Сорокапятилетний вор-рецидивист Лёнька Сотников по кличке Хеча тихо умирал от побоев летней ночью на берегу родного Дона. Лёнька глухо стонал от боли, не пытаясь позвать на помощь, воровская гордость не позволяла ему сделать это, а впрочем, и жить-то ему уже не очень хотелось по другой причине: Лёнька знал, что обречён (врачи зря болтать не будут), ему по их прогнозам оставалось “коптить “ этот свет недолго: месяца три-четыре.
Этот день не предвещал Лёньке ничего плохого. Стояла июльская жара, от которой тень в саду была единственным спасеньем. Вечером жара спала, вода за день нагрелась, как парное молоко и Лёнька решил сходить на Дон искупнуться. На берегу сидела компания парней, все кроме одного, (это был Лёнькин сосед по дому), были приезжие. По-видимому, ребята уже успели “набраться”, лица у них были хмельные, красные, ребята громко о чем-то спорили. Из стоявшего на траве транзисторного радиоприемника доносилась негромкая джазовая музыка. Лёнька сдержанно поздоровался, разделся и бултыхнулся в воду. Накупавшись вдоволь и полежав на спинке, Лёнька вышел на берег. Ребята в это время все разом, дружной ватагой кинулись в воду. Вот тут-то, Лёнька и услышал её, эту мелодию, от которой сразу защемило сердце, засосало где-то под “ложечкой”, наверное, там, где должна находиться душа. Эх, будь она неладна! Нахлынули откуда-то издалека воспоминания, которые Лёнька уже давно запрятал глубоко-глубоко, навсегда стараясь забыть…
Москва. 1962 год. Он, Лёнька Хеча, молодой, озорной парень вернулся домой после первой трехлетней “отсидки”. Жизнь в нем била ключом: хотелось радоваться, петь и буянить одновременно, а ещё хотелось любить, любить по-настоящему как в кино и чтоб с музыкой. Далеко за счастьем идти не пришлось. Шестнадцатилетняя Галка, первая Лёнькина любовь, жила совсем рядом, в соседнем подъезде их “хрущёвки” со старшей сестрой и матерью – алкоголичкой. Худенькая, черноглазая и такая же озорная, как и сам Лёнька, Галка покорила сердце молодого вора.
Изголодавшийся по живому теплу женской плоти, он со всем своим неуемным темпераментом ворвался в страну Любви и закружило голову … Вот тогда, впервые Лёнька услышал эту мелодию. Она выплывала откуда-то из - под иглы плавно вращающейся грампластинки и медленно вливаясь в душу и обволакивая ее, заставляла страдать, жалеть, радоваться, выворачивать наизнанку все лучшее и светлое, что было в ней, этой самой душе. Мелодия звучала в резонанс с Лёнькиным сердцем, переполненным чувством первой любви. Была в те годы и другая музыка: модный джаз и буйный рок-н-ролл с его непременными атрибутами взбитым коком и брюками “дудочка”. Всё было, но не оставило такого следа в Лёнькиной душе, как этот “Маленький цветок”.
Галка перешла жить к Лёньке. Счастье их не было долгим, так как через полгода Лёнька снова пошел по этапу. Воровской мир с его “корешами” и моралью с ловкостью спрута потащил Хечу в омут жизни. Мать потом отписала на зону, что Галка как-то слишком быстро выскочила замуж и уехала из Москвы куда-то далеко на Север. С тех пор прошло очень много лет, и Ленька больше так и не увидел Галку и никогда не слышал “Маленький цветок”, казалось, уже забыл и, вот теперь, услышав мелодию, все вспомнилось вновь, на душе как-то потеплело, оттаяло…
Пока Лёнька одевался, любимая мелодия отзвучала, начали передавать новости дня. Снова стало как - то буднично: пусто, надо было уходить с берега, но что-то мешало Лёньке сдвинуться с места. Он не сразу понял: что? А потом догадался. С его взглядами и практикой опытного вора это казалось безумием, какой-то детской шалостью, выходкой десятилетнего пацана. Он знал, что будет замечен, не одна пара глаз увидит его, выследит и бежать ему, в общем - то, некуда, но рука “мастера” все же потянулась к вожделенному транзистору, душа требовала “продолжения банкета”. Лёнька выключил приёмник, стараясь не смотреть в сторону купающихся парней, незаметно запихнул его под мышку, накинул рубаху и, словно прогуливаясь, не спеша, направился в сторону прибрежного кустарника. Там надеялся отсидеться до полной темноты.
Но до кустарника Лёньке дойти не пришлось. “Эй, мужик, постой!”- услышал он сзади. Лёнька остановился, обернулся с простодушной улыбкой, которая много раз выручала его из переделок. Крепкий, “набычившийся” парень не принял улыбку и тихо, но с ненавистью в голосе произнес: ” Поставь на место, что взял” и толкнул Лёньку. Тот пошатнулся, и приемник выпал из-под руки. Ещё два крепких удара с маху придавили Лёньку к земле, а что было дальше, он уже плохо помнил. Удары сыпались как камни: по голове, по спине, по почкам (парень умел бить), вид крови только распалял его мозги и мышцы, разгоряченные спиртным. Лёнька потерял сознание.
Когда он очнулся, темное небо было усыпано звездами, на берегу было тихо. Впрочем, Лёнька уже ничего не слышал, голова гудела, отбитые легкие с трудом ловили воздух. “Ну, вот и доигрался. “Повелся,” как пацан на пряник”, - мелькнула мысль. А может так-то оно и лучше. Чего уж, теперь то, личину менять. Вором родился – вором и умирать надо”…
Родился Лёнька здесь, на Дону, в небольшой деревеньке в декабре 1943 –го. Мать его Вера, красивая ядреная 18 летняя дивчина, про таких красавиц говорят: “кровь с молоком”, закрутила любовь с солдатиком, пареньком из Сибири. Часть, в которой служил паренек, была расквартирована в деревне, где жила Вера, а молодой солдатик, как нетрудно догадаться, прямо в ее доме. Сибиряк был честным парнем, обещал вернуться с фронта и, как положено, жениться, но не суждено было сбыться обещанью (шла война). Вера так и не узнала: погиб ее жених или просто передумал брать её в жёны. Фактом любви и несбывшихся надежд стало появление на свет Лёньки, а отчество Вера записала ему по отцу-бойцу - Иванович.
В те военные и послевоенные годы в России было много “детей войны”, никогда не видевших и не знавших своих настоящих отцов, а потому, подрастая, Лёнька не задавал банального детского вопроса по поводу своего рождения. Много позже, ему сказали, что отец погиб на фронте. В 1952 году Вера, оставив Лёньку на попечение своих родителей, уехала в Москву на заработки, устроилась в литейный цех завода “Компрессор” и получила место в общежитии. Там Вера и познакомилась с красивым стройным парнем, на 5 лет моложе ее. Звали молодого человека непривычным для слуха именем – Гигель. Он был безродным польским евреем. Безродным потому, что не осталось у парня на всем белом свете ни одной родной души, вся многочисленная родня погибла в результате массового истребления фашистами еврейского населения. Каким-то непостижимым Божьим промыслом 10-летний Гигель был спасен от ужаса геноцида и вывезен из оккупированной Польши на территорию Советского Союза. Когда много позже Гигеля спрашивали об этом периоде его жизни, его красивые “бархатные” глаза подергивались влагой, и минуту помолчав, он неизменно отвечал примерно так: ” Простите. Я не могу говорить и вспоминать об этом, боюсь, что сердце не выдержит”.
Вскоре Вера и Гигель поженились, и Вера стала звать мужа ласково: Гриша, сглаживая согласную “Г” на малороссийский манер. Лёньку забрали из деревни в Москву, а Вера второй раз стала матерью: в семье родилась девочка. Ленька, впервые увидев столицу в 10-летнем возрасте, привыкший к деревенской свободе, безо всяких условностей и правил, долго не мог освоиться с городским бытом. Точно также было и в его отношениях с отчимом. Несмотря на то, что Гриша был добрым, уравновешенным и терпеливым человеком, Лёньке он, почему-то, не пришелся по душе, возможно из – за мягкости характера. Он не называл Гришу отцом и всячески избегал общения с ним. Сейчас можно только гадать, что было причиной такого нетерпения: сыновняя ревность к матери или другое представление об отце, но всё закончилось тем, что Лёнька сбежал из дома. Нашли его через месяц, голодного и оборванного. Мать кричала и плакала, а Гриша молчал и жалел пасынка. Не помогло ни то и ни другое.
Теперь жизнь Лёньки превратилась в сплошные походы: до 14 лет он пять или шесть раз убегал из дома, а потом связался с местной шпаной во дворе, совершил кражу и сел на три года.
После второго срока Лёнька решил жениться. Невестой, а затем и женой стала Люба из соседнего дома, за счастьем Хеча далеко не бегал. Новорожденного сына Лёньке увидеть не пришлось: посадили в третий раз, на 7 лет за групповое ограбление квартиры.
Из тюрем Лёнька всегда возвращался с неизменно “богатым багажом”: он привозил массу карточных игр, шулерских приемов, рассказов и смешных анекдотов, кстати, и рассказчиком был отменным, всякий раз рассказывая какую-нибудь историю, всегда заразительно, по-детски смеялся сам.
В Москву Лёньку уже не прописывали, работать он не хотел, (не позволял ”устав”), пришлось уезжать на родину, на Дон. Бабка была ещё жива, она и кормила непутевого внука, до тех пор, пока не сошелся тот с одинокой женщиной - Зиной, жившей по соседству. Иногда Лёнька, дабы не забывалось ремесло, совершал вылазки в районный городок: на вокзал или в магазины, где было, чем поживиться. Товар сбывал там же в городке или что-то привозил домой в подарок Зине. Бывало, ходил “по самому краю”, но всегда выручала его неизменная, открытая улыбка, излучающая доверчивость и расположение к людям. Зина догадывалась о Лёнькиных “подработках”, но молчала, избегая огласки и скандалов.
Так продолжалось по последней весны. Лёнька вдруг стал серьёзно недомогать, пожелтел лицом, осунулся (аукнулись годы фартовой жизни), потом появились слабость и ноющая боль в подреберье. Диагноз оказался смертельным, врачи не сочли нужным скрывать правду.
Уже перед самым концом, Лёньке, скорченному на траве в предсмертной агонии, привиделось, что стоит перед ним Галка в белом платье-клёш, по давно забытой моде и держит на руках младенца – мальчика. Хочется Лёньке крикнуть: ” Галка, родная! Это же сын мой, наш!”, но с хрипом на выдохе прошептал только одно слово: “Маленький…”.
“Маленький цветок” – мелодия, написанная американским саксофонистом Беше Сидни в 1954 году, была необычайно популярна в бывшем СССР в начале 60-х годов прошлого столетия.
|
|