Ветер треплет полы палатки, заставляет прошлогодние листья кружиться в бешеном танце, а деревья стонать. Ветер сегодня особенно зол, хотя в Батилимане это не редкость.
Батилиман - курортное местечко под Севастополем. И именно это место облюбовали для себя москвичи, ленинградцы - тогда ещё ленинградцы! - и туристы из разных городов Советского Союза. Тогда ещё - Союза.
Место для палатки выбрано удачно, живописнее не найдёшь. Слева видны причудливые изломы Куш-Каи, а справа - ребристая скала Ласпи. Внизу - зажатая горами Ласпинская бухта. Сейчас она жирно темнеет, как мазут, вытекший из цистерны, и кажется чёрным бархатным занавесом. По морю-бархату, словно рассыпанные в беспорядке бриллианты, раскатились точечки электрических огней рыбачьих катеров.
Елене Алексеевне Звягинцевой было тогда далеко за тридцать. Это немного, если жить в нормальных человеческих условиях. Но если в биографию вплетаются война и голодное детство, если на твои года падают послевоенная разруха и хлебные карточки - это много не только для отдельного человека, это много и для отдельно взятой страны.
В просветах туч гнездится луна. Она изредка освещает лицо рассказчицы, скользит по едва видимым морщинкам - приметам прожитого времени - и, запутавшись в намечающейся седине, застыдившись, прячется за тучу...
А сейчас, прежде, чем продолжить этот невыдуманный рассказ, из далёкого Батилимана, что неподалеку от Севастополя, перенесёмся в Хайфу, на пешеходную улицу Нордау.
У фонтана я увидал женщину, которую, руку даю на отсечение, видел ещё в "той" жизни. Но где, когда и по какому поводу - вспомнить не мог. И когда она обернулась - "что это за мужчина меня преследует?" - я всё вспомнил: ночь, палатку, костёр и длинные-длинные ночные беседы.
- Елена Алексеевна?
- Да! - ответила она и улыбнулась, - Мы с вами знакомы?
- Конечно. Помните Батилиман?
- Ещё бы, - тотчас откликнулась она. - А вы тот самый молодой человек?
Мне, конечно, было приятно, что она назвала меня молодым человеком, хотя и "тем самым". А я ни тогда не мог назвать её "молодой" - все женщины, которым перевалило за тридцать, казались мне старухами, - ни сейчас, когда ей далеко за семьдесят, а то и за восемьдесят…
Теперь, когда нам кое-что известно, вернёмся назад, на три десятилетия, в Батилиман, и вслушаемся в её слова, которые я ухитрился записать при свете костра.
- Память - удивительная штука. Казалось, многое забыто, безвозвратно затеряно во времени... А порою и сама себя заставляешь не вспоминать - к чему ворошить прошлое? Но память вдруг высветит самые дальние, самые потаённые уголки сознания, и станет тебе грустно и тревожно, смешно и больно...
Познакомилась я с ним в театре. Мы, студенты, не пропускали ни одного спектакля. Тогда, в сорок третьем, билеты в театр продавались чуть ли не даром. То есть цена у них такая, как и сейчас, но покупательская способность... Продашь пайку хлеба - и на всю неделю обеспечена билетами.
Помню, давали "Сирано де Бержерака". Припоминаете финал? Умирающий Сирано, его предсмертное письмо... Так мне стало жалко этого человека! Я понимала: идёт война, люди гибнут на фронтах, а тут только сцена, поэтический образ. Но в том-то и заключается волшебная сила искусства, что оно заставляет тебя забыть обо всём на свете. Ах, простите, пожалуйста, за обобщение, это во мне заговорил сегодняшний педагог!
...Умирает несчастный Сирано, падает на пол исписанный листок, а у меня по щекам слёзы текут. Вот он сейчас закроет глаза, и нет больше человека на этой земле.
Сама не заметила, как вцепилась в чью-то руку.
Потом дали занавес. Захлопали сиденья. Всё пришло в движенье, а я не могу подняться. Сижу вся зарёванная и руку не отпускаю. Тогда он осторожно высвободил её, достал платок и стал слёзы утирать. Тут только я опомнилась, стала извиняться. А он встал передо мною, огромный, с большущими ручищами, покраснел и, коверкая безбожно русский язык, произнёс:
- О, не надо извиняться. Такой платьок, грязный-загрязный.
Платок не был грязным, просто облеплен табачными крошками.
- Такой платьок.
Говорит, а сам весь пунцовый, точно декорации из последнего акта. И я покраснела. Взяла у него платок и говорю, что выстираю его, а потом отдам чистым. Он не соглашается. Пока мы с ним так пререкались, публика покинула зал...
Он пошёл меня провожать - всё-таки страшно ходить одной по затемнённой Москве, а до нашей Усачёвки... Я вам не сказала, что училась тогда в пединституте имени Ленина, а жила в студенческом общежитии. Усачёвка, 64...
Идём пешком, знакомимся. Мороз к ночи крепчает. Карл идёт в добром полуметре от меня.
"Эх, ты, - думаю, - хоть бы догадался под руку взять - теплее идти было бы. Такой холод собачий..."
И тут он, словно услышав, снимает с себя куртку, кожаную, лётную, и накидывает мне на плечи.
- Тепло, Элен? - заглядывает мне в глаза.
- Тепло, Карл.
Был он лётчиком эскадрильи "Нормандия", той самой эскадрильи, известной нам сейчас под названием "Нормандия-Неман", и звали его Жан Булало... Не Буало, молодой человек - Булало. А Карл... Карл Шпацек - это тоже его фамилия со времен событий в Испании. Он воевал там в составе чешской интернациональной бригады. Еврейских же бригад в Испании не было. Евреи представляли те страны, в которых жили. Впрочем, в самой Испании у него была и третья фамилия, да я запамятовала, какая.
Вот и моя Усачёвка. Время - третий час ночи, надо прощаться. А он робко говорит:
- Посядем чуть-чуть, Элен?
Смотрю на него и даже в темноте вижу, как он посинел от холода. В каком виде он доберётся до своего Быкова? В хорошее время на автобусе - и то час с лишним трястись нужно, а теперь шагать ему всю ночь, если попутную машину не поймает. Пусть, думаю, в коридор войдёт - отогреется немного.
Вошли мы в коридор - тут вроде теплее. И вдруг я почувствовала, что ноги у меня отнимаются. Чужие совсем стали. Присела я на ступеньку и... встать не могу. Туфельки на мне парусиновые были, только от ветра и защищали. Попробовала подняться и только ойкнула, еле за перила успела схватиться, а то упала бы.
Карл-Жан страшно испугался. Схватил меня на руки и понёс по лестнице.
- Куда? - спрашивает.
- Жан, отпусти, комендант увидит.
Комендант - это на него подействовало. Поставил он меня на ступеньки, но устоять я не могла, снова села. Тогда он и слушать больше не стал, поднял и понёс чуть ли не на вытянутых руках. Подальше от бьющегося сердца.
"Ну, - думаю, - пронеси, Господи! Встретится комендант - быть мне завтра на ковре в деканате. Нёс бы уж быстрее!"
А у самой вдруг стало на душе легко-легко - никто никогда не оказывал мне столько внимания. Посматриваю на него исподтишка: красивый, широкоплечий, сильный. Знаете, по сложению - Илья Муромец, а с лица - Алёша Попович.
- Сюда, Жан, - показываю на дверь своей комнаты.
Тихонько толкаю дверь. Хоть бы девчата не проснулись! Но не успела я так подумать, как Ленка Карпова, моя тёзка, поднимает голову и спрашивает:
- Кого черти принесли?
Я покраснела - вот ведь, по-человечески не может спросить! Молчу, не откликаюсь - может, это она со сна? И Жан держит меня на руках и молчит, Я прижалась к нему, поближе к сердцу…
Ленка чиркнула спичкой, увидала нас и многозначительно хмыкнула:
- Тэк-с, госпожа Звягинцева, с вами всё ясно! Вон опочивальня их преподобия, можете размещаться. Вам перинку не взбить?
Жан осторожно положил меня на кровать, взял куртку свою лётную и вышел. Только и сказал:
- До сви-да-ния, Элен. До вечера!
- Нерусский, - выкатила Ленка свои буркалы.
- Француз, - не будешь же объяснять Карповой, что Карл-Жан французский еврей.
- Так-с, - голос у Ленки зловещий, - значит, прощай, молодость? Французы - народ шустрый! Раз-два-с... и птичка трепещет в клетке! Не ожидала я этого от вас, не ожидала, мадемуазель!
- Замолчи!
- Ага, заело! А с дитём французским куда деваться будешь?
- С каким дитём?
- Не прикидывайся дурочкой! Французы - они сплошь любовники. Учти!
- Давай спать. Поздно уже...
Карл-Жан стал частым гостем в нашей комнате. Приходил он обычно поздно, и начинался переполох. Тут, пожалуй, ничего удивительного. Не сознаваясь даже себе, мы все влюбились в этого гиганта, в его удивительно синие и наивные глаза.
Но Карл-Жан смотрел только на меня. Смотрел чересчур внимательно и серьёзно. Смотрел и никогда ни слова не говорил мне о своей любви.
"А может, мне только кажется, что он смотрит на меня с любовью? - думала я. - Может, он на всех так смотрит?"
Но Ленка Карпова - мы её называли Карпушей, - подтверждала мои мысли:
- Тоже мне француз недоперченный, - говорила она. - Трансвааль-Провансаль-соус! (У Карпуши не язычок, а жало гремучей змеи!) Каким должен быть взаправдашний француз? Француз должен быть с мушкетёрскими усиками - раз! Остроумный - два-с! И три-с - должен по очереди за всеми ухаживать! А он как малохольный - это словечко Карпуша у меня подхватила - уставит на тебя зенки цвета моих трусиков и вздыхает, как наш гардеробщик Никодим над вареньем тёти Нюши. Нет, что там ни крути, а не поддерживает твой француз честь нации!
"Ах, если бы Ленка была права! Но это она из ревности так говорит!"
Невооружённым глазом было заметно, что Ленка Карпова влюбилась в Карла-Жана. Но стоило только Жану взглянуть на неё, как у Карпуши сразу же надувались щёки, глаза становились сердитыми - вот-вот произойдёт извержение вулкана.
Жан хмурился и грустнел. Он не мог понять, за что Ленка его так возненавидела.
- Может, мне не надо сюда приходить, Элен?
- Ещё чего не хватало, - сердилась я, - из-за какой-то несчастной Ленки!
И Жан продолжал приходить. С его приходом начиналось чаепитие. Это стало традицией. Чай пили при мерцающем свете коптилки. Знаете, что такое коптилка? Сейчас из молодых мало кто знает, что это за приспособление... Берётся консервная банка, в неё наливают немного растительного масла, из ваты скручивают фитиль, кончик фитиля опускают в банку, другой - поджигают. Вот и вся премудрость!
Жан приносил в конверте свою ежедневную порцию сахара. Под смех и заклинания мы бросали её в десятилитровое ведро, тщательно размешивали и выдавали каждому по литровой кружке кипятку.
- Ей-Богу, сладко! - уверяли мы друг дружку.
Жан обжигался кипятком и восклицал радостно:
- Мьёд!
Вот ведь лезут в голову всяческие мелочи: то платочек в табачных крошках, то коптилка, то вот этот "мьёд". Я понимаю, надо стараться запомнить всегда самое главное. Только не сразу поймёшь, что тут главное и что второстепенное!
Однажды Жан пришёл прощаться - его переводили из Москвы. Я вам не сказала, что в последнее время он не участвовал в военных операциях, а переправлял самолёты из Быкова на фронт - после ранения в грудь. Но Жан подавал рапорт за рапортом, чтобы его вернули в родную эскадрилью. И медики сдались.
Жан спешил, чаепития откладывались на неопределённое время. Я пошла проводить его до трамвайной остановки.
Подошёл трамвай. Жан со вздохом посмотрел на меня, но садиться не стал. Он неловко тронул меня за рукав и протянул конверт. Я подумала, что в нём обычная порция сахара.
- К чему это сейчас, Жан? - отстранила я его руку.
- Это тебе, милёнок. Отвори пакет.
"Милёнок"? Что-то новое в словаре Жана. Я распечатала конверт и извлекла из него открытку с видом Эйфелевой башни. На обороте корявыми буквами было написано:
Незабудочка-цветочек,
Незабудочка-трава,
Не забудь меня, милёнок,
Не забуду я тебя!
По лицу Жана ходили красные пятна, пока я долго, слишком долго читала четыре немудрёных стихотворных строки.
- Жан... родной мой... "Милёнок" - это он, а не она. Понимаешь, милёночек мой?
Жан смутился ещё больше и тут же сознался, что открытка написана давно. Шёл он однажды из своего Быкова, это ещё осенью было, и увидел, что женщина копает картошку. Он подошёл к ней и попросил написать на открытке что-нибудь о "лубви".
Женщине было не до того - каждая картошиночка на вес золота, а тут этот странный человек со странной просьбою.
Тогда Жан отобрал лопату и стал за неё копать картошку. Женщина шла рядом и стала напевать ему бесчисленные строки о "лубви". Жан перестал копать картошку на "незабудочке-цветочке"...
Мы пропустили несколько трамваев - кончалось наше время. Тогда впервые Жан взял мои руки в свои и по очереди стал целовать холодные от весеннего ветра пальцы.
- Жан, любимый мой!..
Я притянула к себе его голову и поцеловала в губы. Это был первый поцелуй в моей жизни. И - первая любовь... Больше я ничего не слыхала о Карле-Жане. Вот и вся история. Грустная и смешная, правда?..
Ночь. Глубокая ночь. Всё слилось воедино: и горы, и море, и домики отдыхающих на можжевеловом склоне. Стих ветер. Слышно, как где-то глубоко внизу волны спорят с каменистым берегом. Изредка слышен лязг якорных цепей, далёкий гудок парохода да визг какой-то полуночной птицы.
В такую ночь не верится, что в мире была затемнённая Москва, карточная система, что были голод и разлука навсегда.
Не хочется верить, что где-то в земле лежит один из героев Испании, добродушный синеглазый гигант Карл Шпацек, он же лётчик эскадрильи "Нормандия" Жан Булало... Впрочем, у него была ещё одна фамилия с еврейским окончанием, которую он скрыл от Елены, лишь намекнув ей об этом...
А может, Карл-Жан не убит на той войне, а только ранен? И сейчас живёт где-нибудь в Лионе, Пуантье или Бретани? Или даже в самом Париже?
Зима. Израильская тёплая зима. Мы идём по залитой электрическим светом мощёной мостовой улицы Нордау и вспоминаем, вспоминаем. Ностальгически вспоминаем дорогие места - Москву, Киев, Санкт-Петербург, Севастополь...
- А помните?..
Мы многое помним из своего "вчера".
У фонтана Елена остановилась, внимательно посмотрела на меня, поправила седые букольки и тихо-тихо спросила:
- А француза моего помните?
- Его, кажется, звали Жаном?
- Да, - и неожиданно, - помогите найти его.
Я стал было говорить, что ещё в Москве хотел напечатать очерк-розыск о Карле-Жане, но тогда она воспротивилась, а сейчас вроде бы уже поздно. Столько лет прошло!
Но Елена Звягинцева была тверда:
- Печатайте! Мой ревнивый муж уже несколько лет лежит под могильной плитой. Дети - а их у меня пятеро! - разъехались по всему свету. А я вот уже добрый десяток лет живу в Израиле. Карл-Жан - первая моя любовь. Отыщите его, прошу. Я одинока. Совсем одинока…
Я посмотрел на дряблые старушечьи руки, на бесчисленные морщины, перепахавшие её лицо, на седые завитушки волос с какой-то неуловимой желтизной. И подумал... Нет, нет, это я потом подумал: женщина остаётся женщиной, сколько бы лет ей ни было!..
Карл Шпацек, Жан Булало - не знаю, как тебя сегодня зовут! - если ты жив и если до тебя дойдут эти строки, откликнись! Знай, Жан, в Израиле помнят о тебе и... любят.
1973 – 2003 годы.
Севастополь – Хайфа.
|
|