ОДИН ГОД МОЕЙ Ж.
Она была ею. Той самой милой девушкой с большими ушами и великолепным вкусом в выборе пестрых колготок. Она шатательно двигалась по улице, громко чиркая каблуками об асфальт. Ее жалкая отжившая свое авоська предательски извещала всех о нищенской ее зарплате.
Ее я видел уже не в первый раз. И вот именно сегодня не могло случиться ничего лучше или хуже, чем снова ее встретить.
Она сделала вид, что не заметила моих новых вьетнамок, а я претворился, что я – не я, а как минимум какой-то неизвестный.
В этот день слишком много кто хотел меня видеть. И поэтому у меня невыразительно болел желудок. Притарабанив с кухни синюшку-мороженную курку, я начал играть с ней в прятки. Игра не ложилась, и потому я напялил на себя только что высохшие на батарее гольфы-аматоры, перешиваемые некогда мною с рукавов бразильского пиджака. Дело тут же пошло. И шло бы черти сколько, если бы обмороженное тельце птицы не стало таять, и она, от смущения зажмурившись, не побежала бы обратно в заморозку, костыляя и оставляя после себя неладное.
В квартире было несносно, да и не выносно жарко. Единственное место, где бы я мог на тот момент отсидеть напасть, оказалась моя кладовка. Благодаря ей я спасся от случайно залезших в мою обитань воров с косой, которые вынесли все, что им понравилось. Без стыда и совести! Подумал я на них, вытаскивая последнюю ногу из своего убежища. Помалкивай! Подумали они на меня в ответ.
Тогда мне первый раз пришло на ум, что не все так законно. И что если воры разгуливают по квартирам даже тогда, когда хозяева честно прохлаждаются в кладовках. Крадут даже мышиные норки – это непорядок.
Посему сел писать жалобу. Да настолько жалобна она вышла, что я еще две недели рыдал и валялся на кушетке, пока ко мне не прислали поздравление про начало сезона дождей, что в принципе слыло осенью. Арбузной порой, в том числе тоже. Я был по-своему рад. Погруженный в свою вечную взъерошенную среду размышлений меня проведал мой брат. В огромной ковбойской шляпе и джинсовых рукавицах. Ему было меня определенно жаль. На столько, что он задержался у меня на целый месяц. Первую неделю брат плакал про меня. Вторую – я про него. Потом мы вмести сушили под подоконником веки и чинили нашу старую, детскую, привезенную из Индии рамочку для фотографий. Брата забрала его жена. Не самая лучшая в старых (еще с тех времен!) рабочих рукавицах с целлофановыми латками.! С ней мы приветливо обозвались и расстались.
Рамочку забрать отказались. Что бы туда вставить? Думал я три недели, примеряя куски фланелевых обоев, свой старый школьный табель, старые дедыны ордена, и этикетку от той самой курицы, которая после игры в прятки до сих пор сидела в кладовке паря в тазике обмерзшие лапки. Так ничего и не подобрав особенного пришлось ее заглотить. И я лег спать от подобной неурядицы. Просыпаться мне не хотелось. Проспал зиму; даже не поиграл в снежную бабку. Да и не жалел честно говоря, так как осенью мой собственный клетник тайком закатал всю морковку и я теперь совершенно не мог лепить снежным бабкам носы.
Так бы, наверное, я б еще долго спал и не известно проснулся бы. Если как-то сам себя не разбудил, обматеривши с ног до головы и оплевавши свой подбородок.
И вот снова приперлось, махая оранжевым платочком лето. Танцующее в прозрачном красном платье, и выделывающее бедрами, ооооооооооооо!, много всяких пошлостей. Последней девкой оно заночевало в моей кровати, одарив меня всяческими даже неправдоподобными механизмами. После сего утром мы мило пили чай и беседовали о прекрасном и о вязании тоже. Так пообещали, что всего уже хватило.
Оно ушло.
После такого я еще долго штопал наволочки, и мыл окна на веранде. Так незаметно для себя самого я выперся на улицу за упавшим туда куском дуста, которым натирал оконные ручки. И тут вижу – идет. Все с той же авоськой. Та самая она. Я решил улыбаться до последнего.
– Привет!
– Привет!
– Ты знаешь, а я тебя люблю целых двадцать лет! Выпалил я ей прямо на ухо, и не нашел ничего круче, чем подарить ей клок своей новой только что выросшей шерсти.
– Спасибо! – сказала она, запихивая презент в авоську.
– Может пойдем на качелях покатаемся? – скромно, но со вкусом предложил ей мой возбужденный голос.
– Всякое может быть, – сказала она и вывалила из своей сумки целую кучу колючих вьетнамских ежиков. Я принял это как «я согласна за тебя на все! Мне больше ничего не нужно от моей старой жизни!»
До последней слюнной рыгачки мы катались с ней на бронзовой качели так долго, что я не мог даже сказать сколько. А когда, пошатываясь, мы пошли к дороге, то оказалось, что на том месте, где она выкинула ежиков вырос абсолютно сиреневый столб с лазерной лампой. А, может, конечно, и нет, может, нам все это показалось.
Мы шли, крепко держась за карманы друг у друга и жутко нравились. Пока мы нашли куда прийти она сломала оба каблука. И я донес ее на шее.
Я действительно ее любил. И теперь даже старая мертвая курица отошла далеко на другой план. Мы читали вместе газетные утки, а иногда они несли нам яйца и пачкали подушки речной ряской. Мыли в одном тазу ноги, и растили общих кастрюльных рыбок. Я больше не думал на кого-то обзываться, а она знала, что действительно может выбирать чудные пестрые колготки.
|
|