Единственная гарантия, которую ты получаешь,
ввязываясь в игру – гарантия проигрыша.
Вопрос лишь в том, когда это произойдет.
(Гай Риччи «Револьвер»)
Некоторые думают, что иногда жизнь человека может измениться в результате какого–то случайного события.
Ерунда.
Жизнь человека всегда меняется в результате случайных событий, да и сама жизнь – не более чем случайность.
Вот то, что ты родился – разве не случайность? Ведь могла у твоей мамы за девять месяцев до этого факта голова заболеть? Или отцу внезапно премию дали за перевыполненный план. И он приходит домой с целью как можно скорее начать твое зачатие, а ему говорят – что в таком виде лучше вообще домой не приходить – и все… привет. Нету тебя, как будто и не было никогда. Ну а так, раз родился, чего уж теперь – живи. И живешь себе: как все нормальные дети бегаешь по двору, на велике гоняешь или там – на санках. В школу конечно, как все нормальные, и все ладно так идет, хорошо и учителя довольны – большие надежды подает, говорят. А потом классу к десятому, как все нормальные, попадаешь в дурную компанию и заканчиваешь школу кое–как с тройки на четверку; и никто уже не верит, что ты подаешь большие надежды, а все говорят, что по тебе тюрьма плачет или что загнешься ты где–то под забором. А ты вдруг, так – раз, встрепенулся и за ум взялся и собираешься в институт, но не в радиотехнический в который с твоими оценками можно только сторожем, а в какой–нибудь технологический. И вроде как сам понимаешь, что хорошо бы стать классным радиоинженером и на льдину, в Антарктиду или вообще в космическую промышленность, но с твоими оценками – только сторожем. А на фига сторож в Антарктиде? И тогда махнешь так рукой и скажешь:
– А ладно! Технологи тоже нужны.
И пойдешь подавать документы. А в приемной комиссии сидит ветеран Великой Отечественной Войны, участник партизанского движения Ковпака, обороны Сталинграда и покорения целины – он смотрит на твои кудри до плеч и ласково так спрашивает:
– Ты, гаденыш, куда пришел с такими патлами? На танцы буги–вуги плясать или в высшее учебное заведение?
И когда ты слышишь, с какой интонацией он произносит это «буги–вуги» и «высшее учебное заведение», то сразу отчетливо понимаешь, что ничего тебе здесь не светит, что ветеран этот тебя уже ненавидит, и если даже ты сейчас пойдешь и пострижешься налысо, то положение не исправится, а может даже наоборот – ухудшится. И молча забираешь свои бумажки и идешь в совсем другой ВУЗ, в какой–нибудь политехнический или там гуманитарный – это совершенно неважно, потому что на льдину тебе не попасть ни из одного ни из другого, а ты иногда уже чувствуешь, что рожден был для того, чтобы жить на льдине и совершать великие открытия в области океанографии и метеорологии в северных и южных широтах, чтобы возвращаться потом как папанинцы, в открытых автомобилях по Москве, а со всех сторон листовки с портретами и седой, боевой генерал стиснет твою руку и предательски блеснет в углу глаза скупая слеза. Но документы у тебя уже приняли, и ясно, что все пути на льдину сам себе отрезал и ни хрена этого никогда не будет.
Ну и ладно.
И получается из тебя какой–нибудь инженер–механик, а к концу четвертого курса тебе это даже начинает нравиться и диплом выходит с отличием, и оставляют тебя на кафедре, и поступаешь в аспирантуру, а тема для кандидатской вроде как неплохая и вообще – все здорово.
Сидишь ты у себя дома в однокомнатной квартире, оставшейся от бабушки и думаешь – вот до чего все здорово! Вот как здорово я живу: жилье есть, работа есть, денег вроде как хватает – потому что дорогие напитки не пьешь, а пьешь недорогие – рубля примерно по два с половиной за емкость 0,7 литра, а самая лучшая закуска, для тех кто понимает – это пирожок с ливером. И думаешь ты – елы–палы… да какая же замечательная штука жизнь! И книг у тебя три полных шкафа и ещё на полу и на антресолях и музыки навалом на магнитофоне «Маяк–203» и сигарет ещё полпачки лежит на холодильнике и впереди радужные перспективы. Ну что ещё нужно человеку?
И в таком прекрасном состоянии ты решаешь просто прогуляться. Вот так – выйти из дома и подышать свежим воздухом, переброситься с кем–нибудь парой фраз о том, что «Спартаку» в этом сезоне ничего не светит или наоборот, что «Спартак» молодец и чемпион, а потом вернуться домой и завалиться на диван с романом Маркеса или там Воннегута и заснуть незаметно, так чтобы книга на грудь плавно опустилась, не потревожив читателя. А в девять вечера проснешься и новости по телевизору: как там решения очередного партсъезда в жизнь претворяются? А как у нас дела со сбором колосовых и бахчевых культур? И старенький, больной генсек вызывает у тебя ещё не отвращение, а сочувствие, потому что нет у тебя ещё нужного потенциала для того, чтобы ненавидеть окружающую действительность, ты пока способен её только жалеть.
И вот выходишь из подъезда, вдыхаешь воздух полной грудью и озадаченно хлопаешь по карманам – сигареты оставил на холодильнике. Ну да ничего, можно зайти в магазин и купить, проблема что–ли пачка сигарет. Тут ты опять хлопаешь себя по тем же карманам и убеждаешься, что денег тоже нет.
Странно, ведь ещё вчера восемь рублей оставалось. И только теперь вспоминаешь, что те восемь рублей занял Валерке–лаборанту до получки, потому что у Валерки дочка недавно родилась и им денег постоянно не хватает. Дочка – дело серьезное, но у тебя–то дочки никакой нету, так что запросто можешь пару дней и без денег обойтись. Ерунда ведь какая – деньги.
А мимо как раз два типа проходят и у одного в руках пачка сигарет, и ты машинально спрашиваешь вежливо:
– Ребята, закурить не найдется?
И только тут понимаешь, какую косячину ты упорол, потому что прикинуты типы не во что–нибудь, а в юбилейный “Wrangler” и пачка сигарет в руках – не «Наша марка», которую куришь ты вместе со всем прочим населением страны, а самое настоящее “Marlboro”, блок которого стоит у фарцовщиков примерно одну треть твоей зарплаты. То есть ты можешь вот так, запросто, получив свои кровные денежки купить за них три блока “Marlboro” и ходить, потом, помахивая открытой пачкой в руке и небрежно отвечая всяким идиотам у которых достанет наглости спросить закурить:
– Свои иметь над, парнёк…
Примерно так тебе типы и ответили, и потому настроение у тебя портится прямо на глазах. И ведь чего проще, вернуться домой, взять сигареты с холодильника и кури – хоть закурись. Но вот именно сейчас, почему–то домой возвращаться совсем не хочется, даже подумать о доме противно, а курить хочется как никогда – хоть криком кричи, хоть бычки подбирай. И ведь особо заядлым курильщиком не был, так за компанию. Разве что, перед сном выкурить законную – иначе не уснешь, иначе дискомфорт душевный. А тут прямо раздирает, прямо вынь и положь. И идешь ты, научный сотрудник, будущий ученый у которого книг три шкафа и ещё на полу и на антресолях и зорко посматриваешь по сторонам – а вдруг приличный такой бычок валяется неподалеку и ещё дымится призывно. Но настроение все равно поганое.
А тут вдруг сверху тебя окликают и не как–нибудь, а конкретно, по имени, и ты поднимаешь голову и видишь, что на балконе третьего этажа стоит бывший одноклассник Вован, а с ним три девки, которых ты в глаза раньше не видел и две довольно симпатичные, а одна довольно страшная. Все это ты в мгновение ока увидел, оценил и просчитал, но делаешь вид, что ничего такого не произошло, и никаких умозаключений со скоростью суперкомпьютера из Силиконовой долины ты не производил, а совсем наоборот гуляешь тут и дышишь воздухом. А Вован лыбится тебе, как родной и орет:
– Слышь, братка, давай заходи в гостёчки, у нас тут пойла немерено, поддержи компанию.
А сам глазом подмигивает, так что у него аж голова дергается в сторону девок – мол, гляди – какие кадры пропадают. А ты так, с ленцой, отвечаешь:
– Да я чего, я просто – воздухом подышать хотел, прогуляться вышел.
Ну, прямо дама с собачкой, а все ваши низкоморальные развлечения нам неинтересны и презрительны. А потом, вроде только что тебе курить захотелось, хлопаешь себя по карманам и поднимаешь глаза к балкону, пытаясь рассмотреть что там, у беленькой под юбкой:
– Слышь, Вован, у тебя курить есть? Забыл дома «Мальборо» свое, на фортепиано.
А Вован, он вставляется с полоборота, у него с башкой вообще, порядок, он беленькую толкает плечом и громким таким шепотом:
– Это пианист известный, товарищ мой по яслям и детсаду. Только что вернулся с конкурса во Франции, первое место занял. Талант необыкновенный, – и мне вниз, – Конечно есть, давай поднимайся.
И ты поднимаешься на третий этаж, но настроение поганое, и заходишь в квартиру и утыкаешься прямо в огромный плакат “Queen” с которого Фредди Меркури смотрит на тебя ласково–вопросительно – мол, выпить хочешь? А тебя уже встречают, трясут руку, проводят в комнату, сажают на тахту и суют в одну руку какой–то портвешок в другую дымящуюся сигарету. А девки, вблизи не такие уж и красавицы, уже кокетливо заглядывают в глаза и представляются – Лора, Виктория, – а та, которая страшная, сидит в углу и на тебя не смотрит, потому в её сторону тычут пальцем и обозначают как Светку. И ты думаешь – как здорово это я зашел: сейчас поганое настроение подремонтируется и поговорим мы о музыке и литературе и о фильмах Тарковского и будем радостно и весело смеяться над нарождающейся советской попсой, и ты проявишь себя с самых лучших сторон и будешь «Мистер очарование вечера». Однако ничего такого не происходит. В общей беседе обсуждаются вопросы нового прикида Лаймы Вайкуле и прогнозы цен на шмотки осеннего сезона. Правда страшная Светка в этом не участвует, она сидит уткнувшись в телевизор, в котором профессор Капица рассказывает о статистическом анализе трансмутационной конвергенции биологических структур. И ты, пытаясь переключить тему разговора на простые и понятные вещи и продемонстрировать какой ты шутник, забавник и весельчак, рассказываешь какой–то анекдот типа:
Звонок телефона.
– Здравствуйте, это прачечная?
– Х……чечная! Это отдел культуры.
И как только закончил это рассказывать, тут же понимаешь, как тупо ты пошутил. Не просто тупо, а сверхтупо, мастерски–гениально тупо, потому что Лора с Викторией переглядываются и смотрят на тебя, ожидая продолжения, а Вован просто спрашивает:
– Ну, а эти чего?
А ты чувствуешь, что от такого пристального внимания твои уши сейчас покраснеют, быстро хватаешь стакан с портвешком и залпом выпиваешь все до дна, а потом машешь рукой:
– Да ладно, не помню.
Несколько утешает, что боковым зрением видно, как страшная Светка хихикает, продолжая смотреть на профессора и от этого, а может от портвешка, она становится несколько привлекательней, но тебе уже на все это наплевать, потому что одно единственное желание которое в тебе присутствует – уйти отсюда, вернуться в родную стихию к Саймаку и Гумилеву и разговаривать только с Майком Олдфилдом.
Кое-как ты раскланиваешься, но тут страшная Светка тоже встает и говорит, что у неё завтра зачет и ей нужно идти; впрочем, её никто и не держит и только теперь соображаешь, что на самом деле тебя сюда и затащили, чтобы срубить страшную Светку с хвоста. И оттого, что тебя поимели ты становишься груб и неприветлив, молча спускаешься по лестнице и только фраза, произнесенная негромко, в спину приводит тебя в чувство:
– А у меня «Сталкер» на видике есть.
И если бы не твое поганое настроение, не глотнул бы ты эту наживку ни за что на свете. А с таким настроением что ж – всосал по самые жабры.
Оказывается кроме «Сталкера» у неё есть и запрещенный «Андрей Рублев» и до фига чего ещё, за что ты готов продать душу оптом и в розницу, потому что на тот момент, это основное содержание твоей жизни, это то из чего она состоит и что наполняет её смыслом. А страшная Светка достает самиздатовскую «Мастера и Маргариту» чем окончательно тебя прибивает, а поскольку выносить её за пределы Светкиной квартиры запрещено, приходится читать прямо здесь же, благо Светкины родители–энергетики уехали в командировку в Африку. И как–то незаметно оказывается, что утром Светка мирно сопит у тебя на плече и профиль у неё довольно симпатичный, а портит её дурацкая челка и вдобавок, она потрясающе умеет варить кофе.
В общем, через тройку лет вдруг оказывается, что Светка стала твоей женой и у тебя уже есть дочка, прямо как у Валерки–лаборанта, и так же как Валерке–лаборанту тебе теперь катастрофически не хватает денег, и ты занимаешь по восемь рублей у своих друзей–товарищей. Возможно это потому, что Светкины папа–энергетик и мама–энергетик тебя не любят и категорически отказываются поддерживать материально молодую семью, потому что думали они, что Светка тоже станет энергетиком и выйдет замуж за энергетика и будут они вместе строить в братской Африке электростанции за свободноконвертируемую валюту. Ты их тоже не любишь, как в общем–то не любишь и Светку. Но зато Светка любит тебя и любит так, что повернуться и уйти не поднимается нога. Вона как оно вышло.
Последние полгода вы со Светкой говорите не о импрессионистах, Каннском кинофестивале и эстетике Матисса, а о том что хронически не хватает денег и нужно что–то делать. И тогда, чувствуя неодолимую ответственность, ты что–то делаешь; плюешь на свою кандидатскую, на работу в институте и идешь сначала в таксисты, потом в бармены, потом в шабаи. Через какое–то время обнаруживаешь, что у вас родились ещё мальчишки–двойняшки и денег стало не хватать ещё больше. Как–то попробовал открыть Достоевского, пролистал несколько страниц и понял, что это не вызывает никакого отклика в душе, понравилось только название «Идиот».
Иногда ты смотришь на покрывающуюся целлюлитом Светку и думаешь – и на что я променял ту свою прекрасную жизнь, когда я был так счастлив? Озираешься вокруг и ответа не находишь.
А потом начинается перестройка и ускорение. Ускорение иногда достигает десяти «ж» и это бывают такие глубокие «ж» из которых выбраться очень непросто. И ты барахтаешься разрываемый на части центробежными и центростремительными силами и суешься в различные более и менее противозаконные проекты и со временем начинаешь понимать, что ввязавшись в игру ты обречен только на проигрыш – весь вопрос в том, когда это произойдет. Иногда ты смотришь в зеркало и видишь там лошадь, которая обречена бегать по кругу с утра до вечера и вечером она засыпает для того, чтобы утром бежать бодрее.
Следующие двадцать лет проходят как в тумане и вдруг, однажды утром ты просыпаешься рано–рано. Голова чистая и светлая, свободная от страстей, забот, проблем, совсем как в далеком детстве. Ты одеваешься, выходишь на улицу и встречаешь Вована, который грузит свое авто какими–то узлами. И слышишь, что Вован едет на море, на свою собственную дачу, которую он купил пару лет назад и приглашает тебя с собой.
– Море, – недоумеваешь ты как ослик Иа, – это что–то из той, прошлой жизни? Что–то большое и красивое, синее как небо и зеленое как изумруд?
Помедлив две секунды, соглашаешься и садишься в машину.
Авто трогается и через каких–то десять часов вы уже стоите перед этим большим и красивым, которое можно потрогать, потому что оно живое, оно дышит, и оно приветствует тебя и шаловливо плещется белой пеной, спрашивая – где ты был столько времени, я по тебе скучало. И ты стоишь и не знаешь что ответить, потому что сам не знаешь где ты был. И вы до одури купаетесь и жарите мясо на углях и пьете холодную водку и вспоминаете детство: как вы вдвоем дали в глаз пацану, который был на три года старше и по очереди целовали Ленку из соседнего подъезда за шоколадные конфеты.
Засыпаешь ты во дворе, под шелест моря и шепот звезд. Впервые за много лет засыпаешь с чувством свободы и покоя, зная, что тебе никуда не нужно бежать ничего не нужно улаживать и пробивать. А утром просыпаешься с первыми лучами солнца, от пения птиц, улыбаешься, встаешь, видишь на столе забытые полбанки коньяку, берешь и не спеша идешь к морю. И оно, как и вчера ласково щекочет твои ноги легкой волной и что–то укоризненно шепчет мелкой галькой.
Ты сидишь на берегу, прихлебываешь коньяк из горлышка, щуришься на солнце и думаешь о том, что сейчас тебе так хорошо, как не было даже в те годы, когда ты работал в институте, был холост и у тебя было книг три полных шкафа и ещё на полу и на антресолях и музыки навалом на магнитофоне «Маяк–203» и сигарет ещё полпачки на холодильнике. Потом ты отчего–то вспоминаешь свою жену превращающуюся в толстую безобразную старуху, вечно брюзжащую и всем недовольную, детей которым ты совсем не нужен, которые не понимают тебя, а ты не понимаешь их и которые через несколько лет начнут тебя просто ненавидеть и желать твоей скорой кончины, чтобы освободилась площадь и не было от тебя всей этой ауры.
И внезапно осознаешь, что лучше мгновений, которые ты проживаешь сейчас, уже не будет. Что дальше просто ничего не будет, кроме унылого, тупого существования в окружении совершенно чужих тебе людей. И тогда ты делаешь последний глоток коньяка, аккуратно ставишь бутылку на гальку, встаешь и идешь в воду.
Море одобрительно шлепает тебя волнами, ты ныряешь с места, как делал ещё в далеком детстве и саженками плывешь от берега. Туда, где синева воды сливается с синевой неба, где находится призрачный горизонт, к которому ты стремился когда–то и которого так и не достиг – а где–то за горизонтом льдина, на которой ты так и не перезимовал и палатка, которая не стала тебе домом. Ты плывешь, делая размеренные взмахи, и ни о чем не думаешь, а когда, устав, оборачиваешься, то видишь, что берег еле различим из–за барашек волн.
Тогда ты, торопясь, чтобы не передумать, делаешь мощный выдох и, помогая себе руками, погружаешься в глубину. Твое тело без воздуха тонет легко и свободно, как кирпич, глаза открыты, и ты хорошо видишь, как светло–зеленая вода, насыщенная пузырьками от твоего тела, начинает темнеть, заливаться угрожающей синевой и чернотой. Вода становится холоднее и как бы предупреждает:
– Дальше нельзя. Эй! Остановись! Я тебя не для того приняла.
Но тебе уже все равно. В ушах раздается звон, ты поднимаешь голову и видишь прямо над собой зеленовато–синюю льдину, которую вода принесла специально для тебя, прямо оттуда, из Антарктиды, чтобы тебе было приятно в эти мгновения. И тебе приятно, ты улыбаешься и видишь, как льдина растет на глазах, потом лопается и на её месте остается сноп искр, который гаснет и сливается в одну единственную звездочку маленькую и тусклую, а из этой звездочки раздается ласковый голос:
– Ну все, дружок, пора…
И в этот момент грудная клетка, в которой гулко бухает сердце, сдавленная жестким обручем воды, не выдерживает и дает команду – вдохни. Рот послушно распахивается и в него проникает горько–соленый столб, который выжимает из легких последние остатки воздуха и стремится внутрь, заполняя поры и пустоты, разрывая нежную ткань легких. Обожженные и изуродованные, они отзываются адской режущей болью, и становится страшно, но сделать уже ничего нельзя, потому что точка возврата пройдена и впереди только черная, немая глубина. И она уже улыбается тебе, зовет и ждет – когда ты придешь в её объятия ещё теплый и податливый. И лишь в мозгу, затухая, пульсирует остаток последней мысли:
– Угораздило меня… – забыть сигареты на холодильнике…
|
|