Мы плясали до утра. Потом сели в машину и понеслись на ста
пятидесяти по утреннему шоссе. Я весь был нафарширован
рок-н-роллом. Шоссе омывал рассвет, за горизонтом поднималось
на пригорок солнце, четверть часа до восхода. Летел в
распахнутые окна воздух, летел в лицо асфальт. По вылизанной до
блеска ночным воздухом дороге вкатили в город. Выстрелили дома
до небес, распахнулись улицы, раскатались ковры площадей.
Машина неслась, щелкая, стреляя на поворотах. Из узенького
слухового окошка на горизонте возникали проспекты, по радиусу
выскакивали на дорогу выпуклые дома, мелькала вереница столбов,
и свистал ветер. Пятичасовой город, капли на газонах и
дремлющих киосках, сонные балконы укутаны водопадом цветов.
Движения руля точны, машина поет, пляшет рок-н-ролл вместе с
нами. Раскатывается асфальтовый рулон, игольное ушко встречной
улицы - наполненный проносящийся огромный мир с брызжущим котом
из подворотни, всего одним из двадцати четырех кадров - и снова
игольное ушко. Улицы пусты, удивленный дворник у перехода.
Я пою, я просто не могу. Я давлю на газ, нас заносит на
повороте, визжат колесы. Машине весело, мы танцуем с ней, как
десять минут назад я танцевал с разгоряченной, глазами-брызгами
во все стороны - девчонкой. Мы разъехались кто куда, не узнав
ни прошлого, ни предполагаемого будущего друг друга. Зато в
настоящем - друзья, родные, любовники - навеки. Зато в
настоящем, которое уже десять минут как прошлое - одно целое,
каждая мысль - одновременно вспыхивает в двух мозгах, каждый
бросок взгляда, каждая вспышка в сознании - вместе, вдвоем,
общее. Мы - один общий куплет песни, мы ноты, колебания одной
гитарной струны, одна фортепианная трель. Машина и я - гуляем,
мы вместе, она не машина, она - самый лучший мне человек на
свете, она - родное, близкое, дорогое существо. Все это,
разумеется, слышит. Три, четыре круга по площади. Куда же
дальше?
Проспект; в конце - синее, бьющее в лицо игольное ушко -
это море. Колеса, мои ноги в машине сзади подмыло солнце. Клуб
розового воздуха, воздуха, разбавленного каплей алой гуаши,
стремительно приближается к ультрамариновой реке. Проспект -
коридор, на полу разметка, стрелки; дома в замешательстве от
такой скорости тела, летящего мимо них. Голова - магнитофон,
нет - джаз-банд, золотые саксофоны, плюющийся кларнет, парусом
качающаяся на ветру клавишная лестница. Светящееся лицо, пламя,
слезы в голубых глазах, руки, разгоряченные, ноги, ведьмина
копна волос, хлещущая по щекам, прыгает у меня перед лицом,
перед стеклом машины, на синем растущем вправо, влево, до небес
фоне. Дома кончились, опали, осенние черные лепестки - их уже
нет, стерлись. Все мне теперь по душе: скорость, воздух, пить,
есть, драка - пусть, музыка, грохот, размазаться с машиной по
стене - нормально. Машина, Машенька, Машка, резкие тормоза -
отдыхай, милая.
В порт входит пароход, на вантах длинные вереницы обезьян.
Пахнет Бразилией, джунглями, кофе. Залпом выпиваю чашечку - мне
теперь все нипочем. Капитан - морской волк. В зубах сплюнутая
сигарета. Мартышка корчит рожу с пальмы. Шоколадная креолка
скалит белые зубы. Кофе.
Есть и трава, все есть на этом корабле. Моряки сидят,
курят, погружены в себя. Трава мокрая после ночи, моряки
потягиваются, отдыхают, катаются по роскошной тропической
зелени. Креолка играет с обезьянкой - у обезьянки тоже зубы.
Креолка показывает ей кулак. Вообще она ведет себя не лучше,
чем она. Обе они женщины, обе знают толк в моряках, обе свежие,
душистые с утра. Одна караулит своего друга догрызающего
огрызок сигары в сдвинутой фуражке на вершине лба, другая -
своего, мечтательно распахнутого глазами в голубеющую даль, в
белых, подаренных умиленной пансионаткой перчатках, мокрых
капающими на руки слезами вдохновения. Обе знают, что их
кавалерам нужно, многое и им самим нужно от тех, и со знанием
дела готовятся к продолжению.
- Парень, нужно отойти в город. Заело здесь, не-е.. могу
больше.
Он чуть-чуть заикается, но в общем имеет бравый вид.
- В чем же проблема, волк?
Он принимает меня за крутого. Креолка ласково улыбается,
злобно скалит зубы. Обезьяна тоже что-то заприметила,
забеспокоилась. Шерстяной в перчатках друг продолжает смотреть
на море. Вдали он видит паруса, цветы облаков, дальние страны,
сплывающиеся, завертывающиеся в стихотворные рифмы, запахнутые,
словно в тоги, переплетенные строфами.
Креолка скалит зубы. Все равно.
- Нужно отойти в г.. город. Я вижу, что ты человек обб..
разованный.
- Нет проблем, волк.
- Эй вы, обормоты! Встать, когда с вами разговаривает
капитан! Вот так-то.
Сплюнут сигарный огрызок.
- Этого парня будете слушаться, пока я не приду, -
понятно?
Дисциплина железная.
- Делать все; все что он скажет. Обезьян не забыть
покормить. Если кто ему вздумает что - привяжу к якорю и в
море.
Отряхнуты сигарные крошки, подвернуты манжеты.
Покривленный рот - креолка повисла на рукаве - ничего, в баре
ее можно будет кому-нибудь сдать.
Десять утра. Объявляю купание. Все раздеваются, лезут в
воду. Местные женщины, вышедшие с колясками, собаками, детьми
под мышками, за руку, на шее, на поводке, - в шоке; маленькие
девочки тычут пальчиками в тридцать голых людей и столько же
обезьян. Эти рады безмерно. Как перезревшие бананы в шквальный
день - все с вантов кувырком в волны. Корабль у мола
подскакивает, качает трубами. Повар выходит на палубу с
телячьими килограммами в обеих руках. Протягивает мне коровьи
килограммы.
- Вы что взбесились, кок? Сейчас же в воду.
Двое здоровых матросов помогают коку переодеться. Он такой
толстый, что это стесняет его движения. Кокетка-обезьяна
стыдливо отворачивает не лишенное прелести личико от светящего
телом кока. Коку стыдно, он из приличной семьи. Вздорными
неверными пассатами занесло его на море. Зато куриное филе у
него не хуже, чем в ресторане космического корабля.
- Мойтесь, простофили! - орет с борта боцман, - сегодня
вечером в городе танцы!
- А как же вы, боц? С вашими глазами и лицом - вы первый
покоритель танцевальных красоток, мне поверьте, я здесь живу!
Боцман проворно раздевается, лезет в воду. Красотки уже
покорены, несмотря на минувшую джазовую сумасшедшую ночь, не
уронившую им на грудь ни капли девственного сна, - сбежались
толпою к морю выбирать женихов, тем более сейчас, при удачно
открытых всех достоинствах. Купающиеся матросы давно
распределены, еще вспыхивают здесь и там жаркие очаги спора, в
воздухе временами оказывается клок волос или выдернутая серьга,
но в целом милые дамы уже пришли к конценсусу.
Но неожиданно появившийся боцман покоряет всех. То что
было до сих пор - неверно, не учтено самое главное, нельзя,
нет, ну нельзя же так в самом деле! Роли сдвигаются,
перераспределяется все, иерархическая мраморная лестница
становится эскалатором. Счастливые, радостные лица, поджатые
губы, готовые вот-вот разразиться слезами глаза. Наконец и
боцман поделен. Хорошо, что они не видели капитана.
Полдень. Дамы разошлись по домам, принимаются ванны, на
тело накладываются фруктовые целебные маски, дети и мопсы
заперты в дальних комнатах - готовить уроки. Никаких сегодня
гуляний, пришел теплоход из южных стран, насекомые, болезни,
зараза. Сидеть, учить уроки. Улицы пустеют, город вымирает.
Мужчины работают, дети, запертые, стенают, пухнут личики от
обиды. Женщины, растертые, напаренные, намассированные
домработницами, побогаче - врачом-массажистом фирмы "Руно" -
тонкие розовые, белые, золотистые кожи. Массажист Мишель и не
гадал о такой прибыли за один день, о такой сногсшибательной
клиентуре, - бегает, носится по городу, как сумасшедший. Белые,
пурпурные, серебряные красотки мокнут в ароматических ваннах.
"Это не просто матросы - это итальянские матросы, они галантны,
учтивы, веселы, - настоящие мушкетеры, а не матросы". Слова,
передающиеся из уст в уста, подогревают, дают дополнительные
источники мечтам, уже без того таким поэтическим, таким смелым,
таким!.. Передумано и воображено уже все, что могло и не могло
быть; для чего, собственно, само материальное воплощение,
которое случится вечером - непонятно.
Город пуст, женское население, обычно не знающее, куда
себя деть, принимает ванны. Один капитан с креолкой на рукаве
бродит, злобным косым лицом заглядывая в выметенные пустые
кабаки, и лицо при этом перекашивается еще больше. "Тысяча
чертей тебе в бок и одна селедка в череп, волк!" - бормочет
капитан и проклинает про себя эту страну, город, обезьяну на
рукаве, старую разбитую лохань у причала, кретинов в кубрике,
груз ублюдков на мачтах, - и вообще все на свете.
Два часа дня; от нечего делать вскарабкиваюсь на верхушку
мачты с биноклем в руках, матросы очищают мне путь, скидывая в
море приматов.
- Не дискриминируйте их, боцман, они ничем не хуже вас. У
нас общие предки.
- Есть, сэр!
- Дайте им бананов и вообще вызовите кока и накормите
всех. Хватит матросам сидеть на траве.
- Есть, сэр!!
- Существуют среди вас музыканты? Прекрасно. Посадите
скрипача в тени под мачтой, надо поднять настроение экипажа.
Потом вы свободны. Можете идти спать в каюту, если хотите, или
просто выпейте пару бокалов рома. По вам видно, что это вам
необходимо.
- Есть, сэр!!!
Два часа дня. На верхушке мачты - я с биноклем.
Колышущийся флаг оберегает меня от солнца. Наверху ветер. Птицы
его перегоняют, все они сосредоточенно летят на юг - скоро
зима. Самый последний журавль в косяке неожиданно обернулся и
помахал крылом. Я махнул ему биноклем в ответ, и тогда он
испустил нежный протяжный крик, словно кричал своему отцу. Я
пожал плечами и стал смотреть на чаек. В бинокль у них очень
крупная голова.
Косяк уже улетел. На палубе произошла драка: упал косяк. Я
сначала не понял. Снова поднялся и упал косяк - кто-то вырывал
его у кого-то. Содержимое рассыпалось по доскам пола. - Идиоты!
- орал им боцман. - Встать!! На кухню чистить котлы! А ты -
скотина! Мести палубу!! Возьми метлу, ублюдок! Почему
небритый?! Почему морда грязная?!!
В бинокль видны пустые улицы. Город словно вымер, солнце,
печально блистая, нагое, беззащитное в небе. Улицы вылизаны
белыми лучами. Город пуст, по улицам ходит один капитан с
креолкой на рукаве. У капитана лицо, как у крысы. В бинокль
хорошо видны оскаленные вперед острые неровные зубы. Капитан
идет под руку с шоколадной красавицей, идет по всем улицам,
заходит подряд во все кабаки. После каждого ресторана лицо его
освещается злобой. Новый ресторан. Новая злоба. Видны
геометрические формы ругательств, матерные линии, выложенные на
губах. Капитан невероятно похож на крысу. На короля крыс из
"Щелкунчика". Солнцем горит на острой макушке фуражка-корона. Я
долго слежу за капитаном, вожу биноклем за ним по одной улице,
затем по другой, по третей, захожу биноклем в рестораны.
Наконец мне начинает казаться, что у капитана волочится по
асфальту длинный серый хвост.
Четыре часа. Солнце как-то провисает. Оно немного
спустилось со своего зенита, у него странные, неуверенные
движения. Словно это самолет, проваливающийся в воздушные ямы.
Такое чувство, что оно вот-вот оборвется и полетит вниз за
горизонт, в море. Я ночью не спал ни минуты, и мне не хочется
спать. Я купаюсь долго, целый час. Появляется свежесть во всем
теле. Матросы храпят в кубрике. Боцман читает книгу. Скрипач
выводит смычком полонез. Грустные звуки полонеза
расчувствовали, опечалили обезьян. Они груз сентиментальный.
Жены задушевно обняли своих мужей и ищут у них вошей. Взгляд
половины мужей устремлен в море, второй половины - на город. Им
грустно, что они не примут участия сегодня в дискотеке. Мне их
жаль. "А что если?.." - мелькает мысль.
- Эй, боц!!
- Да, сэр!..
- Вы уже зеваете. Что это там у вас?
Прочитываю в бинокль: "Пьесы. А. Чехов."
- Вам вредны, боц, такие книги!
- Так точно, капитан!
- Вот что, боц... Идите-ка на берег, отыщите ресторан
"Ноги девы Марии" и зафрахтуйте его на весь сегодняшний вечер.
До двух, до трех ночи.
- Можно узнать для чего, капитан?
- Устроим дискотеку обезьянам. Им тоже надо развлекаться.
Жалко на них смотреть.
Боцман все выполнил, как требовалось. К девяти часам
вечера шимпанзе уже танцевали вовсю твист, пускали стаканы пива
вдоль стойки, пили на брудершафт с хозяином кабака и целовали
своих захмелевших жен. Но корабля к этому времени в порту уже
не было.
Пять вечера. Капитан все еще ходит по пустому городу,
волоча по тротуарам крысиный хвост. Креолка, сверкая
бразильскими зубами, у капитана на рукаве. Крысиный король,
кажется, недоволен. Он еще не обошел всех ресторанов, но уже
обозлен. Я вылезаю из воды. Обмываюсь в душе на палубе. Город
пуст, как бетонные полосы космодрома в Неваде, так что мне
некого смущать. Когда я вспомнил рок-н-ролл и предыдущую ночь -
ничего не смог с собой поделать. Она не сказала мне свой адрес.
Она была мне сестрой на одну ночь, ее родственная душа должна
была навсегда отделиться от моей с наступлением сегодняшнего
утра. Но когда я вспомнил ночной рок-н-ролл, обмотанные вокруг
головы сумасшедшие косы, стрелы голубых глаз, пронзающие мозг,
исступление саксофона - я понял все.
Боцман свистал всех наверх. Слушать мою команду! Крикливые
чайки очистили горизонт. Обезьяны высадились на берег, двинули
всей толпой в зафрахтованные на ночь "Ноги девы Марии".
Заработала машина. Из труб вылетел пепел - их давно не мыли.
Кок помчался набивать цыплят.
Шесть часов. Я на мачте. Дым за кормой. Пятнадцать узлов.
- Двадцать!
- Есть двадцать!!
- Капитан, двадцать узлов - это предел! Цилиндры не
выдержат!
Моя машина на палубе. Обезьяны помогли занести. Она едет
со мной. Обезьяны и вымыли ее с удовольствием, когда узнали о
предстоящей дискотеке. Машина вылизана. Она мне понадобится
там. Я должен лететь по улицам там, она и рок-н-ролл рядом со
мной на сидении.
Солнце проваливается в море. Город уменьшается в размерах.
Но в бинокль он еще близко. Проспекты на выкате, громадный
оранжевый шар катится между домов, задевает балконы. Капитан
бродит с креолкой на рукаве, бразильский ровный оскал, осколок
луча в ресторанном стекле - корона крысиного короля вспыхивает
червонным золотом. Серый длинный хвост защемляется хрустальной
дверью. Капитан, взвывший от боли, выдавливает вперед острые
зубы вразнобой, глаза на мгновение выскакивают из орбит.
Креолка улыбается хозяину кабака: простите, мол, моего друга,
он от жары немного не в себе.
Город остался позади. Последнее что вижу - веселую толпу
шимпанзе, встречающую на бульваре капитана. Они обступают его и
креолку, радостно размахивают руками, смеются, целуют своих
жен, рассказывают о предстоящей дискотеке. Кто-то оказывается
на кончике волочащегося хвоста. Слишком далеко, последний
оттиск в бинокле - ряд неровных зубов капитана и желтая струйка
стекающей слюны.
В Моржанте нас встречают фонари, духовой оркестр на берегу
и элегантные пары пенсионеров, затянутые поволокой
воспоминаний. Везде звучит пасодобль. Основные доходы магазинов
косметики от старушек. Старички выглажены, галстучки натянуты,
как скрипичная струна, зализаны золотистым желем седины.
Пенсионерные пары снуют косяками взад и вперед по панели,
словно белуги, прибывшие на нерест. Накрахмаленные бои
протискиваются, мелькают в ароматно-пахучей толпе, предлагая на
манжетах мороженое, шоколад, рюмку виски. Диабет, сердечная
недостаточность - тщательно скрываются. То тут, то там мелькает
красный фонарь скорой-реанимации.
Еще несколько минут в этой свалке - и я потерянный
человек. Толстый стальной лист с палубы прямо к набережной. Под
руководством боцмана разваривается чугунная загородка, и я
накрепко наказываю заварить ее после моего ухода.
- Плывите сразу же обратно и отдайтесь в руки капитана, -
командую я им. - Нехорошо оставлять его в городе с обезьянами
надолго.
- Есть, сэр!
- Кстати, вы как раз успеете в рестораны, оперетту и на
танцы. Сходите в оперу, боц, сегодня Иоланта, вам должно
понравиться.
- Есть, сэр!
Пенсионеры удивлены. Они ничего не понимают. - В наше
время пароходы не приставали прямо к набережной! Надо же... -
Это не пароход, мадемуазель, а теплоход...
Хватит с меня всего этого. Моя машинка страшно ревет,
пенсионеры в ужасе косяками разбегаются из-под колес. 20, 40,
80... Это хорошо, хорошо. Город, улицы, фонари. Рестораны
опять, пабы, кафе. Тоже самое, только нету капитана с креолкой
и обезьян. Машина несется, как зверь. Поворот. Осаживаю посреди
тротуара. Клуб. Здесь ее нет. Через две двери - еще один.
Тормоза, рестораны, клубы, двери. Я становлюсь похожим на
крысу-капитана. В зеркале мелькает оскал. Черт возьми все!
Проспекты залиты фонарями. В аллеях на лавках старички.
Они рассказывают басни о своей молодости, старушки млеют. Все
вместе переходят улицы на зебре, приходится тормозить. Дома
поблескивают стеклами своих пенсне. Растения вдоль тротуаров.
Газоны чистые, темные. По всему городу меня преследует
пасодобль. Я несусь по проспекту - в опущенное стекло духовая
пасодобль. Я торможу, заворачиваю за угол - выходящий на
перекресток балкон, политые желем седые головы в тюлевых
занавесках комнаты, гробовые румяны в щеках: грамофонная
пасодобль. Я бросаю машину посреди перекрестка - кажется
полицейский запоет на меня сейчас пасодоблью - сую ему в руку
трешку, чтобы только не делал этого. На бульваре - скрипичная
пасодобль. Тени, румяны, пудра с осыпающихся щек. В глазах -
милые слезы. Бравые старички, вовсю развлекающие подруг. Не
могу, лечу сквозь вереницу перекрестков. Замедляю у больницы -
цепочка реанимационных машин. На набережной толпа, шарахаются
от автомобиля. Корабля нет, решетка заварена. Нет, не может ее
тут быть. Что-то подсказывает мне, что ее нет в этом городе.
Скоростное шоссе. Двести. Полчаса - и я снова здесь.
Родные улицы. На первом же перекрестке встречаю капитана.
Звезды отражаются в повеселевших глазах. Креолка на рукаве
скалит зубы:
- Добрый вечер, сеньор.
- Come sta, капитан?
Это, кажется, по-итальянски. Неровные крысиные зубки. На
губах коньяк. Воздух вокруг него может вспыхнуть от малейшей
искры. Медленно иду по бульвару. Какое счастье: я дома! Группа
обезьян навстречу. Обрадовались, благодарили по-своему за
дискотеку. Она в самом разгаре. Страшное веселье. Пиво льется
рекой. Разомлевшие от вина обезьяньи жены норовят меня
облобызать. Как они сентиментальны! Вот она, знай наших, это
вам не Бразилия.
Все же стараюсь отделаться поскорее от шимпанзе. Не
очень-то приятно, когда тебя видят в такой компании. Дальше иду
по бульвару к морю. Вдоль ряда деревьев соленый морской ветер.
В листве разноцветные фонари - праздник. Из ванн, из рук
доктора-массажиста Мишеля, косметических масок на все тело, из
шелковых одежд выпорхнувшие девицы, косы, прически, распущенные
волосы. Голубые - лучистые, серые - задумчивые, карие - томные
- глаза. Ноги, шеи, талии. Обнимающая рука матроса, серебряные
кольца на руке, пьющей брудершафтом. В очереди к билетной кассе
мелькнувшие кудри и плечи боцмана за ручку с тоненькой
интеллигентной девушкой. "Ноги девы Марии". Радостные,
космические лица обезьян. Словно пришельцы-марсиане празднуют
благополучное приземление на нашу планету. Кларнет, бас-гитара,
клавиши. Рассыпанная по столу чешуя воблы и буги-вуги. Тонкие
чувственные лица марсианок за бокалами красного вина,
шампанского. Волосы, большие черные глаза жен пришельцев,
одетых в голубые шелка. Боцмана заела совесть, он по своей
воспитанности не смог допустить обманутых голых обезьян в
ресторан, чтобы над ними потешались, - пришлось распаковать
часть груза, и выдать дамам шелковой материи. Хозяин заведения
доволен, в обнимку с хорошенькой инопланетяночкой потягивает
ром, улыбается. Красотка дарит ему нежные незабываемые улыбки,
лепечет в ухо что-то душевное, хорошее.
Час ночи. Я в машине, сто двадцать. Проспект в стороны,
колеса разбрызгивают фонари, валятся на спины дома. Проспект -
на плато, на самой горе, в удаленной части города. На самом
верху, тут должен быть поворот и смотровая площадка. Еще триста
метров - и откроется море и у мола светящийся корабль.
Какая-то неясная тень на перекрестке. Это же человек.
Педаль. Перегрузка, сейчас оторвется голова и вылетит через
лобовое стекло с горы в море.
Машина стала в пяти сантиметрах от голой белой ноги.
Длинные волосы по плечам, лицо насмешливое. Ничего не боится.
Я снова во вчера. У меня есть родная сестра, родной
человек. Я целую ее, как сумасшедший. Из машины рок-н-ролл, в
домах на площади вспыхивает свет. Волосы режут воздух направо и
налево. Она танцует, как ненормальная. Голубые глаза
переливаются в мои, карие. Асфальт - черное блестящее зеркало,
все в нем: фонари, деревья, балконы, мы сами.
Рок-н-ролл. Страшный ветер. Мы размазаны в пространстве,
словно на фотографии с большой выдержкой. Ноты вылетают из
переднего и влетают в заднее окно, завихряется, перемешивается
поток музыки. Руль пляшет, склоняются направо и налево фонари,
пьяные дома валяются вповалку без разбора.
Мы на главном проспекте. Посередине - светящаяся
гирляндами в зелени аллея. Мелькают матросы, дамы, помолодевшие
от ванн и массажей на десять лет, одухотворенные лица
инопланетян и их жен. Держась за столб, пошатываясь от ветра из
стороны в сторону, боцман, улыбаясь, смотрит на море. Он
вступил в лужу носком ботинка, но не видит этого. Воспитанная
его спутница не смеет сказать и томится отчаянием, потому что
ботинок боцмана все больше промокает.
Мы у самой набережной. Сто двадцать. Взгляды всех
устремлены в порт, на море. Несколько матросов взошли на борт
корабля, чтобы устроить праздничный салют. Без четырех секунд
два. У нас скорость тридцать пять метров в секунду. Выпорхнул
из-под колес марсианин. Без трех секунд. Без двух. Без одной.
Сквозь прорыв в набережной рассекаем пространство. Касание
свободно вертящихся в воздухе колес палубы - и первые раскаты
праздничного салюта. Машина тормозит и останавливается у
кубрика.
Три часа ночи. Все приглашены на теплоход. Капитан на
рукаве с креолкой, пришедший во вполне удовлетворенное
состояние. Капитан глушит ром. Инопланетяне разместились в
правом углу кают-кампании возле белого с кремовым оттенком
рояля. Они, оказывается, очень музыкальны. Боцман осоловело с
соломиной одним концом в пиве, другим в носу обнимает
утонченную девушку из интеллигентной семьи. Она рада, что
познакомилась с настоящим человеком, рассказывает ему свои
взгляды на искусство. Хозяин "Ног девы Марии" усадил
чувственную марсианочку к себе на колени и поглаживает
осторожно ее выпроставшееся из-под синего шелка плечо. Еще
человек пять-шесть со своими подругами сидят вокруг овального
привинченного к полу стола и кто пьет, кто слушает одиноко
пиликающего лоцмана-скрипача, кто читает вслух своей даме
корабельный журнал. С накладными усами юнга пытается танцевать
под скрипичный полонез лоцмана со своей немолодой уже, но
старательно накосмеченной и намассированной доктором Мишелем
донной. Остальная часть матросов режется в двадцать одно в
другом углу кают-компании на щелбан. Здоровенный старший
механик хорошо играет, собака, или мухлюет, так что многим
несладко приходится от его огромных, привыкших к стальным
кривошипам и мотылям пальцев.
Экипаж замечательного итальянского судна, остановившегося
на двое суток и направляющегося в Марсель замечательно проводит
время. Все до одного члены экипажа и пассажиры корабля, а также
приглашенные на борт гости собрались в кают-компании по случаю
дождя, наморосившего зачем-то этой ночью. И ни один из них не
знает, что замечательный итальянский теплоход, остановившийся в
маленьком порту на два дня и принявший на борт столько гостей,
вина и веселья давно уже не стоит в порту на якоре, а плывет в
открытый океан прочь от континента. Никто, кроме помошника
старшего механика, запустившего по моему приказанию машину и
спящего в данный момент в каюте после распития вместе со мной и
с еще одной особой трех бутылок рома на троих, хотя на самом
деле из всех троих пил только он один. Эта самая особа и есть,
как любой мог уже догадаться, та девушка, которая стала мне
родной сестрой еще вчера вечером и самым дорогим для меня
человеком на земле. И в настоящую минуту, когда я при свете
зеленого палубного фонаря посматриваю на компас, по которому
наш корабль держит курс строго на запад в открытый
Атлантический океан, когда за руку держит меня та самая
девушка, ставшая мне родной сестрой и самым дорогим на свете
человеком, та девушка, которую я случайно встретил вчера ночью,
потом безвозвратно потерял, решив, что вчерашняя жизнь - это
отдельная, только на одну ночь жизнь, и которую я таким
чудесным образом нашел сегодня и навсегда, - так вот теперь,
когда все это произошло, мы направляемся вместе со всеми нашими
друзьями и просто знакомыми, которых мы приобрели сегодня,
точнее уже вчера утром, в далекую солнечную Бразилию. Мы будем
там замечательно жить все на берегу, у синих, зеленых лагун, и
в огромных Бразильских городах, которые, как и наше судно,
наполняют музыка, вино и веселье.
Четыре часа утра. В кают-компании сонное царство. Капитан
с креолкой под руку, сомкнутую пальцами на бутылке с ромом,
завалились головами на стол; капитановы крысиные зубки верхней
челюсти, придавленной пудовой головой и поблекшей к утру
короной, впились в нижнюю беззащитную губу. По столу опять
разлито пиво. Толстый кок, не доев начиненного горлышка, заснул
с куриной кожицей в пальцах. Старший механик в окружении
матросов с распухшими от его щелбанов лбами, - все повалились
вдоль стены на пол. Каждая обезьянка - со своим любимым, нежно
и ласково обнимая, тихонько дыша в его спящее лицо. Боцман и
утонченная леди - так получилось, что она долго не могла
заснуть, прижатая его мощным телом к полу и от воспитанности не
имеющая смелости сообщить об этом, - оба возле лоцмана-скрипача
с застывшим у того под мышкой на середине полонеза альтом.
Пять часов утра. Восход солнца. Новое солнце, новый ветер,
новые косяки птиц, уже пробудившихся и стремящихся скорее на юг
перпендикулярно нашему пути. Скоро и мы повернем к югу, чтобы
пересечь экватор и оказаться у берегов далекой Бразилии. Там
через несколько часов тоже взойдет солнце, и в ближайшее время
начнется весна. Странно, совсем не хочется спать. Моя родная
сестра рядом со мной - теперь уже на всю жизнь. Машины
работают, встречный ветер крепчает, гудит в вантах, подметает
своим мощным прозрачным телом палубу. Какая-то ошалелая
обезьяна высовывает голову из трюма - она не была в городе, не
плясала в "Ногах девы Марии", не видела салюта. Она еще два дня
назад стащила у капитана бутылочку виски и, вылакав ее до дна,
проспала в трюме все это время на тюках с кофе.
Солнце быстро поднимается над горизонтом. Ошалелая
обезьяна совсем вылезла из люка. Она растеряно бродит по
палубе, оглядывается, ничего не может понять. Наш корабль
делает двадцать узлов, и через восемь дней, если хватит
топлива, мы будем в Бразилии.
27 августа 1997 года
. . .
27 августа - это было вчера. Это было вчера, и теперь
этого не существует. А сегодня 28 августа. Все перевернулось,
все стало враньем, а было правдой. Все перевернулось. И это не
они обезьяны вовсе, а мы. И все это не так, как было описано 27
августа, а все это ложь, подлая ложь и обман. И теперь, на
следующий день после всего случившегося, я обязан рассказать
правду, то что на самом деле было. Потому что как бы сладка ни
была ложь, а в конечном счете людей интересует настоящая
правда, так все и сказали, кому я давал читать свой рассказ.
Они не поверили тому, что написано там, и сказали, что это все
вранье. А это и на самом деле так. И не остановился итальянский
корабль, идущий в Марсель, в нашем порту, потому что не
проходил мимо, потому что наш захолустный город лежит далеко в
стороне от всех морских путей. Да и порта-то у нас в городе
нету. Врал я все это, врал! Нету у нас фонтанов и площадей, и
проспектов навыкате, нету набережной, нету бульваров и
интеллигентных барышень, а есть одни только невоспитанные
провинциальные девки. Нету рок-н-ролла. Ничего нету в маленькой
столице безнадежно провинциальной страны, с трудом обозначенной
цифрой на карте и никого, кроме ее собственных жителей не
интересующей. И все что написано 27 августа - просто призрачные
грезы молодого человека, волею судьбы занесенного в отдаленную,
забытую миром дыру. А вместо проспектов, по которым должно было
катиться заходящее солнце, оно бредет, с трудом продираясь
между убогими разваленными домиками по грязным обшарпанным
улицам, и нет никаких тенистых аллей, и нет ресторанов, и нет
оперы с опереттой. И море здесь не то - грязная бессмысленная
гуща несуразного цвета, и чаек никаких нету - это просто
художественный вымысел! Никакие журавли не летят и не машут
крыльями, потому что место это находится вовсе не на их
миграционном пути с севера на юг в жаркие страны и обратно, а
далеко сбоку. А итальянский корабль, везущий обезьян из
Бразилии, пришел прямо в Марсель, и незачем было ему нигде по
дороге останавливаться. И все итальянские моряки, кроме
провинившегося юнги, оставленного сторожить на вахте, сошли в
Марселе на берег, и капитан вместо креолки нашел себе местную
французскую женщину, да и креолка была не в обиде, встретив тут
же приличного молодого человека. Боцман пошел с новой своей
знакомкой - стройной студенткой литературного факультета в
оперетту. Обезьян забрали в зоопарк и устроили в честь их
прибытия роскошный обед. Все работники Марсельского зоопарка
были приглашены и всласть повеселились на банкете вместе с
задушевными, легко хмелеющими шимпанзе. И даже юнга не остался
обделен - к нему на вахту (хоть и запрещено морским уставом)
пришла не лишенная миловидности дама средних лет, найденная и
доставленная на борт сжалившимся над бедным мальчишкой старшим
механиком, и они провели долгие ночные часы вместе. Но только
все это случилось в Марселе, а не у нас.
А в нашем городе вечер прошел как обычно. Ни на какой
машине я больше не ехал, а поставил ее спокойную отдыхать в
гараже и пошел пешком к морю. Медленные оранжевые волны ползли
на коричневый песок, я стоял на берегу, и лицо мое обдували
влажные губы ветра. Город у меня за спиной готовился ко сну,
закрывались магазины, стелились на ночь кровати, мамы
укладывали спать своих малышей. Бессмысленная электронная
музыка стекала в море по одному из переулков.
Солнце село далеко за Средиземным морем, за Геркулесовыми
столбами, где-то в бескрайнем Атлантическом океане. Солнце
село, догорели красные полосы на небе и погасли. Шум
электронной музыки утих. Город стаскивал с лодыжек грубые
потертые джинсы - город ложился в кровать, некоторые улицы уже
спали. Фонари зажглись, но этого никто не заметил. Машины
разъехались по гаражам.
Уродливые южные птицы, обитающие в кронах пальм, уснули,
засунув головы в перья. С моря на город набежала тень; луна не
взошла. Столица еле заметного на карте государства побледнела и
умерла, матовые глаза с поволокой закатились.
В полночь я стоял посреди немой улицы, под беззвучным
долговязым фонарем. В луже, вытекшей из-под дверей мясной лавки
после вечернего мытья полов, отражалась его бессмысленная тупая
физиономия. Ни одного звука не было слышно, кроме стука по
асфальту моих прохаживающихся вдоль лужи черных каблуков. Мы
долго так стояли в тишине и смотрели друг другу в лицо,
отражающееся в застывшем зеркале бордовой говяжей крови на
тротуаре.
28 августа 1997 года
|
|