Над озером чаечка вьётся,
Ей негде бедняжечке сесть.
Слетай ты в Кубань, край далёкий,
Свези ты печальную весть.
В тех в лесах во дремучих
Наш полк, окружённый врагом,
Патроны у нас на исходе,
Снарядов давно уже нет.
А там под кустом под ракитой
Наш терский казак умирал,
Накрытый он серой шинелью,
Тихонько он что-то шептал….
( Из песни терских казаков времён Гражданской войны).
Егорушка бодро шагал с утренней рыбалки. На ракитовом прутике висело с десяток сазанчиков. Они были невелики, но на жереху хватит. У своего дома он заметил незнакомого пешего казака. Тот заглядывал через плетень во двор. Егор подошёл и поздоровался. Казак ответил подростку как равному:
- И ты будь здрав.
- Вы к нам? — Егор оглядел казака: серая солдатская шинель и сбитые сапоги не могли скрыть офицерской выправки.
- Ну, если здесь Белогуровы живут, то к вам. Родители-то дома?
- А где же ещё им быть, сейчас позову.
Во двор казака Егор не пустил. Времена опасные, и отец не разрешает растопыривать калитку перед каждым. Хотя парнишка и почувствовал неудобство перед незваным гостем.
Егорка забежал на минутку в дом. На столе в чугунке под крышкой остывала картошка. Родители, видно, не ели, ждали его к завтраку, а заодно управлялись по хозяйству. Егор кинул рыбу в сенцах и выскочил на задний двор. Нашёл он отца с матерью на огороде.
Солнце уже пригревало. Родители в возрасте, но крепкие, костистые, допалывали кукурузу.
- Папаша! Вас казак какой-то кличет! – прокричал Егор.
- Что за казак? — обирая репехи с будничных штанов, вышел из огорода отец. Мать шла следом, неся тяпки.
- Не знаю. Пеший. Никогда его не видел.
Сердце Евдокии вздрогнуло. Добрых вестей ниоткуда не приходило, и от незнакомца ничего хорошего не ждала тоже.
Отец вышел на улицу. Казак, поприветствовав Константина Львовича, поспешил представиться:
- Хорунжий Никанор Титович Порядкин Михайловской станицы. Со Львом Константиновичем в лазарете вместе лежали.
Евдокия настежь распахнула калитку:
- Что ж вы на улице, Никанор Титович? Заходите.
Гость послушно прошёл в дом. Перекрестившись на красный угол, молча присел на предложенный хозяйкой стул. Казак был уже немолод. «Лет под сорок, как Лёвушке», — подумала мать.
Она отставила в печку чугунок, по привычке смахнула фартуком со стола.
Но угощение предлагать не стала, а села, напряжённо выпрямив спину, с отцом рядом на лавку, напротив казака. Егорка вошёл следом за родителями и остался стоять в дверях.
— Ну и как Лев?— начал отец, — скоро домой? Или его забирать надо?— и обеспокоено добавил: — Нога-то у него как?
Никанор посуровел и смущённо проговорил:
— С плохими вестями я, отец. Убили вашего Льва. Расстреляли прямо на койке в лазарете. Красные.
Евдокия опустила лицо в фартук и застонала прерывисто и низко. Константин Львович вздрогнул и нервно задёргал плечом. Егорка, хлопнув дверью, выскочил на улицу.
— Рассказывай, — стиснув зубы, проговорил отец, — всё рассказывай, как погиб, — голос его зазвенел, будто клинок, — есаул… Белогуров… Лев… Константинович.
Хорунжий прокашлялся и хрипловатым голосом виновато начал:
- Сошлись мы со Львом близко в лазарете, под Миллеровом. Ранили нас в одном бою. Дело было так. На ближний хутор нагрянули чекисты. Все молодые, лет по двадцать. Десятка три их было, наверное, а, может быть, и меньше. Пьянствовали они, измывались над старшими, насиловали девушек. К нам в полк прискакал казачонок, совсем дитё, и рассказал обо всём, что там творится. У наших казаков руки зачесались, так хотелось проучить товарищей.
Прибыли мы на хутор, когда чекистов, пьяных, местные уже обезоружили. Казачки в ярости втоптали ногами их живыми в грязь. Но и вели себя они, видно, так нагло потому, что чувствовали за собой силу. Так как вскоре подоспели красные. Подтянулись и наши. Завязалась драка.
Константин и Евдокия ловили каждое слово, каждый вздох Порядкина, боясь пропустить то, самое главное: как их сын, их гордость и жаль, погиб.
Какие муки принял? Успел ли лоб перекрестить?
А гость продолжал торопливо оправдываться:
— Нас было меньше, хотя присоединились гарнизоны окружающих станиц. Не только казаки, но и казачки, подростки.… Сражались отчаянно, как черти. В общем, разбили мы их. Но нас со Львом в том бою ранило. Мне пуля прошила плечо. Вот и теперь рука плохо двигается. — Порядкин в доказательство приподнял левую руку и медленно положил опять её на колени, — А у Льва пуля засела в бедре. Пулю-то вытащили, а рана загноилась, чистили два раза. Ногу не отрезали, доктора надеялись, что казак крепкий, выдюжит.
И правда, Лев всё перетерпел, и рана вроде стала затягиваться, но пока он не вставал, не ходил...
В госпитале находились, в основном, офицеры. И не только наши, казаки, было много и белых дворян. Ну вот, мы сблизились со Львом, земляки как никак.
Порядкин на миг остановился, было видно, как трудно даётся ему каждое слово. Однако, собравшись с силами, он продолжил:
— Я как живой остался? Из-за своего характера! Всю жизнь на баб не могу спокойно смотреть. Как увижу какую-нибудь сдобненькую, так кровь начинает играть. Ну и в этот раз сиделочку одну присмотрел и в рощицу её уговорил. После обеда, значит, мы с ней ушли.
Вернулись, уже солнце садилось. Очень удивились, что тишина стоит мёртвая. А и вправду оказалось. Все вокруг — доктора, фельдшеры, сиделки, раненые — мёртвы. Волосы у меня на голове зашевелились от ужаса. А смерть кого как застала. В миг всех уложили болезных, и супротив никто даже выступить не успел. Видимо, много-то их было, красных.
Льва я увидел на его койке: окровавленными руками он закрывал прострелянный живот. Заметил я, что глаза его, всегда синие, побелели, и лицо, белое, вроде, как сведено от боли.
Я схватил свой сундучок и дёру. Кто ж его знает, где комиссары, может, недалёко ушли? Думаю я, что никто живой не остался, кроме меня и сиделочки той.
Он замолчал и как-то обречённо вздохнул. Потом, не поднимая на стариков глаз, закончил свою речь:
— Вот, возвращаюсь в свою станицу. Как Бог на душу положит. Если и расстреляют, хоть сродников повидаю напоследок. А со Львом мы договаривались, кто выживет, до отца - матери сходит и расскажет, какую их сын смерть принял. Он ещё просил передать, что его вдовство кончилось, и в Петербурге у него есть жена и дочь.
Никанор встал, ещё раз перекрестился на божницу и надел фуражку:
— Прощевайте. И за весть дурную не корите.
Он по-военному развернулся и вышел из дому.
Отец и мать остались сидеть. Подняться не было у них сил. Дрожа всем телом, Евдокия вытолкнула из себя:
— Как же так, отец? Горе-то како-о-е-е, — и завыла. Константин Львович неумело, голосом, сдавленным в горле комком, успокаивал её:
— Ну, будеть, будеть, казак ить он. Видать, планида такая.
— Какая планида, опомнись! Ить не на кордоне, не в Туретчине. На своёй
земле…. Расстреляли… раненого… Шакалы так делають.… Какой герой, какой красивенький… Сынушка-а-а! Лёвушка-а-а!
На крик прибежал Егорка. Брата, наезжавшего пару раз из Петербурга, он едва помнил. Жалел, конечно, его очень. Но ещё большее сочувствие вызывала у Егора боль, которую испытывала мать. Он на цыпочках подошёл к матери и склонил перед ней пшеничную голову. Евдокия, сердцем угадав присутствие своего последыша, прижала его к груди и заголосила, истово, навзрыд: сердце освобождалось от режущей боли, по морщинам лица обильно сбегали слёзы. Баюкая младшенького, она постепенно стихала.
— Нет больше нашего Лёвушки…. Один ты у меня остался, сокол мой…. Надёжа…, – нежно прошептала Евдокия, гладя его мягкие светлые волосы.
|
|