Ребенок в парке
Дитя за мыльным пузырем
бежит по парку.
Осенний день горит огнем
светло и ярко.
А в пузыре, как в янтаре
за тонкой пленкой,
мир, отраженный в хрустале -
в глазах ребенка.
Там кленов охра, вязов жесть,
собаки, люди.
Там все, что было, все, что есть,
и все, что будет.
Там все надежды и мечты,
как бы в реторте:
служенье богу красоты,
победы в спорте,
там глубина любимых глаз,
восторг признанья,
свиданий сон и горечь раз-
очарованья...
И все взрывается шутя
без слез, без муки.
И удивленное дитя
разводит руки.
Месса жизни
Я создаю Вселенную и рушу,
и рушу вновь - и снова создаю.
То Господу свою вверяю душу,
то Люциферу душу продаю.
Я то язычник, то христианин,
то монархист, то - ярый вольтерьянец,
я сам себе то раб, то господин,
в своей стране я словно иностранец.
То жизнь моя бессмысленно течет,
то вдруг в ней цель какая-то забрезжит,
и я бросаю все в водоворот
слепых страстей и призрачной надежды.
Но иногда среди пустых забот,
когда, на грех, полным-полно работы,
покажется - в моем сознанье кто-то
невидимый рубильник повернет.
............................................
И я неясной мыслью поражен,
вдруг застываю, не закончив бега,
и вижу: почка сделалась листом,
давным-давно истлели глыбы снега,
проплыли миражи ледовых гор
под Астрахань и там исчезли где-то,
а мир похож на праздничный собор,
весь сотканный из волн живого света.
И я стою, его исполнясь славы,
и осеняю грудь свою крестом,
и бытия органные октавы
гремят в моем сознании пустом.
Тогда еще держали мир киты...
Тогда еще держали мир киты,
и жили на Земле гипербореи,
и нравы были строги, но просты:
купцов пираты вешали на реи.
И Бог еще спускался к нам с небес,
и рай еще был где-то близко-близко,
мы жили в мире сказок и чудес,
драконов, саламандр и василисков.
Теперь все перепуталось вокруг:
кромешный ад мы окрестили раем.
Вселенная замкнулась в Дантов круг,
который бесконечно расширяем.
И враг врагу с улыбкой руку жмет,
и друга друг в упор не замечает,
и только ночью, когда все уснет,
над миром тихий ангел пролетает.
Дед
Был овес моим дедом посеян,
но собрать его дед не успел.
Увезли бедолагу на север,
в Соловецкий кандальный предел.
Ни за что увезли.
В чьем-то списке
наскочила строка на строку.
Десять лет из-за этой описки
довелось оттрубить мужику.
Он вернулся из вьюжного края,
взял за плечи отца моего
и, украдкой глаза вытирая,
облегченно вздохнул: "Ничего!"
Будто не было долгой разлуки...
Травы в пояс стояли в росе,
и тяжелые дедовы руки
нестерпимо тянуло к косе.
Россия
Не в сказке дивной,
не в мире горнем -
стоит Россия
на горе горьком.
Быть может, горечь
степей покатых
принес в Россию
Батый проклятый?
Быть может, "мудрый
отец" из Гори
отдал Россию
на откуп горю?
А может просто,
а может только
на русской свадьбе
кричали "горько",
и было горьким
вино в бокале,
и гости пили,
да расплескали.
В сердце России. Луг. Июль.
В ярком наряде лета,
в инее чистых рос
луг предо мной –
планета
бабочек и стрекоз.
Дразнит душицей, мятой
пряный июльский дух.
Вон на холме покатом
стадо пасет пастух.
Вон на другом – церквушка,
белая, как яйцо.
Часто крестит старушка
сморщенное лицо.
Смотрит (в глазах слезинка)
на белостенный храм.
Тесно в ее корзинке
белым лежать грибам.
Солнце все выше, выше –
и наступает зной.
Боже, меня услыши!
Господи Боже мой!
На перроне
Давай на прощанье покрепче обнимемся
на самом краю у ступенек вагонных!
Когда еще встретимся?
Когда еще свидимся?
Когда еще руки друг другу пожмем мы?
Потонет в тумане гудок тепловоза.
Зеленый маяк на путях загорится.
И желтый флажок, словно желтая роза,
мелькнет и погаснет в руке проводницы.
И тихо, так тихо, почти нереально
стотонное чудище тронется с места.
И редкие всполохи криков прощанья
накроет волна духового оркестра.
Вершина лета
Ее глаза так много обещали,
как некий праздник или биенале,
где фейерверк предвидится в финале.
Стояла ночь, и в глубине вселенной
сияли звезды необыкновенно.
Они-то знали: все на свете тленно.
Бежала морем лунная дорожка.
Прибилась к нам непрошенная кошка,
потерлась, помурлыкала немножко
и прочь пошла. Внизу у парапета
шумел прибой. Была вершина лета.
Ты мне сказала...
Ты мне сказала:"Будем проще!"
Исчезла в набежавшем дне.
За окнами гудела площадь,
свеча погасла на столе.
Гудки, сирены, вспышки света,
стальные взвизги тормозов...
С многоголосым эхом где-то
смешался звук твоих шагов.
И словно утоляя голод,
спеша набить скорей нутро,
тебя всосал огромный город
в свое бездонное метро.
Незаменимое
В этой далекой зиме
мы расставались с тобой.
Снег на твоей голове,
снег над твоей головой.
Мимо автобус прошел
и потонул в тишине.
- Ты напиши, хорошо?
Ты напиши мне...
Нам бы услышать тогда
доброго ангела речь,
что никогда, никогда
нам не вернуть этих встреч,
этих, казалось, навек
в кольца сцепившихся рук...
Если ушел человек,
чем заменить его, друг?
Чем заменить этот снег
в бледном луче фонаря?
Чем заменить этот век,
прожитый, в общем-то, зря?!
Снова осень на свете
Снова осень на свете, ворчи не ворчи,
ветер севера тучи принес.
Перед дальней дорогой присели грачи
помолчать на вершинах берез.
Снова осень на свете. Шурши, листопад!
Романтический дождь, мороси!
Мы с тобою по листьям бредем наугад,
не заботясь куда-то прийти.
Так бы вечно брести и брести налегке
под вместительным черным зонтом,
и сжимать твою зябкую руку в руке,
и не знать, что случится потом.
Странный человек
А потом он ушел неизвестно куда,
и не знает никто, почему.
Жил он, в общем, как все, не боялся труда,
и везло в этой жизни ему.
К сорока он построил за городом дом,
воспитал близнецов-дочерей,
и уже потихонечку думал о том,
как он встретит закат своих дней.
В окружении милых домашних забот
он дожил бы до старости лет,
но однажды под вечер уехал он в порт,
и за морем пропал его след.
Говорят, его видели где-то в горах,
где так низок и чист небосклон.
Будто шел рядом с ним дзэн-буддистский монах.
Но, возможно, то был и не он.
Вот и всё. И не знает никто, почему
и куда он ушел, и зачем…
В этой жизни чего не хватало ему?
И чего не хватает нам всем?
Цветет цикорий...
Цветет цикорий, донник и полынь,
восходит солнце, просыхают росы.
Лежу в траве, читаю неба синь,
плюю на все великие вопросы.
Пусть пролетают мимо на коне
те, кто меня догадливей и злее.
От жизни ничего не надо мне,
я ничего, как странник, не имею.
Я просто счастлив тем, что я живой,
и вот лежу, весь мир в себя вплетая,
как этот вот цикорий голубой,
как эта вот ромашка золотая.
На родине
Я в отпуск поеду один.
Не к морю, не в южные страны –
На Волгу, где гроздья рябин
горят, как открытые раны.
Неспешно пройдусь по Венцу,
великой реки изголовью.
И, словно к больному отцу,
наполнится сердце любовью
вот к этим крутым берегам,
исполненным тихой печали,
к намоленным божьим церквам,
разрушенным в самом начале
минувшего века. Как гвоздь,
засевший в глубинах сознанья,
они пробиваются сквозь
железобетонные зданья:
часовни, кресты, купола,
ворон растревоженных стая.
И небо, как Волга, без дна!
И Волга, как небо, без края!
Осенние этюды
Когда, осатанев от мелочных забот,
мне хочется уйти куда-нибудь отсюда,
я в осень ухожу, беру с собой блокнот
и карандаш - писать осенние этюды.
Осенняя тоска, осенний перелет
неутомимых птиц и кленов осыпанье
напоминают мне, что так и жизнь пройдет
и надо все успеть запомнить на прощанье.
Запомнить этот свет, летящий из-за туч,
запомнить этот бред болеющей природы,
последний теплый взгляд, последний теплый луч,
последний поцелуй, горчащий диким медом.
Тишина
Раздел: Разная лирика
Сквозь облака луны коровий глаз
невозмутимо пялится на нас.
Вокруг царят спокойствие и тишь.
Один комар звенит. Скребется мышь.
Собака лает в полной тишине.
Ребенок плачет горестно во сне.
О чем ты плачешь, милое дитя?
О чем ты так горюешь не шутя?
Ах, боже мой, какой я стал смешной!
Наверно, зубик зреет под десной –
вот и не спится сыну моему,
а вместе с сыном – дому моему,
а вместе с домом – миру моему,
а вместе с миром – Богу самому.
Вот и не спят, будя ночную тишь,
ни пес в поселке, ни под полом мышь.
Не спит, звеня назойливо, комар,
как будто снится комару кошмар.
Не спится оплывающей свече,
не спится душегрейке на плече,
и сквозь туман луны коровий глаз
в недоуменье пялится на нас.
|
|