – поймал с поличным за шиворот и выставил за ворота. Не по статье, конечно. «По собственному…» Ну не звери мы, не звери! Надо шанс дать. А не пристроится – проще на улице сигаретку презентовать или на бутыль добавить, чем у себя под боком терпеть. Да и другим неповадно… Соврал-соврал! Другим – все равно. Как авария на дороге – «со мной этого не случится».
Кстати, о наездах. Елена Самойловна, главбух мой, вчера наехала: «Или доплачивай, или улетаю!» Птица перелетная… Что их всех так по осени в теплые края тянет? Ха, интересная хохма! У нас ведь тоже не холодно. Зимой – минус десять, а уже о дубленке вспоминаешь…
Что это я о других да о других? О себе надо, о себе!
Да-да! Это все, как говорится, базар житейской суеты. Самое главное: я ведь уже седьмой раз живу. Как получилось, так получилось. Вроде бы есть поверие или даже религия: человеку на Земле отмерено семь жизней. Седьмая жизнь – последняя. Что дальше – толком не знаю. К Богу, что ли, пора будет явиться и отчитаться, а уж он примет решение. Очень правильная религия в общем-то. Только человек имеет склонность забывать предыдущие жизни. Мне не повезло. Или, наоборот, повезло – я все свои жизни помню. Мутировал, что ли?
Вы скажете: все это бред, и за такие речи – как минимум дурдом? Но я же в директорском кресле! Хорошее кресло, авиационное… Помните, как в самолетах? Бывшие однокашники с авиаремонтного завода списанное подкинули. Я его кожей, как полагается, перетянул. Люблю, знаете. Кнопочку нажал – откинулся. Уютно и приятно. Оригинально и свежо. Увольняться буду – с собой заберу.
Да-да, так о чем я? Раз я здесь – все путем, а предыдущие шесть жизней – мои проблемы.
Ха, такие нелепые жизни бывали!
Извините, звонок…
…Задолбали эти кредиты-предоплаты! Отослал в бухгалтерию, к Ленке.
Четвертую жизнь помню. Нелепая, честно говоря, жизнь, трудная. Хотя кто когда признался, что легко жил?
Вкалывал как проклятый. Сей, коси, жни, молоти и опять навоз разбрасывай. Только и развлечений – церковь да ярмарка. Хозяйство, правда, у меня крепкое было. А что вы хотите – дети как на подбор: четыре мужика! Конечно, и деваха затесалась. Но тоже без дела не сидела, да и замуж я ее в конце концов, по моему разумению, удачно выдал.
Уж и не помню за что, но авторитет нажил. Рейтинг, как теперь говорится, высокий имел: любые разборы-дрязги – сразу ко мне. И если что решал, то так и делали – обижайся не обижайся. Даже мировой судья советовался, не ленился из уезда приезжать. Я его семя за это и опосля уважил – внуку подсказал, как в люди выбиться в ту смутную годину. И не лишь бы какие люди – в графья отпрыск вписан был! Правда, потом чуть жизнью за это не поплатился. Но тут моей вины нет – кто ж знал, что время такой фортель выкинет?
…Когда бунт начался, выбрали меня предводителем, а сделать ничего не выдалось. А бунтовало тогда не только наше село – по всей губернии прокатилось. Задушили оброком – жить неможно стало. Пока прикидывал, как бы сподручнее вверенными мне судьбами распорядиться, свою проворонил. Кто-то навел. Наверное, эта вредная старушенция, ведунья Изольда. Пришлая, мокрушница какая-то, если меня глаз не обманул.
Не успел что-то гавкнуть и флаг в руку взять, как к стене (кривой такой, кривой, бревенчатой!) приперли и из трех фузей – в одно сердце. Один, правда, левее взял, даже рубаху не задел, пацифист сраный! Какая разница, сколько во мне дырок, если уж окочурился. Не брал бы вообще оружия в руки… Хотя, может быть, парню деваться некуда было. Или пристроиться половчее хотел, а силенок своих не рассчитал.
Вы спросите: а похож ли я был на себя нынешнего? Не знаю, честно говоря. Где то зеркало взять было, если у того, кто победней, в окнах – пузырь бычий? Да и теперь – на фотографии себя, конечно, узнаю, а попроси описать по памяти – наверное, запутался бы.
Руки, помню, разные бывали: то тонкие пальцы, то широкие ладони, то волосатые запястья. Борода в четвертой жизни была окладистая, а в шестой – клинышком. Сейчас вон вообще без бороды сижу. С усами, из которых, как говорится, бороды не выкроишь. Значит, по всей видимости, разным я был. И душа с генетическим кодом напрямую не связана.
Пожаловаться, что вселялась душа моя в чье-то тело, не могу. Это ж и пес чует: новая конура или обжитая кем! Не было ощущения, что вытеснял кого-то.
Опять трезвонят. Жалоба… Господи, суетной же вы народ, люди! Все путем, со всем разберемся. Я сказал – им уже достаточно, выше не полезут со своими кляузами. «За базар надо отвечать», как говорит блатота. А блатота, оргпреступность, чем от власти отличается? Правильно. Тем, что не у власти. То есть вне закона, властью выдуманного. А отмени закон, и преступники тотчас пропадут… И суть твоя сразу проявится.
Ха! Такие нелепые законы бывали! Да и сейчас – такое назаковырят… А все – чтоб под пяту загнать. То ль силой, то ль обманом. Обманом проще – риск меньший. Пока обманщика раскусишь, он уже свои делишки провернул. А следующий обманщик наготове: прежнего клеймит, а сам новую паутину плетет…
Да-да, так о чем я? Во второй жизни был старостой деревни. Как-то вот всегда хоть невысоко, а пристроюсь. Как те уши: выше лба не поднимаются, а все ж на голове.
…Попасть бы в ту деревеньку мне теперешнему, вот посмеялся бы! Если б сказал им, что поверх горбылей, топором тесаных, можно ламинат настелить – глаза бы вытаращили… Вру-вру, наведался из любопытства туда весной. А что ж не наведаться за семьдесят верст? Не Стародубье, конечно, уже называется, а Новоельск. Что ж, время вносит коррективы! Хотя там и сейчас крыш под металлочерепицей нет…
Отвлекся.
Неплохая в общем-то жизнь вышла. Когда чувствуешь, что проблемы человека гораздо ниже твоих возможностей – ты бог. С верхами, правда, трения случались. Тяжело с этими верхами! Мозгов – на полстакана, а амбиций – на полведра. Даже не выдержал раз: по моей подставке одного недомысля в острог отправили. Ну дак что, ежели ты боярский дитенок? Все тебе разрешено, батянька отмажет?! Жалко было, конечно, но жизнь есть жизнь. Тем более я его не впрок, а вдогон – за первую жизнь. Извел этот род поганый. Мне это просто: это ведь я меняюсь, а они повторяются. А сам ли, внук ли – все на одно лицо. И характеры как под копирку…
Хорошо, что вспомнил. В канцелярии бумага факсовая кончается, перебежала с утра дорогу Лариска-крыска. А то она так и будет потом помалкивать, а в ответственный момент работу завалит: «Я вас предупреждала, Денис Сергеевич…»
Сейчас озадачим кого-нибудь…
– Дмитрий Михайлович! Не в дружбу, а в службу – настройте Пашку, чтоб выискал бумагу для факса. Какую-какую? Ну что ты – маленький?! В бухгалтерии уточни, какая в последний раз проходила! …Да не сам! Пашка пусть стажируется!
«Скажи, укажи да в рот положи… Понаподсовывают охламонов – и думай, чем их занять!» – Это я уже трубку положил.
…Шестую жизнь и вспоминать противно. Оцениваются обычно наиболее выдающиеся фрагменты, а не вся полоса. Можешь быть семи пядей во лбу, добрейшей души человеком, а замазался на каком-то этапе – и кранты тебе. И вообще получается: как помираешь, так и прожил. В почете и уважении – значит, и жил достойно. Как пес бездомный – значит, и жизнь собачья была. Горюют по тебе, хвалят – не обойден был вниманьем человечьим. Ругают, плюют вслед – и поделом.
Каков век, таков и человек… Позорно и коротко: водка, кровь, одеколон (ф-фу!) – командовал расстрельными. Сколько хороших людей положили! Впрочем, ко мне они такими доходили, что рука сама к кобуре тянулась. Это потом узнал, что хорошие. Точнее, изначально видными людьми-человеками были. А тогда… – ну что ж, время было такое! Сами по чужой крови к власти плыли. А жизнь такие узкие рамки ставит – дай Бог вписаться… Как тот коридор, по которому на расстрел водил, – не дернешься.
То, что не сам стрелял, а сосункам этим приказывал, не успокаивает. Перед собой – как перед Богом: не соврешь – глазки бегают. Гложет совесть! А то, что это был не ты нынешний – какая разница? Все равно – ты…
А если на принцип пойти, то и волкодав – убийца, и вурдалак – убийца. И с виду похожи, и зверством. Жертвами только и различны. Так и то: если жизнь на убийство искушает, смотри, на кого замах делаешь. И, может, проще порой свою поганенькую жизнь на нет свести, раз уж так сложилось, нежели чужие на душу брать. А смерть шестую начисто запамятовал – так крепко пил, что и те, кому служил, отреклись от меня.
…Вы думаете, как помер, так сразу душа в кого-то переселилась? Э нет! И в столетия промежутки были, и чуть ли не перехлесты. По моему разумению, процесс случайный. Хотя чем ближе к последней жизни, тем ближе они одна к одной. Как в нынешнюю из предыдущей перескочил – ума не приложу! Однак чем Господь и хорош – перетащил как-то: то ль за шкирку, то ль за пятку. А может, потому и последняя нынче жизнь, что уже явно к перехлесту идет. А мыслимое ли дело, чтоб одна и та же душа в двух экземплярах единовременно существовала? А может, и есть души-близнецы?
Застопорился я что-то…
Звонок.
…Уволенный столяр просил взять обратно. Ну не звери же мы, не звери! Сказал: «Погуляй месячишко, отпейся. О семье подумай, сыну шарфик купи. А там – будет предмет для разговора. Двенадцатого числа, в общем».
Хороший, в принципе, мужик. Зря я его уволил. А может, и надо было? Сколько можно сопли за них вытирать?! Устал я от этих бывших троечников: голову склонят, взгляд потупят, а сами думают: «Заколебал ты, моралечитатель!» Мягко говоря.
Что мне твои проблемы – своих выше макушки! (Это я опять о столяре.)
…Скорее всего, надо было.
Да-да! О третьей жизни. Господь Бог от жизни к жизни нередко смещает место пребывания души. Незначительно, но смещает. Оказался я в Польше. Ну, это сейчас – Польша, а тогда – хрен поймешь. Княжество какое-то. То ли Литовское, то ли Посполитое. Гедимин – кажется, так его звали? – даже орденок мне вручил. Ну как «орденок»? – блямба на полгруди! Сверился как-то в Ленинке – так и есть, получал я орденок.
Порубал я тогда с удальцами тверскими москалей от души. За что, ради чего – кто поймет… Но отряд у меня славный был. Не то что эти пижоны, которые сейчас. Хотя, если на них доспехи надеть и мечи в руки дать, наверное, тоже не мальчиками на салазках выглядели бы. Особенно этот, как его, Андрей Якшевич, кажется? Завмастерской. Грудная клетка – дышло переломит. После поллитры даже запаха нет…
А-а, вспомнил, пропади он пропадом! Большая сила – уму могила. Привез Якшевич на той неделе подшипники, а накладную взять забыл, пришлось опять командировку выписывать, башка порожняя… А может, какой-нибудь интерес у него есть, чтоб туда-сюда мотаться? Надо бы проверить…
Ладно, вон Елена Самойловна пришла, принесла кучу бумаг. И это же на всех расписаться! Уйма работы. Почитал бы, но не сегодня. Лень. Не глядя подмахну. Как это нам верхи своими внутренними органами грозят: служебная халатность?
Да-да, о пятой жизни. А что о ней говорить? Вы, наверное, устали. И ждете, когда я расскажу о своей первой жизни. Той самой, когда я был атаманом и когда на меня навесили кличку «Семь Жизней».
Атаман, если вы в курсе, не только у казаков бывает. Как орава собралась – самый главный у них, считай, атаман. Те, что снизу атамана, – шушера молотая, что сверху – тоже шушера, но не молотая. Они нас молотят, чтоб им пусто было! И самое главное – казна у атамана быть должна. Нет казны – не атаман ты, а бугор на ровном месте.
Это сейчас казаком быть почетно: нашьют погоны, нацепят галуны, возьмут в руки нагайки – уважайте меня! Я, мол, за порядок и справедливость. А изначально что казак, что мошенник – все одно было. Кто побойчее, а к власти непричастен и работать не хочет – тот и казак. Или жиган. Или разбойник, если попросту. Да и сейчас так: кто к кормушке не пробился, а натуру жесткую имеет – тот сам свой промысел звериный ладит.
Ладно, по делу. Упечь в рекруты хотели – брыкнулся, сбежал с дружком Ванюшкой Семенковым. Путь теребить да гать мостить некогда было – зипун под мышку, лапти за плечо (целее будут!) – да и от тюрьмы до сумы. Далеко ли? Пятьсот верст – далеко ли? Ныне, конечно, не хлопотно – вечером в поезде улегся, утром проснулся. А на своих двоих? А на солонине да воде болотной? А лесами, зверьем диким кишащими? Это сейчас волк овцу завалящую стянет, так уж и отстрел объявляют. А знаете, что стая трехлеток за ночь и сотню коров перерезать может? И поди высунься – сам за этими коровами отправишься!
Вольному воля, ходячему путь – месяца через два добрались. Это сейчас по карте – пятьсот. Даже пятьсот тридцать, как-то линеечкой вымерил. И то напрямую. Рвали буераками, пока Господь не остановил. И в самом деле, то ли к осени дело шло, то ли ноги устали, – все равно как кто приказал: «Стоять. Здесь вам и быть».
Шалашик из двух согнутых берез… Жалко березок, но жизнь есть жизнь. И как бы ни проголодался, а себя есть не станешь. Лошицу-рыбу руками выхватишь, бурундука какого или белку-веверицу за день изловишь, чечевичную похлебку на костерке сваришь – какая-никакая еда… С овощами особых проблем в сезон, как сейчас говорится, проблем не было, а с белковой пищей (опять же по-нынешнему) – от тебя зависит. Вода, слава Господу нашему, везде есть, не то что у басурман. А есть вода – будет и юшка. Растения – они на месте стоят. Всей проблемы: вызрели ли? А животный мир норовит ускользнуть, не даться рукам твоим убийственным.
Кстати, Семенков помощником слабым оказался: все больше житло сторожил (две согнутые березки, которые мы довершили прикрытием ветвями с боков и спереди). А добыча – на мне: не принесу ничего – хоть комли струкуй!
…Да-да, белку. Бурундуков я в пятой жизни ловил – шкурный промысел. Артель, надо сказать, подобралась! Один я – герой, остальные все какие-то недоделанные. Правда, был один и моего племени, прозвищем Степан Дугин. Да мало чем от остальных отличался. Приспосабливался, что ли? Короче, все как на подбор – малорослые, узкоглазые… Склонные к мелкому воровству, если по рукам не бить. Степан, к слову сказать, к воровству пристрастия не имел. Он больше по части пьянства, если кулака у рожи не чувствует. Но коль напьется – смотри, чтоб тебе не настучал. Неистов бывал, буен – все обиды свои припоминал. А без браги нет отваги: проспится – снова тих и покорен, глазенки смущенно отводит… А через день новые обиды накоплять начинает. Народный характер!
Вы спросите: «А раньше люди крупнее или мельче были?»
Отвечу: хрен поймешь. Все пропорционально. Разве что узкоплечих меньше было. Не выживали, что ли? Коржавые, короче, в основе. А абсолютными цифрами? «Санцыметра» с собой не было… Да, может, и в том еще дело, что ноне чаще стали употреблять синтетику, чем натуральный продукт, и физические нагрузки сместились вверх: от рук – к голове, а от ног – к заднице.
…Звонок. «Да-да, нет проблем. Кинем счет-фактуру, вы нам – платежку. Закупайте зубную пасту и приезжайте, всегда рады… Реквизиты? Я вам сейчас телефон нашего отдела маркетинга дам. У них и оформитесь…»
Тоже мне отдел – полтора бездельника… Но как-то справляются, за подмогой не бегут, прайсы оформляют, рекламки пристраивают, идейки подкидывают. Бюджет доить пытаются. И что-то там свое крутят-вертят. Надо бы как-нибудь поднять расшифровку телефонных разговоров – что-то последнее время многовато у них набегает.… А деньги беречь надо.
Бюджетными ассигнованиями власть имущие последнее время не балуют. Не заботятся о здоровье нации, хоть трещат об этом много! Надавить бы, да как ты на них надавишь – оградились чиновниками да охранниками!
…Маловозрастка одного в охрану пристроить хотели. Взял с испытательным сроком. Не выдержал, гад, сгорел на непочитании чина! Я-то, может, и не так стар, но когда меня «Дэном» какой-то сопляк называет… В падлу, братва, в падлу! Я эти хохмы знаю, может, от меня он и нахватался: у меня Майкл Джексон Мишкой Яковлевым проходит, а Стивен Кинг – Степаном Королевым. Но, как говорится, что позволено быку – не позволено телку. А что ты повоевать кого-то успел – так то не подвиг, раз легко далось. А коль тяжело – то не геройство. Знал бы ты, сынок, как все лихо получается, когда лучший стимул – ощущение собственной шкуры на своих костях! А награды-нагороды запихни в то место, из которого их вручили! Короче, подвяжись своим черным поясом, медали на грудь повесь – и марш в городском дискоклубе порядок держать! Там и похохмишь. А у меня заведение солидное…
Жалко пацана. Умница. Люблю умниц. Найдет свое место в жизни, надеюсь. Молод, правда, пока. …Сволочь, вспомнить отвратно!
Да-да! Об атаманстве.
Когда я этих двух разбойников мордами в землю уткнул, не забыв для порядка по плечам потоптаться, один из них меня атаманом назвал. «Не убивай, атаман!» – голосил. Ну не звери мы, не звери! Что мне, жрать тебя, что ли?
– Работать не научился, а отымать, знацца, умеешь?!
– Не казни, атаман, башку мою бедовую, сколько ей меж плеч быть…
– Да в твою утробу сук обломистый вторкнуть – и хана!
– Прости меня, не согреши смертоубийством! Век служить тебе буду верой и правдою!
Я козла этого – за бороду и сказал все, что о нем думаю. А второй так и остался лежать трупом-полутрупом. Правда, и мой дружок Ванюшка, побледневши, к ольхе приперся. Даже обосцал свои холщовки вроде.
– Как тебя кличут, лихая плоть?!
– По-всякому кличут. Федькой-вором последний раз называли…
– Боле на алана похож, черняв весь. И армяк на тебе чужой! Ну да Бог с тобой… Отныне быть тебе Феодором, моим соратником, ежель не подведешь. И вторым лицом после меня. Красть не будем – сие мерзко, недостойно и постыло. Из земельных я, не принято у нас. Грабить будем. Отымать… Правда, сие тож незвыкло, но что ж делать, коль судьба на тропу разбойну вывела?
Ванюшка мой малость приободрился, да и подельник Федькин в себя пришел.
– Четыре человека – чем не шайка! Кто атаман – напоминать нет нужды?
Опять звонят. Уже из верхов, синий трезвонит.
…Заколебали эти энергоносители! Господи, когда это было, чтоб отопление и освещение стояло впредь зарплаты?! Какие налоги, если мы деньги не зарабатываем, а отрабатываем? Издеваются, как могут! Какие тридцать шесть миллионов?!
– Да, полагаю, сможем решить этот вопрос через неделю… – это я спокойно и вслух. – Ну какие в наше время могут быть гарантии? Но обещаю, твердо обещаю…
Ладно, я на вас управу найду! Вчера вас за вымя дернули, так вы меня сегодня? Думаете, я дороги в мэрию не знаю?! Вам все отдай – самому что останется? А мне же о людях думать надо!
Да и люди не лучше… Вчера сторож подошел – горе у него, теща померла. Дай Бог всем такое горе, упокой ее душе! Офицер – да, майор. А куда ты свои расковырки сунул, что комиссовать тебя, беспутного, пришлось?! Ага, люк расстопорился… Пить не надо было после учений!
Короче, вытащил свои кровные из нагрудничка и располовинил.
…Все равно пропьет, сволочь! (Это я о стороже.)
Да-да, об атаманстве. Я уже тогда знал, что на мне семь жизней висят. Как-то невзначай лет в пятнадцать всегда вспоминалось. До этого – как и понятия не имел. Живешь эдак, ни о чем таком не мыслишь – и вдруг наваждение! Как обухом по голове – то ли умом рехнулся, то ли сон наяву видишь. Вроде и не знал поначалу ничего, а потом – как заново все в башку вбивалось! Но это уж в последующих жизнях. А в первой поначалу думал: то ли напасть, то ли бравада. Сейчас тяжело… Когда последняя жизнь проходит, а что ранее было – не забывается, а что далее будет – неведомо…
Да-да, семь жизней. А больше, как говорится, не положено.
…Кстати, сторожа пора увольнять. Сдал старик. Овчара его, что внук подсунул, всех отдыхающих распугала! До феньки мне, что не кусается – мне люди жалуются! Не хватает, чтоб еще кусалась… До феньки, что среди ночи пьяные шастают – это народный обычай! А клиент перед сторожем всегда прав. Это главврач может нарушением режима грозить. Хотя чем ты им пригрозишь, если оплачено… Разве что шибко бузить начнут или на скамейке среди дня спать.
Так что, Виталий Семеныч, пора тебе в пожизненный отпуск – на пенсию. Со всеми регалиями, как подобает. Премию тебе выпишем, адресок оформим, отвальную организуем… А может, и оставлю. Комплексует Виталий, хоть и виду не подает. Что ж его раньше времени к могиле подталкивать?
…А собаку – к херам! Пусть возвращает внуку или девает куда хочет. Со щеночком позабавляться рады, а как в пса вытянется – ищут, где пристроить!
Да-да, об атаманстве! Я им сразу сказал (а у меня уже двенадцать разбойничков было): «Убьете меня сонного – у меня еще шесть жизней есть. Свет обойду – выищу и изничтожу, напомню про обиды свои!»
Поняли – не поняли, но стали кликать «Семь Жизней». А что? Не длиннее, чем слесарь-сантехник!
Хорошо, что вспомнил! Заявочку бирже на электрика бросить надо – уезжает в Германию, на историческую родину. Ах, Леонард Янович Клинский, ах, пятая колонна! А я тебя поляком считал, Людвиг Иоганн Клейн! То-то ты такой аккуратный и дисциплинированный был…
Ладно, что лапшу развешивать… (Это я опять об атаманстве.) Не самая легкая жизнь была. Вши донимали, ох как донимали! Вспомню – передернусь. Это сейчас дико смотрится, а тогда – нормально. Тело для того и есть, чтобы его чесать, а вше тоже жить надобно.
…Бог дал человеку душу, а Сатана – тело. И трудно бывает душе управиться с телом. А уж телу с душой – тем паче. Жить нормально – где ж та норма? Жить правильно – где ж та правда? Жить как все – так это ж, как зверье лесное: пока сытно – все добрые, как голодно – друг дружку съедят. А кого сожрали – того не пожалеют, даже еще налетят и кости догладывают… По-божески, скажете, жить? Так слово Божье уж больно мудрено написано и на излом человеческого естества направлено. Да и каждый целовальник его по-своему толкует, передраться меж собой готовы… А в смертные грехи не впадал, это уж точно. Характер у меня такой.
Ах, о чем я?… Что такое сто рублей, представляете? Не нынешних, зачуханных, а которые из серебра рубили? Должен сказать, что и сумма, и фотография (Господи, какая фотография?! – рисуночек) меня устроили и ввели в самодовольство.
…Облава не застала меня врасплох. Шестнадцать собратьев были перебиты и повязаны. Но еще четырнадцать ушли со мной. Унесли меня, вернее. Сломанная левая нога никак не заживала. Чистейшая оказия – осиной придавило. Вот поди ж ты! Стоит дерево триста лет, а ветерок дунул – и рухнуло… Знахарка стрясла кучу денег за свои немытые лохмы и невнятные заклинания, да так и оставила в надежде о спасении.
…Ленка Самойловна зашла. Симпатичная зазноба, если всмотреться! У них это нечасто встречается.
«Ну да, да-да, конечно… А вы как предполагаете?» – это я начальственно заискиваю.
А она мне какими-то терминами о каких-то постановлениях, разъяснениях, декретах… Добросовестно служит, значит.
Люблю я ее, сероглазую! Наверное, накину. Только взять где? Умница – люблю умниц. Только с фамилией подкачала – «Борисова». Ну что это за хохма: «Самойловна» и «Борисова»? И что она себе все никак мужика не найдет? А может, нашла, но отношения не оформляет? Разберешь их, баб!
…Сколь веревочке ни виться, а у палки два конца. Сгребли меня стрельцы в курной хатке, куда меня собратья пристроили, чтоб ногу подлечил. Нет худа без добра! Пока дознание шло, лекарь мою ногу и поправил малость. Все удивлялся, бедолага, как это ее гангрена есть не стала. А поначалу хотел отрезать не думая. Ретивый какой! Я бы весь твой род вырезал, чурбан лопоухий! Зря я, что ли, изо дня в день ором орал, порохом ее присыпая?
…Смотреть судебные процессы – со смеху оборжаться. Все такие сурьезные! Ладно те, которых судят, – у них поворот в судьбе намечается. А то ведь все как один – хмурые, насупленные, сердитые…
Мой суд в анналы не вошел (искал в исторических справочниках).
– Имя и прозвище твое, разбойная душа?
– Звание – атаман. Прозвище – «Семь Жизней».
– Откуда родом?
– Земля меня родила и силу дала.
– Чей сын будешь?
– А хоть бы и царский, как проверишь?
Видит губный староста, что разговор впустую идет, не стал с другого боку заходить, давай напрямую:
– Разбойничал?
– Пытался снискать пропитание для живота своего.
– Убивал?
– Рука моя убивала.
– Женщин насильничал?
Смотрю, писарчук-юнец рот открыл да на меня гляделки вытаращил: ждет, что скажу.
– Женщинам любовь надобна. А что ошибался – так и мне она тож нужна.
– Погреба чужие пустошил?
– Коль человек впрок запасает, то, видно, неплохо живет. А у меня не каждый день и поесть что было.
– Воровал?
– Сам татьбой не занимался, однако греха в том не вижу, ежель кто из моих удальцов эдаким образом заповедь Господню о дележке с ближним исполнил.
Тут поп аж передернулся. Ну, думаю, сморозил о Господе…
Поп и в самом деле спрашивает с ехидцей:
– Кто ж тебя, нечестивец, подучил эдак слово Божье понимать?
– Да слыхал, в народе бают: ежели сам беден, то долги за тебя Бог отдаст, а ежели кому должен – заберет… Отчего ж не помочь Всевышнему?
Тот, как рыба, ртом хлопает да глаза таращит.
По счастью, судья не замечает, дальше чешет:
– Деньги отымал у бояр и смердов?
– С деньгами за пазухой мать не родит. Видать, до меня отняты обманом или силой были…
Вижу, присяжный боярин в злобе за бороду себя ухватил и теребит-теребит… Оторвет, чего доброго. И вертится, словно еж под ним.
Э не, думаю! Эдак и до приговора не дойдет – на месте порешат… Давай я юлить и каяться. У всех прощения попросил, даже душегубство на себе признал. Хотя как ты эту душу сгубишь, ежели она бессмертна?
Так я их расстроил, что не то чтобы смертью покарать за разбой, как тогда водилось, – даже кисть правую впопыхах отрубить забыли.
В общем легко отделался: повенчали мои ноги с колодками деревянными, а руки – с кандалами железными. И сослали навечно в каторгу. А как же? Сам и просил: чтоб грехи замолить, говорил, вся жизнь надобна.
А с подельниками разобрались попроще. Кто тих был да раскаян – вслед за мной пошли. На ком кровники были или чужие вещи в немерном количестве – те в противоположную белу свету сторону. А кого ни за что подгребли – батожьем да кнутьем покарали. Так, для порядку.
Хотя, может, зря похваляюсь, как сейчас думается.
…Сидел на процессе посланник папского престола. Вот наши, чтоб в варварстве уличенными не быть, на всякий случай милосердие и проявили. А так и говорить проще: мол, знаем сами, что кривы сани, однак езжай туда, откуда приехал. Православие наше нам сподручнее. Нам что папа римский, что хан крымский! Ругаться не будем, но и дружить с вами лучше на расстоянии…
А как распрощались с послами – и давай головы рубить…
Вы спросите: «А как люди раньше говорили? Так, как сейчас, или иначе как-то?»
Да в общем-то так же. Гундосили и ергочили разве что больше. Хотя и нынче гнусавых и картавых хватает. Одно что править говор научились. А что до слов употребляемых – так и теперь всяка тварь речь на свой манер ведет. Традиция такая – самовластный, вольный язык. Только Далям–Розенталям–Михельсонам с их природной педантичностью удается его как-то обобщить да под правила подогнать. А самим – нет возможности. О письменности и не говорю. Как тогда, так и теперь – дай Бог разобрать в буквицах живое слово. И как, скажите, теми буквицами пользоваться, если они ни свиста, ни кашля толком отразить не могут? Я уж не говорю про всякие животные изрыгания и природные явления. А вообще-то я в этом не сильно разбираюсь – образование не то. Нас логике не учили.
…Вчера Лариска прибегала.
– Ошибочка у вас, Денис Сергеевич, в письме, – говорит, – Российский с одним «с» написали!
– А что, сейчас с двумя пишут? – спрашиваю.
Зыркнула, как на очумелого, пискнула:
– Всегда с двумя пишут!
И выскочила.
Эх, дева несмышленая, мне иной раз «юсы» и «еры» понятней нынешней грамоты! Я уж седьмым языком разговариваю, и все – русские. И мне что указ от семитысячного, что от двухтысячного! И «ё» на моей памяти как появилось, так и исчезло. А выкинули буквицу из азбуки – глядишь, и звук в диалекты спрячется. Сейчас это просто – не народ речь хранит, а дикторы, актеры да политики. Только и надежда на недоумка, который говорит, как мать научила, и из всей грамотешки освоил свою фамилию в ведомости на зарплату находить да крючок насупроть ставить…
А то вон на той неделе «обвязательства» ей не понравились! (Это я о Лариске.) И не уволишь метелку – КЗоТ не велит! А штат сокращать – под собой сук пилить… Нет шайки – нет атамана.
Господи, когда эти звонки закончатся!
Спокойнее, Денис Сергеевич, – не позднее восемнадцати вечера: позже я сидеть не обязан. Чхал я на их ненормированный!
…Ни фига ж себе! Даже привстать пришлось. «Министер»… Как же ты, говнюк, в министры пролез? «Да-да, сделаем. Повторите, как фамилия?»
Так и норовят власть показать! Да не мне, я-то ладно – мне эта игра знакома. То родственнику, то знакомому, а то и просителю докучливому. И каждый гад на свой лад. А сам-то – ноль! Не то чтоб без палочки – даже без кружка!
А интересно: он и с домашними такой строгий или на цыпочках вдоль стеночки ходит?
…Кандалы были раскованы, колодки – разбиты. Как это произошло, не помню. Может быть, чего-то нахватался из последующих жизней, хотя и не был пока в них вхож. Не помню, истинный крест!
Стареть, видно, стал… Седьмая жизнь как-никак. Да еще во второй половине.
Скорее всего, купил за посулы кого из мастеровых – полно их было, вдосыть некормленых. Так ли, нет ли – одному Всевышнему ведомо.
Свободные руки и ноги (если б еще левая не ныла!) – что еще нужно человеку, чтобы чувствовать себя свободным?
…И был бунт. Был великий бунт. На копях этих не осталось ни одного служивого человека. Все они милостью Божьей были умерщвлены. Должностные, что посмирнее, восвояси отпущены. Дай им Боже в степях этих голодных не сгинуть! Остальных до будущего под замок посадили. Меня вновь называли атаманом «Семь Жизней». За мародерство и надругательство я своей рукой убил шестерых собратьев. Осуждения не было. Я был прав. Я всегда прав!
…Республика. Это по-французски и сейчас. А как я тогда это назвал? Сотоварищество. Стали мы жить по толку и по уму. По толку – советники подсказывали, а умом, как говорится, Господь не обидел.
Феодор, правая рука моя, ссучился впоследствии. Решил, видно, что двум медведям в одной берлоге не ужиться. Я предугадал – воткнул в него кривое лезвие на миг раньше, чем он в меня. Упал, чудила, а нож так и не выпустил.
А не дурак ли? Бери людей, кто с тобой пойдет, – и уходи! Не внаглую, конечно, а втихую. Ежели сразу не догоню, то и живи-благоденствуй. А развернешься, может, и в подчинение к тебе подамся.
Похоронил я его по-христиански. Острожный розмысл даже крестик по моему указанию смастерил. Оригинальный крестик – какое-то призменно-клиновое соединение. Сложным движением сунул – щелк! – и схватило намертво, не разъять… И ни клея тебе, ни гвоздя. По нынешним временам на патент бы потянул, да дерево ноне не в чести…
Отвлекся. Я о Феодоре. Не из благородства я о нем заботу проявил, а на всякий случай. Не таков он был, чтоб за просто так на атамана броситься! И предусмотреть я был обязан, чтоб горшего не вышло, и соратников его шкурных высветить. Поэтому и хоронил яко прощенного.
А то ведь, бывало, живот вспорешь – и собаки кишки тягают, ежели без почета. Такое, правда, больше ораве на угоду. Ежели, скажем, решили, что убить мало.
Сам я сейчас даже запаха сырого мяса не выношу, не то что потрохов смердящих – на рвоту тянет. На пищеблок заявляюсь, только когда какие аспиды с санэпидемстанции нагрянут. Ну и я уж следом, если Вовки-зама нет. Куда денешься – должность.
…Ох уж мне эти воришки-поваришки! Отработают свои двое суток, а обратно с такими сумищами, что руки ниже колен у них опускаются. Сверху кинет халатик драный, мол, стираться забрала, а снизу аж капает что-то. Понимаю, что страна такая: народные обычаи, заветы мудрых предков… Да ведь и я отсюдова! А безработные мужья, ети их мать, за воротами на легковушках поджидают – жен с работы встречают, значит. Правильно, где она тебе в автобусе допрет!
А на работу – и в автобусе потрется, не смылится!
Это я из окошка иногда наблюдаю. А по мне – пусть тянут. Им тоже жить надо. Лишь бы жалоб от отдыхающих не было…
А жалобы все равно будут! Хоть ты на руках их носи – найдется сутяга, который спросит, почему у носильщиков воротнички не накрахмалены…
А поваришки – все ж мои люди. И детки у них есть…
Да-да! Сынок мой… О сынке не сказал! Это в нынешней жизни Бог детьми обделил. А может, и сам не удосужился. В общем-то, если разобраться, по тем местам, где жизни мои проходили, думаю, уже целые районы потомков. Да интерес у меня к ним слабый – осовременились все, перемешались… Да и чтоб я им поведал, если б отрекомендоваться довелось?
Так вот, в моей атаманской жизни (еще до копей соляных) от поповской холопки Анны сынок случился. Здоров, красив собою. Велел Прохором назвать. А сам съехал по делам своим атаманским, а затем и каторжным. Да и после бунта воротиться не торопился. Отвергать я его не собирался, но и к себе брать да напада ожидать не хотел. Живи, Божья тварь, коль жизнь тебе подарена! А женой Анна мне никогда и не была – ни перед Богом, ни перед людьми. Я с тобой коло березки не обходил! Это нынче что-то крутят-мутят. Тогда проще было. Не всякому плоду древом быть, но всяко древо плод дать должно.
Чего боялся, то и вышло-получилось. Уж начали мы бузить всерьез: на гостинцы наезжать да по посадам прогуливаться. Стали к нам из деревень стекаться обиженные да обездоленные. (Правда, и шпионы попадались – с теми разговор короток был.) Разрослось мое войско – спасу нет! Да все не вдосталь вольному люду: «Веди нас, атаман, в поход! Доколе нам горшки разбивати заместо голов?! А не люба воля наша – езжай восвояси да в лесу своем комаров корми!» Уразумел я, что не ко двору пришелся… Что уж там уговаривать-умолять – переманил моих людишек казачок-донец, Касьян Голый, да сам предводителем заделался. Я о нем и позднее слышал – далеко пошел, оторвибашка! Видать, больше в нем было прыти, нежели во мне. Али злости… Кончил, правда, невесело – сидел три дня на колу в Славограде!
Ну а я с ближайшими поплечниками подался в свои места комаров кормить. И вновь за разбойное ремесло взялся, другого уж и не знал. Развернулся и там быстро.
…Устал. Устаю последнее время к концу дня. Заряжу кофейку. Секретарши у меня нет – в отпуск отправил. Теперь сам все. Да и к чему она нужна? Я хоть из умных, но из простых. Приказ в канцелярии на компьютере распечатают, а для представительства посверкает и Ленка Самойловна своими голенищами, куда ей, козе недоенной, их девать?
– Ну кто там прется?! А, это вы, Анюта Николаевна! Да-да, какие проблемы! Тряпки? Завхоз для этого имеется, что ж вы сразу к директору? Запил? Дубликат ключа – у дворника. Проверяли, дворника на месте нет? Уволю, Анюта, мерзавца!
…Пожалуй, перегнул я. Слово атаманское (тьфу ты! – директорское) твердым быть должно. Наобещаешь – потом выполняй: я ведь не дипломат, а руководитель. Покатили-ка обратно:
– А вот увольнять, Анюта Николаевна, жалко – сынок нашей третьей корпусной. У нее на шее еще один такой, и мужа в прошлом году похоронила… Понимаю тебя, хотелось бы тихо-мирно. Я ему такую профилактику устрою, что в его башке недоученной кроме «да», «нет» и «не могу знать» только «извините» останется! Да присядь ты, присядь. Кофеек у меня вскипает… Охолонись горяченьким. Да не надо, не надо, успокаивайся! Знаю, все знаю. И что пацаненок этот тебя хамством своим малолетним замучил, и что благоверный с тобой не живет полгода, и что ты каждый день после работы кожан на себя накидываешь и детей забираешь не абы-откуда – из гимназии… А женщина ты видная, тебе бы в светлице у окошка сидеть да поглядывать: не едет ли милый на резвом коне?
«Ну вот, успокоилась, слава Господу нашему. Бабе мало надо – слово нежное да ласка небесная, токо отколь ее на всех взять?»
– Ну, Анюта Николаевна! Честь по чести, но не взасос же?! Я же образно выразился… И при исполнении нахожусь! Кстати, окошко бы мне как-нибудь протереть. Запылилось малость… Знаю-знаю, что тебе за это не платят! Доплачу – премийку кину…
«Акула! – это я мысленно. – У меня на двойном тарифе, а до обеда – в каком-то офисе. По выходным норовит на рынке фруктами торгануть да и здесь втихаря шмотье да французскую косметику отдыхающим толкает. Редкостного жизнелюбия существо».
– Иди-иди, Анюта Николаевна, тебе, поди, тряпки завтра понадобятся? Завтра и разберемся. …Забористая ты баба все-таки!
Слава Богу, отбился. А в принципе, если б не думать про эту должность проклятую да про то, чтоб тонометр не зашкалил – сбросил бы на пол все эти приказы, уведомления, акты и служебные записки, завалил бы на стол и тягал бы, пока самой не надоест! Люблю я их в общем-то, люблю!
А может быть, и сбрасывать не надобно, по бумагам – оно сподручнее будет…
Ладно, увлекся. Тут от одной мысли плечо ломануло – остеохондроз. Ну ничего, во втором ящичке натерочка рекомендованная и проверенная… Займемся своим драгоценным здоровьем – кому оно надо, кроме нас самих!
Возвращаясь к завхозу. Я б таким людям, как Петр Афанасьич, на запои больничный выдавал. Алкоголизм – болезнь? Признано. Запой – приступ болезни? Бесспорно. Лечить – как хочешь, а бюллетень дай. С учетом народных традиций – без оплаты. Надоел он со своими больничными – увольняй. Перерывы исчезли – оформляй инвалидность. Не бойся, не зажирует! У нас и всамзаправдашние не жируют! Толку пусть и никакого не станет, но и вреда много меньше.
А то одной рукой наливают, а другой по сопатке вмазать норовят…
Да-да. Об атаманстве. Ванюшку, ну того самого, с которым сбежали, Семенкова, разыскал и к себе приблизил. Ему от суда уйти удалось: вахлаком прикинулся. Приженился к вдовушке солдатской, попробовал по-мирному жить. Вроде бы поначалу разбойничать не хотел, крестьянский сын. Да коль земли ни чети – как выжить? Бортничал с вдовушкой. Подать брали со скарбовых лазьбеней – отдавал как должное. Как и со своей пасеки треть меда потребовали – заупрямился. Пока пороли за недоимки – терпел. Приехал княжий наместник, накормил бедолагу сеном для острастки. Отлежался Семенков, не помер. Сжег пасеку и в лес подался. Вот и пойми ты: бес нас одной веревочкой связал и по одной стежке направил али еще кто?
Проку-то с землячка по разбойному ремеслу немного – полохлив от рождения, да я больше по хозяйству его держал. И веселей с ним. Начнет, бывало, вечером баять, как раньше люди жили, как драконы по небу летали и огнем веси палили… То про меч волшебный, то про яблоки молодильные. И знаешь, что брехня все, а заслушаешься – поверишь. Особенно люб мне был его сказ про бела коня с золотыми копытами. По пяти раз кряду слушать был готов.
Про упырей – так то и за сказку не считалось, сам видывал… А оборотней всяких – не считано по лесам: сбежит человек от суда людского да и одичает. Бродит по лесу со зверьем или сам по себе. Таких ни волки не трогали, ни медведи…
Надо сказать, что и в набеги Семенкова я брал. Иначе братство воровское мигом к порядку и его, и меня призвало б. А пару раз вместо ожидаемого оробения Ванька прыть проявил. Так эту шелупонь усмирил, что и мне не снилось! Удивил, право…
– Стоять, порешу всех!
Сейчас и вспоминать смешно – что им твой обушок на поворозке супротив бердышей! Однако если их пятеро, а нас двенадцать, то и Ванька – башибузук.
…Звонят. Опять «министер».
– Само собой, понятно. Сделаем-сделаем, как скажешь…
Перестраховывается, дурачок, как будто я не пятнадцать лет свое хозяйство держу! Это ты без году неделя пришел, а завтра дальше полетишь. Или вверх, или вниз… Чего это я с ним на «ты»?
Ладно. На «вы» и я обращения не знал. Атаманом «Семь Жизней» меня звали.
…В лесу темнеет быстро. Шесть вечера (по-нынешнему) – уже темно. А тогда как день считался? Как солнышко всходит, так и счет зачинай: рассвет, утро, полдень, день, вечер… Как закатилось – прекращай. Ночью – что считать? Помолись, чтоб новый день наступил, подкинь хвороста в костерок да и спи, ежели на разбой не надо.
Стригольник Артемий, от ссылки сбежавший, все меня к истинной вере приобщал: дескать, за дела, не угодные Богу, в геенну огненную попадешь.
«А ты куда попадешь? – спрашиваю. – А кто в этот твой рай попадет? Может, государь-братоубийца, может, бояре его лукавые и себемысленные? Али монахи, от дармового вина опухшие? Может, иудей, к сребру да злату охочий, али англичанин, льготы себе собственной дщерью выторговавший? Крестьянин ли, от своей жены к чужой бабе льнущий, а днем от надела суседского хоть полоску отрезать норовящий? Может, ротник, что посад (пусть и вражеский, но мирный) в дым оборотил? Судии твои, праветчики и доводчики, на которых, ежели разобраться, кровищи больше, чем на мне, размазано?!
Мои душегубы, тати да костырщики, верно, такой же успех у Бога имеют. Так кто ж там в раю? Пусто там, Артемий, пусто! Потому, видать, и хорошо, что никого нет. Однако и дороги туда никому не найти – ни холопам, ни знати, ни игуменам, ни раскольникам. А ежели там только дети малые, калики перехожие да убогие и слабоумные – так какой то для меня рай?»
Начнет что-либо вещать, а я ему: «Вы сперва меж собой разберитесь, троеперстно ли креститься и трегубо ли аллилуйю возносить!»
Злился, бывало, Артемий. Да боялся, что прогоню от себя – а в миру и не выжил бы. Я ведь и оружие ему не вручал, а кормил наравне с собой, почитай. Невдомек бедолаге было, что не из жалости держу и не из интереса к суждениям его, а чтоб с шайкой проще управляться было. Божий человек все-таки, хоть и Церковью отверженный! Да и мы ведь отверженные…
Однако беда приключилась. Воеводу послали нас усмирять. Досадили мы им изрядно, видать. Ну, думаю, общиплет, как ястреб воробышка. Что ты сделаешь – государство! Мой разбойник хоть какой ответ перед Богом за чужую душу несет, а за этих – держава ответит, какой с нее спрос? Хоть и нам несть числа, но ежели нацелились, быть мне биту…
К тому времени уже весь мой край трясло. Оно как обычно: крадут без предела, зверствуют, пока у народа терпение не иссякнет. А как смута пойдет, то плохо ли, хорошо ли – не важно никому. Лишь бы дух свой мятежный успокоить. Собственную жизнь ни в грош не ставишь, а уж чужую – и того меньше.
И что интересно: чем добрее володарь, тем невыносимее народу жить. Как суворый на трон сядет, так тот и свою челядь приструнит-причешет. Как благовольный – такое начинается, хоть святых выноси! Хотя какое там «добрый-злой» – уж и на моей теперешней должности понятие это размытое…
Так я о чем? О бунте государственном, о чем же!
Очередной Лжецарь появился, под стяги свои бояр и чернь сбирал. Не брезговал и нами, разбойниками. Крестьянин супротив воина слаб, а у нас и выучка получше, и оружие не хуже, и смелости поболе. Только что дисциплина слабей, чем у солдат. Так дисциплина – она токмо на парадах да в открытом бою хороша…
Я особо и не высовывался. Дело мне до их разборов! У меня свои людишки, мне о них думать надо! Да и здоровье сдавать стало. Днем-то – герой, а по ночам худо приходилось. А ведь не стар был, когда мне состариться было-то? Беспокоен стал не в меру, подозрителен: все измена чудилась. Кошмары снились – сон от яви неотличим стал. Как теперь понимаю, нервный стресс в сочетании с сердечной недостаточностью. Да и нога, бывало, ныла старой болью. Уж тянуло порой бросить все, избежать мирской суеты и докуки, схиму принять. А не сбежишь, не откажешься – судьба тропкой болотной пролегла: ежели вбок свернешь – трясина утянет. Иди прямо и встречай, что встретишь…
Ты бы за своим наделом следил, недоносок! (Это я о воеводе.) Ну заняли мы пол-уезда – так ведь нам развернуться надо! Ну грабим мы помаленьку. Так ведь – на жизнь! На суровую лесную жизнь. А золото, в портках схованное, немногого стоит: убили – и к чему оно тебе, золото? А что до ремесла разбойного – то чем я тебя хуже? Ты бедных обираешь, я – богатых…
Бояр – их можно до основанья. И согласно обычаю древнему – казнить. Али с позором, али без. Это уж каким он тебе покажется. Купца – до изнеможения. А жизнь – оставить. Дом-то не пуст… Как бы ни прибеднялся – перед семьей отбрешется: не пошел товар, мол! С зажиточного взял, что потребно в сей момент, – и живи-трудись дальше, душа рабская! А случайному босяку кость бросим – что сами не доели.
Монахов, мнихов этих кружащих, не любил. И взять с них нечего, и дать им нечего, и убить боязно. А кто их любил-то? Больше терпели… Государство их то вздрючит, то благословит. А народ – он, как всегда, ровный: ни во что не влазит, а рогатину под стрехой держит…
А что с войском стычки бывали – то где ж это видано, чтоб оружие и у тех, и у других – да не схлестнуться?! Эдаким образом и своего брата, разбойника, изничтожать приходилось.
…Эх, помнится, перескочили мы границу княжества – и ну вольготствовать! Добра награбили, повеселились вволю. Едем полем, песни поем. А тут гиканье, свист – наперерез конники выскакивают. Тьма тьмущая! Это я потом разобрался, что пока одни селяне дань нам сдавали, другие за подмогой к атаману Вирлаку пошли. Не то чтоб атаман за народ вступился: нас обобрать – добыча легкая, а опосля еще с селян за заступничество взял.
У моих – по две лошадки: на одной едешь, на другой вьюки везешь. Пришлось все бросать и деру давать. Потрепали нас, короче, показали, чтоб не искали мы своей доли в чужих краях. А пленных своих мы и отбивать не стали, и что с ними Вирлак сотворил – только догадываться можно.
Честно скажу: как предводящий, зверств мало видывал. Черепов проломленных, животов вспоротых, рук отрубленных да трупов, вороньем поклеванных, хорьками и крысами объеденных – так куда от этого денешься? Сеча… А так, чтоб издеваться, чтоб шкуру с живого содрать или на муравейник голого посадить… Слыхал о всем этом, да открещусь: не моей рукой, не моим указом. Правда, одному соглядатаю самолично глаза прутом железным выколол – так то за дело! Клеймо при себе имел: ежели кто недостойность учинял, то выжиг на лбу делал и гнал от себя.
Да и ноне, поди, так. Что творят твои разбойники – только догадываешься. И правильно: мое дело мужичков да ворье на подвиги возмущать. Чтоб знали, что за правое дело бьются и, главное, барыш на этом взять смогут. А уж из казны выдам или сами возьмут… Приходится в сторону отворачиваться.
Да и сколько ни ремизь, ан начальство деля блага вашего и потребно! Ведь двух равных возьми – и то один над другим верх одержать норовит. Натура человечья! А не сладят миром – что тогда? А-а… Тут-то начальник вас, непутевых, примирит. И покажет, что верх-то у него. И вам все понятно, и он – на месте…
Зная, что рать воевода ведет на меня, охрану выставил. Все один в один. Только вкруг истьбы своей – семерых. А уж за деревней – на всех дорогах и тропках. А Василия Лисицу, солдата старого, что в деревню воротиться после службы не захотел, старшим назначил. Куда они делись, кто их убил, подпоил, обхитрил, совратил – токмо Господу ведомо…
И сплю как-то в постели тафтяной под покрывалом байковым… Али не сплю? Вроде слышу: конь в хлеву заржал… А ночь воробьиная – глаз выколи! И гроза гремит вдалеке где-то. Какой уж тут сон… И так мне тревожно стало! Шорох в сенях пронесся, дверь скрипнула. Давай я Василия кликать. Да поздно, видать, – надо мной с ножом сынок холопкин! То есть мой. Еле десницу его перехватить успел…
«Али убить меня, сыне, вознамерился, али раздумываешь? – Время, значит, тяну. – Уж коль вознамерился – то бей, а коль раздумываешь – давай вместе, все ж батя я тебе…»
…Звонок.
– Ты кто есмь, инок Божий?
– Оценил твой юмор, Денис Сергеич. Но не до шуток мне сегодня. Дядька у жены помер. Крутой мужик, после ГУЛАГа сорок лет протянул. Пятнадцать языков знал, а остальные, как говорится, – один китайский… Короче, справки, катафалк, крест, венки, свечки…
– Саныч! Я тебя с полуфразы понимаю. Отдай почести. Тягай гробы предков. Когда похороны-то? Автобус дадим, конечно, обойдутся без экскурсии… Да брось ты про работу! Сам знаешь, сейчас горячки нет. Управлюсь.
…Зам мой, Вовка, звонил. Нравится он мне! Умница – люблю умниц. Толковый – и не подсиживает. Или он так хитро подсиживает? Поймешь их!
Так на чем я?… Да-да, сынок холопкин!
– Отбрось нож, отрок! – говорю.
Отбросить не отбросил, а за кушак сунул и зипуном прикрыл.
– А теперь иди дверь защепи. А то кто-нибудь из моих стражей заглянет, да и прибьет тебя, не разобравшись.
Посопел, но пошел крючок зацепил.
– Ты мое семя? – вопрошаю.
Молчит.
– Кому сказывал, куда шел?
– Мамке только.
– Как пустила тебя, неразумного?
– Спрашивать мне ее… Хворь мамку одолела, лихоманка бьет…
– Так лягуху сушеную в ладанку вкинуть надо, а ладанку – на шею…
– Не за советами я к тебе пришел!
Чую, злится Прохорок, а к чему клонит – уразуметь не могу.
– Как охрану миновал?
– У околицы Охремкой, сыном хромого Тимошки-плотника, назвался, а далее и не встретил никого.
– Хитер… И у ворот никого?
– Да нет же, говорю!
Злится Прохорок.
– Коль убивать пришел, значит, отцом признал?
Молчит, сопит только.
– Стрельцы за тобою не увязались ли?
– Нож схватил да побежал, смотреть мне?
– Острорез, небось, одноокий Димитрий за два гривенника смастерил?
– А тебе отколе ведомо?
– Не был бы я твоим батею… Я над вами уж год как кружу…
И равно как эту фразу молвил, дверь с петель слетела и крючок-защепку сорвала. Мороз в избу вошел, а с ним пикари.
– Ты есмь разбойник и вор прозвищем «Семь Жизней»?
– Али меньше по вашему счету? – Тяну время, значит.
Однак пикой в бок кольнули.
Привстал с постели для порядка.
– Нога моя болезненна, погодить бы малость, – издеваюсь, значит.
А командир их мне так откровенно и заявляет:
– В скором часе у тебя все будет болезненно, а коль повезет – бесчувственно…
– Родился ли ты таким, указание ли тебе такое – уничтожить вора, да уж больно ты рьян… Однак послушай меня: вас вон сколько, молодцов-то, а я один и немощен…
– Молви, душа преступная.
А я уж говорильщика главного, приемного сынка боярыни Изотовой, распознал и ну молоть:
– Афонька, говорю, ты еще у маманьки родной с запечка лепешку скрал, али не соромно?! Али не зазрит?…
Тот глаза потупил и тихо так как бы говорит: «Соромно, мамань, соромно…»
– Али забыл, что охабень боярский на тебе не по праву родства надет, дите безотцовное?
Молчит Афоня, ланиты как в румянах стали. А я на второго, который пикой меня кольнул, накинулся:
– Может, ты, балда мякинная, от невежества своего и по младости пику заместо елды держишь? Так смотри, куда целишься, а не то переломлю надвое!
Что с этим стало – и говорить нечего. Замер, хоть бы шелохнулся, брылу отвесил, очи стеклянными стали.
Ну, думаю, полетели. Остальные-то помельче и потише будут.
«А где ж мои казачки, охрана моя?!» – мысль, как китайский порох, вспыхнула.
…Доселе не пойму. Может, и так было: мужички – народ трусоватый – поразбежались по весям своим. В нищете, да все ж при жизни. К тому ж чего-то и у меня успели насобирать. Ворье истинное – так ему вера только, когда нажива да буйство предстоит. А о шкуре своей всяка тварь печется больше, чем о душе. Да и Ванька нечто про винокурню говаривал. А пьяный да сонный – он у самого себя в полоне… Как Артемий любил говаривать: «Обпихся, объядохся и осовех, окаянный!» Опять же: без атамана и ватаги нет – прихварывал я. Небось, решили сдать меня, тогда и самим схорониться проще… А может, к тем, кто в большей силе, подались – какая разница, кто тебе атаманом назовется, душа вольная, облудная… Но как же солдатик мой, как же Василий? Нешто и он? Или убили, змии?!
И пока я сию думу думал-разгадывал, Прохорок мой, всеми забытый, кровь родная, острорез сызнова з-за кушака извлек, возлетел на меня, как в обнимки, да и в промежуток меж душой и чем дышут воткнул. Видать, настроен был основательно. Да я-то его понимаю: сначала отцом ему ветер был, затем – разбойник. Вот оттого крышу у малого и снесло. Время тогда было жестокое, свирепое. Родные друг друга не щадили, что уж о чужих говорить. А свой я ему, чужой ли – где ему разобраться, дитю малому?
Искал я Прохорка потом, в других жизнях, да так и не нашел. Ни самого, ни рода его. Видать, в каторге сгнил пацаненок. У нас ведь как? Хоть распоследнего злодея уничтожь – самого привлекут: не моги у государства любимую работу забирать!
Короче, подох я.
Или не так все было. Может, просто среди ночи кондрашка хватила. Перед смертью, знаете ли, все время какая-то растянутая путаница и смятение. Оно и понятно – процесс нечастый, не привыкнешь.
По-нынешнему смотрю – малость до Ивашки Косого не дотянул. Хотя ежели б толкового летописца возле себя держал, а не строптивого стригольника, да не по дремучим лесам и глухим деревушкам таился, а супротив войска государева вышел, то, наверное, и дотянул бы.
…Стучат. А почему бы в конце работы не вламываться, елки-палки?! Пречистая мадонна с Предвечным младенцем, как вы все мне надоели!
Лариска-крыска из канцелярии докладывает: звонили из отдела экономических преступлений. И так мечтательно губки складывает, как будто сама не из наших мест. Или злорадствует, как обычно? А может, влюбилась?
– И какого ветра им надо? – Стараюсь быть выдержанным.
– Характеристику на Никонова требуют.
– Следующий раз позвонят, попроси, чтоб письменный запрос прислали. Иначе на основании чего ее отправлять? Ну-ну, с кем мне заедаться, а перед кем кланяться, я и без тебя разберусь! А характеристику готовь, но не посылай. Какую-какую? Правильную, Лариса Михайловна: «…Должностные обязанности выполняет добросовестно, нарушений трудовой дисциплины не имеет, в коллективе пользуется заслуженным авторитетом, в работе проявляет инициативу…» Все, свободны. Бумагу для факса вам принесли? Нет? Ну, значит, завтра, напомните Пашке…
…История, я вам скажу, глупее не придумаешь! Подписал я своему завхозу разрешение на вывоз пяти мешков сахара – бартер на мазут с соседней турбазой. А вывозил Никонов пятьдесят… В товарно-транспортной накладной и нолик светлее, и «десят» – тоже. Пририсовал, зараза, даже цвет стержня подобрать поленился. Хотя где ты подберешь! В моем кабинете оформляли, а у меня ведь ручка-эксклюзив – разовая партия, конверсионные потуги опытно-механического завода к своему тридцатилетнему юбилею.
«По случаю, оптом впарить проще, долгов куча, день рождения отметить собирался с понтом, моя доля малая…» – это он мне плел.
Ох уж это славянское «по случаю»! Что ж ты, сволочь, воруешь, а атамана в известность не ставишь?! Ноздри бы тебе повырывать да клеймо на лоб!
…Ну ты дал, Александр Демьяныч! С твоими способностями да на такой ерунде!
Мне уже ясно: улетит мой оклад, и свобода Сашки Никонова станет условной. Или это заключение условное? Эк понапридумывали, эк накозлили!
Его – за злоумысел, меня – за… А нечистая их знает! Опричники херовы: пасутся за моими воротами-заборами, хватают моих людей, а я и ведать не ведаю! Как тот доверчивый муж – уж когда рогами в факты упрется…
Надо будет выпутывать его как-то (это я о Никонове): где еще такого проныру достанешь на такую зарплату? Не от сладкой жизни на сахаре заработать пытался! (Ха, интересная хохма!) «Хочешь жить – крутись юлой!» И как же ты от них не откупился, такой ушлый? Ничего, отвертится – крученый, как поросячий хвостик!
Кстати, мазут к вечеру того дня доставили. Видать, вопрос этот он и без сахара решил, проходимец…
Вы ждете, что сейчас завершу: мол, сижу в палате, вокруг – шиза, на окне – решетки. Заходят ко мне два мускулистых архаровца в белых халатах и начинают настойчиво предлагать смиренное одеяние…
Да нет, я сижу в своем кабинете. За моей спиной – портрет очередного государя. Стены – по последнему крику – розовый пластик. Только вот линолеум подкачал – местами протерся. Непорядок… Надо менять. На что на что, а на это деньги найдем.
Ладно, застегнем верхнюю пуговичку на рубашке, поправим галстук, накинем плащик. Дистанционку от «опелька» – в карман. И на выход. Кого встретим по дорожке – взглянем строго и «до завтра» скажем душевно.
…Зайду-ка к Ленке. Подброшу домой, по дороге поболтаем неформально.
Да-да, снова об атаманстве. Старею, видать, вот первая жизнь и вспоминается. Как молодость, что ли.
Что приукрасишь, что призабудешь… А в целом – все так и было.
Ничего, на Страшном Суде все напомнят. И разделить на хорошее и плохое сумеют, а то для меня это проблема нерешаемая.
Правда, может быть, и надо что-нибудь успокоительное попить… С годами все чаще снятся одни и те же сны: стадо тарпанов, несущихся чрез поляну, предсмертный рев тура, забиваемого дрекольем, непролазные лесные чащи с гниющим буреломом, пыльные грунтовые тропки со следами лаптей и копыт и горизонты без электрических столбов.
|
|