Бывает, что Книги вешают себе на грудь аксельбанты. Так они легки и исполнительны. Они рождаются и умирают в срок. А иные – фантастической силой мысли отягощают «старых» людей или рожают «новых». Но чувствуют себя при этом калеками. Такие размышления были навеяны мне, когда я, немой и покорный, созерцал картину Сергея Ковригина «Умер художник». Я как будто висел на стене, как эскиз. В комнате мне не известной. И наблюдал следующее.
Погода благоприятствовала любви. Окно комнаты глядело в палисад. Клён, безобразно и величаво раскинувший ветви, и непутёвая черёмуха, сочетались, как горькое и сладкие качество, отчего, движение, доставляемое ветром, приносило в открытое окно радость, силу и сердце. Любовь. Милосердие и кротость.
Черёмуха произросла случайно, возможно семя доставлено было муравьями. А вот клён, молодым слабым саженцем, посадили трое калек – не возлагавшие надежд. Выглядывая в окно, без любования смотрели, как дерево росло, и из-за халатности проглядели, как оно стало большим и могучим от сока яростности в природе, и раскинуло ветви свои с полуночи на утро и вечер.
Бёме даже казалось, что клён подпирает четыре колеса, которые расположены одно в другом. Четыре колеса - одно в другом - это круглый шар неба или отец.
- Отец покоится на кроне клена, - благоговейно произнесла Бёма.
Струдом и Безнапряженья не могли оторвать взгляд от её лица.
Они заметили в нем подвижный дух: силу, сияние и премудрость.
- Блюблю тебя, - снежно прошептал Струдом.
От того, что лучи самосущего лица с трудом проникали в черный квадрат из-за загораживающих окно деревьев, комната освещалась электрической лампочкой даже днём. Лампочка висела прямо над круглым столом, который стоял посреди комнаты: обыкновенно за ним сидели три человека, инвалиды с рождения: Бёма и два немца.
Для удобства перемещения на колёсах, мебели в комнате не держали, кроме одного старого сундука. В нём жил уродец шести лет, сын Бёмы и Безнапряженья.
Имелось несколько табуретов для гостей. Табуреты были расставлены стрункой у дальней стены, по той же причине, почему не держали мебели. Таким образом, инвалидная коляска без помех могла перемещаться по квартире, и делать "почётные круги" вокруг стола.
У каждого за столом было обозначено своё место. Бёма всегда располагалась спиной к стене, упираясь глазами в сундук, так она контролировала поведение ребёнка, видеть которого она не любила. По левую руку от неё, спиной к окну, сидел Безнапряженья, а напротив - Струдом.
Струдом любил Бёму. Заигрывать он не умел, потому что был правдив, прямолинеен и вспыльчив. Сцены любви сопровождались кривляниями, дёрганием руками и головой, заиканием и запинками перед твердыми согласными, брызганием слюны и прочими проявлениями церебрального паралича. Здоровым, гримасы и ужимки калек, кажутся смешными и отвратительными. По большому же счёту в комнате этой, как в любой другой представлялось обыкновенное зрелище любви. Отчасти это происходило оттого, что тела калек есть всё же их собственность.
- Отец покоится на кроне клёна, - благоговейно произнесла Бёма, брызгая слюной и закатив глаза, отчего дебильное выражение глаз терялось в создававшейся впечатлительной женственности.
Потому как Струдом заикался и особенно запинался перед возбуждением твёрдости в форме "эл", ему для того, чтобы высказать фразу: "люблю тебя", необходилось прилагать почти адское усилие. От этого лицо его неестественно искажалось в корчах, так же как духи приходят в движение, когда хотят говорить.
- Блю-блю тебя, - снежно вымучил он.
Безнапряженья подозревал в Беме, крупноголовой женщине с мужским складом ума, мужчину в женском обличии, хотя не раз оказывался свидетелем того, как женское начало, словно насмехаясь над мужской философией, ехидно выказывало своё наличие в самых фантастических формах. Когда-то Безнапряженья был любовником Бёмы.
Плодом их любви стал мальчик, о существовании которого, кроме отца и матери, знали Струдом и Марина. Марина жила на втором этаже прямо над инвалидами. Она присматривала за ними, убиралась в квартире, варила кушанья, и пела колыбельные мальчику. Калеки любили девушку и доверяли ей не только заботу о себе и ключ от входной двери, но и - принять роды и хранить тайну рождения.
В отличие от родителей, мальчик родился крепким и здоровым. Один недостаток уродовал его. Почему и скрывали мальчика от постороннего глаза. У него не было рта. Отсутствовали губы, не было ни щели, ни даже трещины или впадины.
Марина, как никто другой, знала, что тупоумные, дебильные глаза инвалидов - это обман, занавес, прикрытие незаурядного, ума и рассудка; тем более было её изумление, когда она приняла новорожденного. В глазах ребёнка исчезла эта завеса и пена безумия. У него были необыкновенные глаза. Большие, выразительные, умные. Вглядевшись в которые, тут же поймёшь, что таким глазам не нужен рот. Под такими глазами рот выглядел бы нелепою ямкою.
Так, видимо, и решила на совете святая троица - Матерь Природы.
Но Бёма и Безнапряженья были убеждены, что природа сыграла с ними злую шутку. Они были до смерти напуганы, и, запрятав уродца в сундук, справедливо полагали, что ребёнок умрёт своей смертью в самом скорейшем времени, так как, по разумению Бёмы, через рот человек должен вбирать в себя силу отца своего, если хочет жить.
Именно потому, что ребёнок жил, Безнапряженья прекратил с Бёмой любовную связь, и отрицал своё отцовство. Сначала он аргументировал это тем, что между однажды случившимся половым актом и рождением ребёнка нет никакой связи, так как оба эти явления разделяются значительным промежутком времени.
Позже, по мере того, как становилось ясно, что ребёнок не собирается умирать, Безнапряженья стал вовсе отрицать его. Как имел обыкновение отрицать все явления, которые доставляли ему боль и неприятность, как то - терпкое качество, и при каждом появлении уродца из сундука Безнапряженья интересовался у домочадцев: кто это?
Марина по праву считала себя матерью малыша. Потому что повторяла за Бёмой все страдания в движениях и криках, когда Бёма рожала на коленях Марины. Каждый день она приходила к калекам, и тогда садилась в сундук, брала малыша на руки, прижимала к себе и пела ему колыбельные. Из сундука лился волшебный голос матери и заполнял любовью всю комнату. В эти минуты Струдом не мог не признаваться в любви к Бёме.
- Блю-блю тебя? Ты возбуждение твёрдости, ранящее мой слух, ты радость дня. Ты самосущее блицо, греющее мою душу...
А Безнапряженья волевым жестом останавливал любовника и изрекал:
- Всякое наслаждение, счастье - есть понятие отрицательное... Жизнь даётся не для наслаждения ею, а для, того, чтобы её перенести...
Тогда Струдом брал шнур настольной лампы, и, перебирая свободной рукой колесо, направлялся к розетке. Вытягивал руку, чтобы вставить вилку в розетку, но розетка ускользала из-под руки, и предательски застывала на безопасном расстоянии. Струдом повторял попытку, но розетка проделывала то же самое.
Вот и сейчас, Струдом устало выпустил из руки шнур.
За окном во мраке неразличимы были коряги клёна.
- Не сердись на вещи непонятные нам, - посоветовал Безнапряженья. - Старайся всегда господствовать над впечатлениями настоящего и всего реально существующего.
- Что же это? – озадачилась Бёма. – Роза возжена святым духом! - вдруг осенило её. - Пойми это точно: первое начало розетки, - тело, однако, и в этом твои опасения оправданы, она имеет в себе источник свой также и извне. Через воздух. Но господствует в ней… - и вдруг осеклась. - В воздухе запахло грозой...
Раздался скрип медленно приподымающейся крышки сундука. Все замерли, будто бы сундук имел зловещее намерение.
Запахло ли в воздухе грозой в полночь, с которой раскинул ветви свои клён, трудно сказать. Но если Бёма была права, то действительно преддверие грозы, в молекулы обращённое, беспрепятственно могло проникнуть через открытое окно в комнату. Светящиеся из сундука глаза тому были причиной. То ли это были две яркие авророчки, упавшие с неба, и запрятанные невеждами в сундук. То ли - символы страшной ночи, во много крат чернее той, что прогуливалась за окном. Она-то и прогуливалась для отвода глаз, зная, что шпион её в надёжном месте: в старом бабушкином сундуке.
- Кто это? - вопросил Безнапряженья; Бёма и Струдом безмолвствовали, словно исчез из планетария Солнца Меркурий.
Между тем, угольки проводили невидимые линии от зрения Бёмы к полу, от зрения Безнапряженья к стене, от зрения Струдом к потолку... и произнесли гордо и решительно: «Вот я вырасту, и поглощу этот сундук и эту комнату. И поглощу вас. И произойдет это стремительно, со скоростью света. Так, что вы не успеете приготовиться, ибо не будете предупреждены».
Пришло утро.
- Вы слышали, что сказали глаза? – отмерла Бёма.
- Я пальцами по столу не стучал, - ответил Безнапряженья, словно его обвинили в этом.
- Может сундук водой залить, - предложил Струдом. – Чтобы безротый отправился на катапульту, и попробовал родиться со ртом. Иначе как же он станет поглощать нас?
В комнату вошла Марина. Лицо ее было озарено свежим решением. На шее алели бусы. Она поставила новенький ранец на стол, и исчезла в сундуке.
Безнапряженья вздрогнул. Струдом пораженный испугом Безнапряженья замер с мыслью: «Значит, и он видит зловещий круглый шар неба и мудрые глаза своего сына, многажды преумноженные отцом. Зачем же говорит он часто: каким образом из неосязаемой материи произошёл осязаемый сын?»
Крышка сундука откинулась. Комната наполнилась солнцем и жизнью. Малыш предстал красивым и величественным. Он улыбался красной нитью маминых бус.
Смело шагнул в комнату. Мама бережно уложила в новенький ранец Бёму, Струдом и Безнапряженья. Заботливо помогла надеть ранец. И с радостью и тревогой, ласковым взором проводила сына учиться живописи.
|
|