ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ПОДРОСТКОВОГО ВОЗРАСТА
В моей жизни он появился совершенно неожиданно, просто однажды вечером позвонил в дверь и, как ни в чем не бывало, прошел в дом, достал из чемодана тапочки, повесил в шкаф рубашки, в ванной разложил бритвенные принадлежности, и на нашей уютной кухне вдруг стало тесно. Неожиданным его приход был только для меня, а все остальные, как я видела по глазам, не только его ждали, но даже были рады. Его усадили за стол на мое место у окна, налили водки, положили в тарелку салат.
- Это Володя, - сказала мне мама и, как-то то ли виновато, то ли испуганно, улыбнулась. - Точнее, дядя Володя.
Я теперь и сама не могу понять, что же мне в нем так не понравилось. Вспоминаю прошлое, рисую портрет: человек, как человек, мужик как мужик, роста невысокого, темноволосый, немного оплывший, на носу очки в толстой квадратной оправе, шутник и весельчак. Встреть я его сейчас в какой-нибудь компании, непременно подумала бы: «Какой милый человек!» Но тогда! Тогда он показался мне просто отвратительным. И пах-то противно (обычный советский одеколон), и ел неопрятно, и улыбался слащаво, и говорил с притворством. В общем, все в нем было не так.
Тем временем бабушка металась у плиты, колдуя над пирогами – это было ее фирменное блюдо. Она так суетилась, словно к ней в гости пожаловал сам Господь Бог, и вот теперь ей во что бы то ни стало необходимо любым способом ему угодить, иначе ее не пустят в рай, и так и останется она стоять у закрытых врат с дымящимся противенем пирогов в руках.
Впервые эти пироги готовились не для меня.
Дядя Володя посмотрел мне в глаза, как мне показалось, нагло и бесцеремонно, растопырил локти и сказал так, будто мы сто лет знакомы:
- Ну что, садись, будем ужинать.
Едва сдерживая слезы, я выбежала из кухни и закрылась в своей комнате.
- Ничего, привыкнет, она – девочка хорошая, добрая, - доносился мне вслед бабушкин голос.
В ту ночь я не спала ни одной минуты. Это была первая бессонница в моей жизни.
С этого момента моя жизнь изменилась коренным образом. Солнце за окном перестало быть желтым, небо голубым, цветы яркими: все стало бесцветным. А самое главное - меня уже больше никто не любил. По утрам меня не заставляли допивать молоко и доедать кашу, никто не требовал по двадцать раз на дню дневник, меня перестали спрашивать, а что мы сегодня проходили. И если раньше подобные воспитательные меры меня жутко раздражали, то теперь я прямо-таки жаждала, чтобы меня поругали, заставили делать уроки, не выпускали из-за стола, пока не доем последнюю ложку.
Теперь я только и слышала из всех углов «Володенька», да «Володенька». И этот ужасный Володенька был повсюду, он просочился в мои учебники, он ехидно улыбался со страниц моих любимых книг, он смотрел на меня с экрана телевизора, прятался в шкафу, выливался с водой из крана, вместо меня отражался в зеркале. О чем бы я ни думала, куда бы ни шла, он всегда был со мной. Он поселился в моей голове, превратившись в навязчивый образ, я не могла ни читать, ни делать уроки, ни заниматься музыкой. Он тут же вкраплялся в мое сознание, сначала понемножку, всего по несколько точек, которые, впрочем, достаточно быстро нарастали и превращались в его портрет, заслоняющий от меня всю остальную действительность. В результате успеваемость упала до катастрофического уровня, я стала прогуливать уроки, впервые в жизни выпила вина, и мне это понравилось. Мама делала вид, что беспокоится, но я то знала, что на самом-то деле ей все равно. Потому что меня она больше не любит, а любит Володеньку, для него живет, ходит на работу и в театры, стирает белье, читает книги и даже видит сны. И даже бабушка, моя любимая бабушка, теперь по воскресеньям только для него печет пироги. Это было невыносимо!
Тем временем наш дом стал заполняться новыми предметами и меняться в соответствии со вкусом нашего нового жильца. «Володенька» был человеком с художественным вкусом и, как про него говорили, золотыми руками. (Естественно, я этого не находила). Он был обычным слесарем и работал на заводе вместе с мамой, она в бухгалтерии, он – в цехе. Но в свободное время дядя Володя мастерил. Тогда было модным увлечение чеканкой, и дядя Володя развесил на стенах созданные его воображением и руками работы. Даже мне они нравились, хотя я в этом себе не сознавалась. Особенно одна. Она так и осталась у нас и висит теперь на кухне. На ней какая-то средневековая девушка вглядывается с крепостной стены вдаль, дожидаясь своего рыцаря. В руках девушка держит свечу, пламя свечи срывается на ветру и отражается в грустных глазах девушки. Теперь я понимаю, что у девушки были черты лица моей матери. Он так же, следуя все той же моде 70-х, делал чудесные вазы из капы, подбирая материал в подмосковных лесах, куда специально выезжал в ему одному известные места.
Но все же дядя Володя был не чеканщиком, он был совершенно великолепным резчиком. Своими руками он сделал нам карнизы, вырезал дверные ручки, украсил кухню резными досками, деревянными тарелками, в центре которых красовались объемные деревянные фрукты. На Новый Год он подарил маме дивный резной ларец для драгоценностей, которых она никогда не имела, а мне – небольшую шкатулку. Я тут же выкинула ее на помойку. Хотя, видит Бог, мне ее было до ужаса жалко.
Если бы кто только знал, как я ненавидела все эти его поделки! Особенно, когда приходили гости и на все лады начинали расхваливать: «Ах, как красиво! Неужели вы сделали это сами? Просто невероятно!» Мама гордилась, а мне было тошно и противно. «Да неужели вы не видите, - внутренне возмущалась я, - что все это пошлое мещанство. И место ему – в темном чулане!»
Надо отдать Володе должное, поначалу он искренне пытался наладить со мной отношения. Он покупал мне шоколадки (с этого момента я их невзлюбила), книги, доставал модные пластинки. Он даже пытался проверять у меня уроки. Это было уже слишком! Как он смел! Чужой, посторонний, заглядывать в святая святых – мои блокноты и тетрадки, где я тайком писала стихи, стихи, которые не читала даже моя лучшая подруга Вика! Он всегда появлялся неожиданно, именно в тот момент, когда я мучила непослушную рифму, пытаясь пристегнуть к предыдущей строке. Конечно же, он был виноват в том, что опять ничего путного не получилось! Мне искренне казалось, что это все он делает нарочно, чтобы досадить мне, унизить меня, высмеять! Разумеется, это было не так! Зла он мне не желал. Но если бы в тот момент Володя сказал мне, что небо голубое, а листья зеленые – я бы не согласилась, потому что моя цветовая гамма никак не совпадала с его.
Я ненавидела его всей душой. Если он брал книгу с моей книжной полки, я непременно находила причину, чтобы ее отобрать, если он смотрел мои фотографии, я приходила в бешенство, я даже перестала есть со всеми, и питалась теперь в своей комнате в одиночестве, демонстрируя всем, как мне плохо, и что они сделали с моей жизнью. Ночами я мучилась бессонницей, представляя его то американским шпионом, которого, разумеется, я разоблачила, то страшным преступником и даже маньяком. А, может, это он вчера показывал девочкам гениталии, так что даже пришлось вызывать милицию, но извращенцу удалось скрыться? А вот на днях обокрали квартиру соседей, до того, как Володеньки не было, никто ничего не обкрадывал, а теперь вдруг обокрали?! Подозрительно. А на соседней улице квартира сгорела, говорят, газ. Но так ли это на самом деле? А недавно по телевизору рассказывали про гада, который норковые шапки вечерами стаскивает с одиноких прохожих. А потом, небось, на рынке продает, а нам приносит в кулечке мандарины и шоколадки. Не буду есть его мандарины. Ни за что не буду. Вот только маму жалко, она ведь ничего не подозревает. А бабушке предательства ни за что не прощу!
Я ему перечила буквально во всем, грубила и хамила, заставляя маму краснеть. Бабушка говорила, что просто не узнает меня. Да я, если честно, и сама себя не узнавала. Откуда во мне, в общем-то, еще ребенке, было столько яда и злости! Вся моя ненависть, способная родиться в недрах подростковой души, была направлена исключительно на него. Но что бесило меня большего всего на свете, так это то, что он не обращал на мои колкости и грубости никакого внимания, да еще маме делал знаки, мол, и ты не обращай. Конечно, думала я, чего с дуры возьмешь! Вам же на меня наплевать! В общем, я поняла раз и навсегда, что в маленьком мирке, который я еще недавно называла своей семьей, нам двоим никак не разойтись – слишком тесно.
Вскоре и он это понял и потерял ко мне всякий интерес. Ему стало скучно. В конце концов, он пришел к моей матери, а не ко мне. С этого момента дядя Володя перестал обращать на меня внимание. Теперь мы жили в одном пространстве, но в разных измерениях. Но если он готов был меня терпеть (хотя был ли у него выбор?), то я его нет. Больше всех страдала моя мать. Она оказалась между двумя полюсами. Ей хотелось угодить и ему и мне одновременно, но из этого, разумеется, ничего не получалось.
- Посмотри на мать, - укоряла меня бабушка, - на ней лица нет. За что ж ты ее так мучаешь! Вот подрастешь – поймешь. А сейчас – дай ей хоть для себя-то пожить. А то все для тебя, да для тебя!
Подобным доводам я не внимала. Я совершенно не считала, что мать мучается из-за меня. Более того, я была на нее в обиде. Для меня ее поведение было сущим предательством. Кто такой этот Володенька! Да она и знает его без году неделю! А я – дочь! В конце концов, я себя рожать не просила. Может, я б могла родиться у других родителей, каких-нибудь дипломатов, или эстрадных артистов. Вот жизнь была бы! А тут…
Мать металась. Мать страдала. Я сама провоцировала сделать ее выбор. И постепенно к своему ужасу я заметила, что выбор идет не в мою пользу. Не то чтобы она стала хуже ко мне относиться. Но она стала слушать Володеньку. Он говорил, что я избалованная и капризная – она соглашалась, что я эгоистка – она соглашалась, что приструнить меня надо – она соглашалась, и так далее. Теперь я понимаю, что она всячески пыталась сделать его моим отцом, пусть не родным, но отцом. Ей очень хотелось иметь полноценную семью, иметь мужа, которого у нее никогда не было. Сама семья стала для нее новым явлением, и внутренняя вековая женская сущность проступала в ней стремительно и напористо, словно бы она пыталась наверстать все упущенное время. Она вила гнездо. И главное место в этом гнезде предназначалось Володеньке, мужчине, главе семьи. Она его любила. И это было для нее волнующим, захватывающим чувством. Последние 15 лет ее жизнь была борьбой за существование матери-одиночки. Она вставала, шла на работу, затем неслась в магазин, покупала еду, одежду, необходимые вещи, ужинала, ложилась спать, затем опять вставала и так без конца. Она даже в парикмахерскую ходила только после того, как ее стыдила бабушка: посмотри на кого ты стала похожа, старше меня выглядишь. И вдруг все изменилось. Вдруг она поняла, что она женщина. Что ее тоже могут любить, приглашать в театр, делать подарки. Что есть кто-то, кому она нужна, и кроме обедов и ужинов есть еще масса прекрасных вещей, о которых она уже давно забыла. Есть нежные взгляды, поцелуи, просто пожатие руки, от которого по коленкам пробегает дрожь. Все это изменило ее жизнь, наполнило иным смыслом. Можно, оказывается, еще любить и быть любимой. И мое жестокое, бессердечное поведение ложилось тенью на солнечное пятно, которое, пусть поздно, но все-таки подарила ей жизнь.
А для меня это была катастрофа. Я чувствовала, что моя мама, моя собственность, уже как бы не совсем моя, что я – вторая, а не первая, как это было всегда. Я просто представить себе не могла, что бывает по-другому. Я – центр Вселенной. Я – основа основ. Я – то, ради чего моя мама живет. Я! Я! Я! Последней каплей стала их совместная поездка к морю. Это было слишком! Меня отправили в лагерь, а сами уехали в Ялту. Я представляла, как они плавают в море, загорают, едят мороженое. И мной овладевала зловещая тоска. Теперь я ненавидела их обоих. А когда ближе к осени они заговорили о том, что не плохо бы приобрести в Подмосковье дачу, сердце мое окончательно разорвалось. Разумеется, на эту дачу я не поеду никогда. Я стала думать о суициде. Жизнь больше не имела для меня смысла. С ней надо было кончать. Я представляла себе, как буду лежать в гробу, такая юная и красивая, а все вокруг будут рыдать. И больше всех мама. Она будет заламывать руки, падать на гроб, убиваться и, наконец, поймет, как она была не права, но будет поздно. Пусть мне будет хуже! Пусть! Пусть они поймут, как обидели меня, как заставили незаслуженно страдать! Однажды после школы я забралась на крышу соседней многоэтажки и подошла к самому краю. Мой дом был напротив, и я даже видела открытые окна своей квартиры, и в какой-то момент бабушка вышла на балкон, чтобы снять белье. Я буду падать с крыши, лететь, как птица. И, может быть, они меня даже увидят. Это будет нелегко. Но я все равно это сделаю. Я умру.
Я перелезла через невысокую оградку и теперь стояла на самом краю бездны, между жизнью и смертью. Достаточно порыва ветра, и я упаду. Кончики моих кед чуть свисали над бездной, а внизу, словно золотые монеты, желтели на асфальте опавшие осенние листья. И вдруг мне стало страшно. До такой степени страшно, что я потеряла всяческий контроль не только над мыслями, но и над памятью: как слезала с крыши, убейте, не помню; только и осталось в памяти – соленый привкус крови от прикушенных губ. Отчего-то я очень сильно проголодалась, и когда пришла домой, как безумная, набросилась на еду, и ела, ела, ела, пока болезненные спазмы не сдавили желудок, извергнув съеденное наружу. Бабушка ничего не говорила, только с удивлением на меня смотрела. Что уж она подумала, – не знаю. Но мне самой стало ясно одно – это не метод. Не я, умереть должен он. Только надо придумать план.
Теперь я не спала ночами, и все представляла, как подкрадусь тихонечко ночью и воткну нож в ненавистное тело, прямо в сердце, или как подсыплю в чай яд, вот только где раздобыть кураре; или как спихну его с балкона, когда после сытного обеда по закону Архимеда он будет затягиваться вонючей сигаретой. Мне снились дикие сны, где я бегала за ним с топором, или где он гонялся за мной, снились незнакомые комнаты, где с потолка капала кровь, снилась война, взрывы, что меня берут в плен и Володенька в роли мучителей, снились маньяки, стерегущие меня в стенном шкафу. Однажды мне приснилось, что я иду по огромному полю, уставленному красными гробами. Иду и открываю каждый гроб, а там полуистлевшие покойники. И вдруг открываю один – а там я. Это было ужасно. Особенно меня поразили эти две я, одна живая, а другая в гробу. Это было каким-то страшным знаком. Я проснулась в холодном поту и не могла больше заснуть до утра. Я все думала. Я решила, что это Володенька хочет меня убить. Нужно было что-то делать, но что, я не знала. Вечером, когда никого не было дома, я позвонила своей лучшей подруге Вике. Мне необходимо было все ей рассказать.
- Я его убью, - говорила я, рыдая, - у меня нет другого выхода. Или он, или я.
Вика долго и задумчиво молчала и, наконец, таинственно проговорила:
- Нет, это не выход. Но у меня есть идея.
Я часто задумываюсь над тем, а за что, собственно, я так ненавидела дядю Володю, и не нахожу ответа, наверное потому, что его не может быть в принципе. Возможно, это была ревность, обыкновенная детская ревность, или просто жестокость, необоснованная, как и многое в этом возрасте. Тогда, безусловно, я думала только о себе, хотя если бы кто-то сказал мне об этом, я бы обиделась на всю жизнь, потому что была уверена, что делаю лучше для всех, а для мамы особенно. Мне казалось тогда, что я люблю ее больше чем прежде, и все мои старания для нее и из-за нее. А я то уж потерпела бы, но моя замечательная мама заслуживает лучшего, а вовсе не такого мерзавца, которого приличные люди и на порог-то не пустят. В одном я вынуждена была себе признаться, впервые за многие годы моя мама была действительно счастлива, несмотря на все мои выкрутасы. Впрочем, это было объяснимо: все влюбленные женщины глупы и слепы. Она просто не видит, что представляет собой этот тип. И объяснять ей бессмысленно. Опять же, потому что она влюблена. Вот я ни за что, ни в кого, никогда не влюблюсь. Я теперь знаю, что такое любовь. Это сплошной обман и глупость. Я буду очаровывать всех мужчин, а потом бросать. Чтобы отомстить за маму и всех обманутых женщин. А замуж я ни за что не выйду. Я теперь не дурочка, и о любви и браке знаю все.
И мы придумали. Наш план был глуп, дерзок и жесток, хотя нам самим он казался гениальным. Разумеется, в том будущем, которое предусматривалось этим планом, не было места никому, кроме меня, а я ведь и являлась главным персонажем, и все вокруг меня только и вертится, так что всем остальным будет хорошо, если хорошо будет мне. Если бы я умела смотреть вглубь своих истинных мыслей, я бы именно так и сказала, но я, разумеется, заботилась о будущем своих близких и для них только и старалась. Но кто же кроме меня может знать кто прав, а кто виноват, где истина, а где ложь?
Вика обладала удивительным даром, она умела копировать голоса разных людей, причем ей удавалось это на удивление хорошо. Теперь, когда я заведомо знала, что Володи нет, а мама дома, Вика звонила к нам на квартиру и милым дамским баском, примерно так, как говорила наша школьная медсестра, просила подозвать к телефону Володю. На вопрос матери, а кто имеет честь интересоваться, Вика усмехалась и вешала трубку. Я видела, что мама тревожится, видела в ее глазах страх, видела боль, но в тот момент меня это ничуть не волновало. Ведь я-то знала точно, что стараюсь для общего блага. «Он плохой, вот увидишь, что все будет хорошо», - отправляла я ей мысленный посыл. Что все? И кому будет лучше? Разве я об этом думала? 15-летний подросток, чей мир, вывернутый наизнанку юношеским максимализмом и абсолютной уверенностью в себе, был прочен и нерушим как египетские пирамиды, я и представить себе не могла, как страдает моя бедная мать, брошенная моим непутевым отцом, когда мне не было и года.
А Вика, тем временем, реализовывала вторую часть нашего плана. Она рассказала своей бабуле, о том, что собственными глазами видела, как сожитель (до чего мерзкое слово) моей мамы прогуливался в сквере с другой женщиной. Как она выглядела? Очень даже неплохо, волосы черные, сама красивая, одета хорошо, и цветы, он еще ей цветы подарил, кажется, красные розы. А может быть гвоздики. Ну, честное слово, бабуля, вот этими глазами и видела, да сама, да в сквере. Не веришь и не надо. Зачем тогда там живет? Ясное дело, из-за жилплощади. Все знают, что у него только комната в общаге, а тут такой случай подвернулся!
Ах, Викина бабушка, Викина бабушка! Если бы кому-то захотелось в кратчайшие сроки довести какую-либо информацию до возможно большего количества людей, нужно было обратиться к Викиной бабушке. А если еще и попросить ее никому об этом не рассказывать, процесс распространения информации ускорялся вдвое. В общем, не прошло и недели, как все об этом заговорили.
Нет, скандалов в доме не было, не было объяснений, прощений, слез. Была пара разговоров на кухне за закрытой дверью, не знаю о чем. Возможно, он понял, что нормальной жизни все равно не получиться, и бессмысленно бороться с эгоистичным подростком, у которого на уме только одно – выжить его из дома. Наверное, он сказал маме, что все это неправда, возможно, она даже поверила. Но что-то уже разладилось. Одно я знаю точно, он прекрасно понял, чьих это рук дело. Вот только сказал ли об этом маме? Не знаю. А потом он ушел. Вот так взял и ушел. Собрал свои вещи в чемодан и закрыл за собой дверь, а, уходя, сказал мне, сказал тихо, чтобы никто не слышал:
- Зря ты так.
А я ликовала. Ура, ура! Наша взяла! Победа за нами! Враг повержен! Нет больше в доме его запахов, нет бритвенных приборов в ванной, нет рубашек в шкафу, и место мое у окна теперь по-прежнему свободно. Но… не было больше и пирогов по воскресеньям, не было лучей в маминых глазах, и не было еще чего-то, чего-то очень, очень важного, что я не могла понять умом, но ощущала сердцем.
- Здорово мы его! – балдела Вика.
А мне отчего-то вдруг стало не по себе, и хотелось все как можно скорее забыть, чтобы не вспоминать уже никогда. И Вику тоже отчего-то хотелось забыть. И когда мы окончили школу, я, облегченно вздохнув, перестала ей звонить и стала всячески избегать встреч. Она поначалу злилась, и даже обещала отмстить неразумной, но потом резонно заметила, что таких дур, как я, на свете много, а вот она, Вика, одна. Так что если и есть здесь кто-то, кому здорово не повезло, так это я. Ну и черт со мной. Ну и ладно. И индивидуальная Вика растаяла в дымке памяти, оставив на моей совести мокрые и грязные следы.
Я так и не смогла рассказать матери правду, рассказать, что из-за меня он ее бросил, что это я, холодная, глупая, черствая и злая, сломала, разорвала в клочья ее маленькое, едва народившееся счастье, на которое она, как и я, и многие другие имела полное право. Она уже больше не делала попыток создать семью. Почему? Не знаю. Возможно, она смирилась и приняла себя некрасивой, ненужной, неженственной, нежеланной, одинокой и несчастной. «Пусть будет так», - сказала она себе и не ответила ни разу ни на один взгляд ни одного мужчины. Она не восприняла Володю плохим, она восприняла плохой себя. Как говорят, она поставила на себе крест. А, может быть, она прекрасно поняла, что я просто не дам ей этого сделать, и между своим личным счастьем и мной она выбрала меня. Во всяком случае, мы с ней об этом не говорили, и она ни разу и ни в чем меня не упрекнула. Никогда я не слышала от нее то, что очень часто одинокие матери говорят своим детям – я пожертвовала своим счастьем и не вышла замуж исключительно ради тебя. Хотя поступила она именно так. Да, конечно, Володя мог бы за нее побороться, но не сделал этого. Может быть, недостаточно любил? В конце концов, мы прожили вместе всего 1 год, а это не срок. Наверное, он искал более легкой семейной жизни и семейного покоя, а у нас его не было. Я знаю, что очень скоро он встретил другую женщину и, кажется, даже женился. Так что, может быть, в чем-то мы с Викой оказались и правы, и ему действительно нужна была наша жилплощадь. Хотя я должна честно признаться, что ничего плохого он не сделал ни мне, ни моей матери. Но мне все-таки приятнее думать, что он не любил мою маму по-настоящему, и то, что я сделала, в конечном итоге вышло к лучшему; вот только почему-то, когда я вижу свою мать, играющую с моим маленьким сыном, я отворачиваюсь не в силах сдержать слезы стыда, а может быть, просто боюсь, что когда-нибудь окажусь на ее месте.
|
|