Солнышко светит, пташки рассказывают друг-другу новости, кузнечики, муравьи, букашки-таракашки и всякая прочая загородная мелочь суетится вокруг. А зеленая травка ласково щекочет ноги, хочется прилечь... Благодать-то какая!
Мы с Сашкой идем по широкой, натоптанной лесной тропе и бережно несем пластмассовый магазинный ящик, в каждой ячейке которого, лаская слух и навевая приятные мысли, позвякивают-погромыхивают в такт шагам темно-зеленые и коричневые бутылки с пивом. Изредка поглядывая на ящик, а потом друг на друга, картинно-шумно сглатываем слюну, заставляя кадык двигаться по горлу. Слева и справа заросли сочного молодого ельника. Скоро последний поворот, – его не видно за ельником, – а там уже и деревянный забор дачного поселка.
Мы в предвкушении предстоящего дачного вечера: неторопливая и степенная беседа "ни о чем" у лениво дымящегося костерка, запотевшие бокалы с "Жигулевским", вареные раки, жареные карасики, горячая хрустящая картошечка, тщательно перемешанный с деревенской сметаной салатик из... из... А из всего, что сорвем и наберем на щедрых и благодарных нашему сегодняшнему труду грядках. Не забыть бы пиво сразу опустить в бочку с водой. Мы специально сегодня выбрали на огород всю застоявшуюся, согревшуюся на солнце воду из нее и наполнили свежей, холодной. А Ленка – старшая Сашкина сестра, с подозрительным интересом глядя на наш, не понятный ей и поэтому немного интригующий трудовой энтузиазм, время от времени, ехидненько подначивала: "Ну-ну... тимуровцы-стахановцы..."
…Сбоку от Сашки, c пластиковым пакетом в руке, в меланхоличной задумчивости шаркает ногами невысокий, сухощавый, седеющий мужчина. Это Петрович – Сашкин отец. Бывший подполковник, растерявшийся в суматохе перестроечных лет, а затем окончательно заплутавший в дебрях декларируемых свобод, но так не нашедший себе применения, он незаметно, потихоньку спивался и давно уже воспринимался всей родней, как некая, не совсем нужная, но вполне безобидная деталь жизни. Так неприметный Петрович и доживал беззлобно свой век, сохраняя иронично-скептическое отношение к происходящему вокруг и забавляя порой окружающих мудреными немногочисленными фразами доброй житейской практичности.
Напросившись сходить с нами в сельмаг и купив там свою личную, "дачную" бутылку вина он, – вечный похмельный, – вдобавок выклянчил у Сашки бутылку пива.
Когда мы вышли из магазина, с твердым решением немедленно вкусить прохладной живительной влаги, Сашка сказал отцу, чтобы тот не особенно увлекался сегодня горячительным; что на даче, возможно, будут гости и чтобы он, Петрович, вообще постарался бы никому не портить сегодняшний вечер своими шуточками. Безропотно соглашаясь с высказанными пожеланиями, Петрович, махом опустошив наполовину бутылку, прислушался к падению содержимого внутрь себя и удовлетворенно, утверждая слова кивком головы произнес: "Успешная прививка!"
Мы недолго постояли у магазина, перемежая поглощение пива сигаретными затяжками. Петрович – некурящий, – добулькал остатки, деликатно отвернулся в сторону, скромно и негромко – в ладошку – отрыгнул и, воздев указательный палец вверх, уже жизнеутверждающим голосом торжественно изрек: "О! Таинство рождения человека!.."
…Не доходя немного до поворота к поселку мы с Сашкой опускаем ящик на траву и решаем поменяться местами. Насторожившийся ни с того ни с сего Петрович, ни к кому не обращаясь, невнятно бурчит:
- Взяли бы пакет у меня…
- Чего? Что ты там бормочешь? – поворачивается к нему Сашка.
- Я... грю... Пакет бы взяли…
Сашка глядит на меня, недоуменно пожимает плечами и сделав «большие глаза», непонимающе мотает головой.
- Устал, что ли, Петрович? Свое же несешь… – говорю я с усмешкой.
- Свое, свое... – негромко соглашается тот. – На-ка... От греха...
Петрович быстро передает мне пакет с бутылкой и... в ту же секунду из-за поворота выплывает величественна фигура его тещи, Елизаветы Николаевны.
Высокого роста, статная женщина: в одной руке - раскрытый зонтик, на сгибе другой - старая, потертая дамская сумочка; невероятного покроя шляпка прикрывает аккуратную копну седых волос, на ногах - белые носочки; резко выступающие мозоли старательно пытаются спрятаться в тесемках разношенных босоножек. Пенсне только не хватает. Наверное, с таких женщин когда-то классики "дачных зарисовок" писали портреты своих героинь.
– О! – расцветает Петрович в сладенькой улыбке. – Я, грю... тещенька моя, Лизавет Николавны! Енера-а-льша! – указательный палец Петровича, исполняя в данный момент, видимо, роль церемониального жезла, вырисовывает в воздухе сложную спиральную траекторию и вонзается во что-то невидимое, на уровне головы своего владельца, тем самым подтверждая важность появления столь высокой особы. Вздрогнувшая было от неожиданного появления на тропе мужчин Елизавета Николаевна, озадаченно оглядывается вокруг - это ее, что ли, так торжественно представляют? Кому? Что это себе возомнил непутевый зятек? Никак уже успел лишку перехватить где-то? Что-то у него рубаха топорщится, из-под ремня выбилась, бутылку что ли прячет?
- А ты, баламут, чего к молодежи пристроился? - и подошедшая к нам баба Лиза - так мы ее называем – как бы невзначай похлопывает Петровича по животу сильной крупной рукой, в надежде нащупать и отобрать возможно припрятанную бутылку.
- Да я... Вот... грю... ящик ребятишкам подсобить... – охает тот от тещиных «ласк» и делает в нашу сторону страшную гримасу.
- Да уж... Без тебя не управятся, – отрезает она ядовито-насмешливым тоном, – помощничек. Гляньте на него, вспотел аж весь от натуги!
Мимоходом оглядев нас, – дети в меру небритые – так не на работе же; в меру грязные ноги в разбитых дачных сандалиях – не городская квартира все же; штаны в меру, невызывающе, обрезаны – ничего, небось не танцплощадка; пива может многовато – ну, наверное, дети не на один-два раза взяли столько, – осталась довольна осмотром. Неписаные дачные законы дети вроде бы чтут, соседи не жалуются, а то, что молодежь создает свои, новые правила... ну так время-то летит, пусть в своих компаниях их и соблюдают, старожилам-дачникам они не указ.
- Там... этот... Ленкин "слюнтявый" с друзьями приехал... и девки какие-то длинногачие с ними, – недовольным голосом проинформировала нас баба Лиза и с досадой машет рукой.
…Только мы сворачиваем за поворот, Петрович, испуганно оглянувшись на всякий случай и убедившись, что безопасности его драгоценной ноши ничего более не угрожает, с ворчанием тянет за пакет:
- Дай-ка сюда. От греха... Разобьешь еще...
Я, со смехом глядя на его изволновавшееся лицо, покачиваю головой и с шутливой укоризной в голосе говорю:
- Да ну тебя, Петрович, "от греха" отдаешь, "от греха" забираешь... Я же только что спас твой груз от грозного тещиного досмотра, а ты... Эх!.. Несправедливо это!
– Справедливость у всех разная. Да и не хватает ее нынче на всех…
Он невозмутимо перехватывает ручки пакета, смотрит под ноги и выковыривает из хвои носком старого ботинка откуда-то взявшийся маленький камешек. Огорченно покачивает головой, цокает языком и тыкая пальцем вниз, будто воображаемым посохом, радостно произносит:
- Не-е... Точно разобьешь... Во! Не лес, а прямо булыжная мостовая...
Так, с шутливыми разговорами и незлобливыми подначками, добираемся до дачи. Возле дома стоит старенький "уазик" или, как его издавна называют, "козел". Шумная толпа друзей Ленкиного мужа, приехавших в выходной "на природу", выгружает из него многочисленные пакеты и свертки. Сам Димка, с тряпкой в руке, командует: "Это – на веранду..., это – в холодильник..., лодку – сразу накачать... Девочки, девочки, не стойте, закуской займитесь. Мужики, костерок запалите". Димка – суетливый и деятельный функционер то ли какой-то партии, то ли какого-то движения... Внешность у него невыразительная. Длинный, худой, нескладный, растрепанные волосы, с перекосом вытянутое лицо с жиденькой бороденкой, вечно мокрые губы, откуда и прилипло к нему – с легкой Петровичевой руки, – среди родни прозвище "слюнтявый". Никому он не нравится. А уж Петрович!.. Не было случая, чтобы при встрече он не пробормотал в Димкину сторону свое едкое: "М-да... Любовь Зла - любить козла". Вот и сейчас, глядя как тот старательно протирает стекла машины, Петрович, проткнув пальцем пространство над своей головой, выдает:
– О, как оно! – и, хмыкнув, добавляет, – я… грю... козлов-то развелось... Раньше рогами бодались, а нынче возят и вылизывают друг друга.
Проходим в калитку и мимо высоких ступенек, ведущих на веранду, а дальше уже выложенная кирпичами тропинка в сад и огород. Петрович всегда с опаской пробегает это место. Здесь его при очередном приезде всегда подстерегает неожиданная встреча с тещей. Та не упускает случая лишний раз подстегнуть энтузиазм своего зятя небольшой выволочкой. Но Петрович всякий раз выкручивается с помощью своеобразного юмора. Вот и вчерашним утром: только Петрович потихоньку закрыл за собой калитку, приехав с первой утренней электричкой, баба Лиза уже стоит на веранде – руки в бока. А у Петровича тут же рот до ушей и сладостный голос вещает незримому собеседнику:
- А вот и тещенька моя... я грю... В обиду?... Нее, никому не даст! - и его указательный палец, похожий на маятник метронома, рассекает воздух возле уха. Елизавета Николаевна недоумевающе перевешивается через перила и оглядывает ближайшие дачные окрестности : кто это тут, на ее-то территории безобразничает, распоряжается обидами? Не увидев ничего, заслуживающего немедленного вмешательства, она с досадой машет на зятя рукой: "Вот же... Емеля-пустомеля..." и, забыв о первоначальных намерениях задать тому трепку – так, на всякий случай, для придания утреннего «ускорения», – скрывается в доме.
Наконец-то мы приходим к своему конечному пункту. Вот и бочка... Начинаем опускать в нее ящик с бутылками и тут же со смехом вспоминаем еще одну, прошлогоднюю историю.
...Поздней осенью Ленка решила "проветрить" отцу голову дачным трудом. На даче Петрович сразу стал намекать на "плохое здоровье" и на возможное «лечение» – зная, что у дочери всегда есть "в загашнике" бутылёк. Ленка непреклонно отсылала его на огород: "Обедать сядем - получишь". Петрович слил из всех шлангов воду, скатал их в кольца, послонялся по огороду, выискивая глазами возможных таких же страдальцев-соседей. Никого... Тяжко вздыхая, собрал шланги, отнес их в дом и умоляющим взглядом опять посмотрел на Ленку, намекая, что может и обедать пора.
- А колышки помидорные, а бочка с водой, а листья?.., – и Ленкин подбородок решительно и неумолимо дернулся в сторону огорода. Страдающий с похмелья Петрович уныло побрел к бочке, со злостью пнул ее ногой, бочка сорвалась с подставленных кирпичей и вместе с хлынувшим ему на ноги потоком воды из бочки... выкатилась полнехонькая запечатанная бутылка "Смирновской", оставленная для охлаждения и забытая кем-то из Димкиных друзей может неделю, а может и месяц назад. Оцепеневший было Петрович зажмурился, потряс головой и ошалелым взглядом посмотрел сначала по сторонам, затем осторожно скосил глаза под ноги, на прозрачную посудину, – не привиделось ли? Затем его обе руки синхронно и медленно, торжественно, будто приподнимая невесомую и невидимую завесу выпрямленными указательными пальцами, переместились на уровень глаз; вдруг резким движением стряхнули ее с себя и Петрович задумчиво и негромко произнес:
- О!!! Я грю... Есть справедливость!
Затем развел руки в стороны и, пожав плечами, добавил:
- Ну... извини, Ленка.
|
|