От автора
Написано это было давно, а начато, так и, вообще, в незапамятные времена, когда я и мой друг и соавтор Сергей Орлов скучали на лекциях по общественными наукам. Правда, тогда мы бросили эту повесть, едва успев начать – лекций таких было маловато в программе технического ВУЗа. Десять лет спустя, я нашел брошенную рукопись (точнее черновой вариант первой главы) и уже в одиночестве написал все остальное. С тех пор прошло еще почти двадцать лет, что не может не вызвать вопроса: а надо ли это вообще публиковать, ведь многие реалии тех времен канули в Лету? Не стала ли сатирическая повесть просто документом истории? Думаю, что нет, потому что природа бюрократии не меняется, и новые ее махровые всходы ныне цветут на компосте почивших в бозе парткомов, месткомов и комитетов комсомола.
И еще - это, конечно, кондовый постмодерн, о чем я не догадывался в процессе написания, ибо не знал тогда такого слова. Думаю, что читатель без труда опознает ссылки и на Гоголя, и на Горького, и на Салтыкова-Щедрина, и на Булгакова, и на братьев Стругацких, что вовсе не означает, наличия у автора претензий занять место в их компании…
Глава 1. Опасайтесь приходить на экзамен неподготовленными!
Жизнь за окном билась и сверкала всем, чем могла, всеми своими изнаночными швами и заплатами. Что могло двигаться – двигалось, что могло дышать – дышало, что могло жить – жило. Птички летали и пели, тучки плыли, деревья зеленели и прочее. Но вся эта мощная струя живой сущности разбивалась о равнодушные пустые глазницы окон N-ского института связи. Институт притаился и замер, как леопард перед прыжком, впрочем, нет (что за банальность!) - скорее, как какой-нибудь хищный моллюск на дне морском. Каждое утро двери института открывались с иронически-саркастическим и в то же время зверски-садистским скрипом. Их не смазывали специально. Ректору очень нравился этот скрип. Он мог слушать его часами, и порой казалось, что это и не институт вовсе, а ресторан «Хрюкино-Дятлово», у двери которого стоит не ректор, а швейцар с глазами, повернутыми в себя. А, если продолжить несколько оборванную мысль, то двери эти поглощали каждое утро студентов веселых и бодрых, жизнерадостных и счастливых и потом вышвыривали их обратно грустными и вялыми, а порой и вообще безжизненными…Периодичность и бесконечность этого процесса вызывала совершенно физиологические ассоциации. Особенно в свете сравнения с моллюском обитающем на морском дне…
В общем, в N-ском институте связи была пора сессии, пора, после которой всем было куда-то пора, кому на следующий курс, кому на предыдущий, кому нести почетную службу по охране студентов, института, ректора и всего прочего, что складывается в объемистое понятие «родина».
Ну, так вот, жизнь билась, дышала, двигалась, зеленела, летала и пела, чего нельзя было сказать о студенте, э-э-э-э-э, ну, скажем, Полуэкте. Полуэкт не бился, не дышал, не двигался не зеле… Ах, извините, зеленеть то он, как раз, кажется, зеленел, но зато уж не летал и не пел – это точно! Студент Полуэкт не делал еще многого из того, чего не знаем ни мы, ни он сам, но одно он знал точно – это то, что он учил. Белый лист на парте уже успел порядком загореть от косого лучика солнышка, падающего из окошка, за которым жизнь билась и т.д., но оставался идеально чистым, как спинка только что народившегося папуасика… Зато студент Полуэкт думал. Думал много и обо всем. И о жизни за окошком, и о своей жизни, и о многом другом, но только не о том, ЧТО он учил. Вот, что он УЧИЛ – думал, а о том ЧТО учил – не думал. Не хотелось, поскольку, все равно было бесполезно. Когда лист, казалось, стал совсем коричневым, Полуэкт перевернул его и дециметровыми буквами (так, чтобы хватило на весь лист) написал: «Профессор, а вы знаете, я учил! Учил!». Эта работа истощила беднягу окончательно, и он тупо уставился в окно, за которым жизнь…
Через некоторое время мысль его снова покатилась широкой и спокойной волной: «Ну, вот и все. За что страдал? Зачем мучился, учил?». Реальность грядущей «пары», уже стоящей на пороге его зачетки, и все связанные с этим перспективы, как ближайшие, так и отдаленные, пробуждали недобрые чувства к профессору, принимавшему экзамен. Полуэкт недружелюбно посмотрел на него. Профессор этот, надо сказать, пользовался дурной славой. Поговаривали, что он имел странное хобби: старик занимался черной магией. Впрочем, сведения были весьма скудные и недостоверные, сводившиеся, главным образом к несвязным рассказам одного парня из третьей группы, который пытался в зимнюю сессию проникнуть к профессору домой, будучи озабоченным навязчивым стремлением получить зачет. Фамилия профессора, кстати, была Вельзевулов. Так вот, этого самого парня он домой не пустил, но тот, якобы, увидал таки в прихожей ряд замечательных вещей. Там были человеческий череп, висевший на вбитом в стену гвозде, старинная шпага черт знает каких времен, покрытая вековым слоем пыли и плесени, бутыль с некоей подозрительной жидкостью красного цвета и странной надписью, по-видимому, на латыни - «Denaturat», а также живой ворон, который сидел на черепе и лениво ругал незваного посетителя на старойоркширском диалекте, пока профессор выставлял последнего за дверь. Интересно, откуда этот парень знает старойоркширский диалект? Поразмыслив о черной магии, Полуэкт подумал, что и про аудиторию, в которой проходил экзамен, рассказывали самые странные вещи. Походила она скорее на башню старинного замка, чем на лекционную аудиторию. Попасть сюда можно было только, пройдя по темному и узкому коридору в подвале. Затем надо было подниматься по узенькой винтовой лестнице на пятый этаж. Надо сказать, что институт был вообще-то четырехэтажный, и только эта аудитория, словно скала, возвышалась над крышами. Чудеса начинались уже у входа. Вернее, у выхода. Вернее у того и другого сразу, так как у аудитории 513 (именно такой номер она имела) было два входа или два выхода. Споры о том, где у аудитории вход, а где выход, велись с незапамятных времен, а профессор Вельзевулов как-то проболтался, что его дальний предок (кажется 13-ый прапрадед) был убит из-за этого спора школярами, когда, находясь на службе у Бориса Годунова, был послан им «дабы усмирить смуту великую и зело разорение». Сам Вельзевулов защитил две диссертации на тему о том, что следует считать входом, а что выходом 513-ой, причем докторскую - с третьего раза. В научных кругах существовали две враждующие партии, обе очень сильные. Они отчаянно боролись друг с другом всеми доступными методами. Вельзевулов дважды пал жертвой вражеской партии. На третий раз он и сотоварищи предприняли экстраординарные меры. Противников публично обвинили в прессе в идеологической невыдержанности и буржуазном идеализме. Пока они отмывались, Вельзевулов защитился. Это произошло, как раз в эпоху смены ректора, а каждый ректор, вступая в должность, считал своим долгом внести свою лепту в решение проблемы входов-выходов аудитории 513. Лепта эта сводилась к тому, что предыдущее решение по этому вопросу отменялось, и делалось наоборот, а так, как решений было не слишком много, то они повторялись довольно-таки часто. Текущая ситуация в момент последней смены ректора естественным образом требовала от нового главы института решения, совпадавшего с выводами диссертации Вельзевулова, в результате чего последний оказался в фаворе и вскоре стал не только доктором, но и профессором. Вообще же новый ректор, по общему мнению сотрудников административного аппарата, был явно холерик. К сожалению, за неимением белого коня ему пришлось въехать в институт на черной «Волге». Он упразднил в N-ском институте связи все науки, кроме общественных и дополнительных, публично сжег все «лишние» учебники, второй (или первый) вход (или выход) был заложен снаружи и изнутри кирпичами, а между кирпичными стенами замуровали группу студентов, у которых были задолженности по этим наукам, и не было конспектов по ним же. И вот теперь, когда стоны и всхлипы замученных студентов перестали доноситься из-за стены, в аудитории стало твориться что-то ужасное. В ней начали пропадать люди: студенты, преподаватели, лаборанты, уборщицы, причем, пропадать бесследно! Рассказывали, что ночью из-за стены вылезали тени умерших, бродили по стенам и играли на потолке в кости и карты. Утром на доске находили такие ужасно-непристойные картины, что уборщицы отказывались убирать эту аудиторию. Теперь в ней царили бардак и запустение, валялись окури и обрывки карт, а также винные пробки и бутылки – свидетельства ночных оргий распоясовшихся приведений. Пытались принимать меры, обсуждали их поведение на профсоюзном собрании, вынесли строгие выговора с предупреждением и занесением в личное дело, рисовали карикатуры в стенной газете. Однако ночные дебоши продолжались, и аудитория постепенно дичала и зарастала мусором…
…Полуэкт вздрогнул, услышав свою фамилию. Профессор Вельзевулов смотрел на него недобрым взглядом. Полуэкт поерзал на скамье, затем поднялся и, поникнув головой, поплелся навстречу неминуемому возмездию за не преодоленную созерцательность.
- Хм…, - сказал профессор, изучив предъявленный ему листок.
- Я учил, - выдавил из себя банальность Полуэкт.
Профессор задумался. По-видимому, ответ Полуэкта с некоторой натяжкой уже тянул на тройку с минусом.
- Ладно, - сказал он через минуту, поднимая на Полуэкта глаза полные садистского вожделения, - дополнительный вопрос: в каком родстве состояли между собой Каин и Авель?
Полуэкт почуял слабый, едва уловимый, но неизъяснимо сладостный запах надежды. Он встрепенулся, принял озабочено-серьезный вид и важно промолвил:
- Профессор, разрешите подумать?
- Пожалуйста. Отсядьте на заднюю парту и подумайте, - сказал Вельзевулов с нежность палача. В глазах его блеснуло затаенное торжество.
Полуэкт отсел. Надо, однако, заметить, что он не только не знал, в каком родстве находятся названные граждане, но и имена эти слышал впервые, а посему не был уверен, что речь идет об особях вида Homo Sapiens. В конце концов, родственники есть и у животных и клички тоже. Овцу, вот, например, звали Долли (пока не съели), а «Каин», почему-то ассоциировалось у него с латинским «cane». Ну, очень похоже на собачью кличку, и звать удобно, если убежит: Каин, Каин, Каин, Каин… Многое можно было бы прояснить, вспомнив, что за науку он пришел сдавать, и чем эта наука занимается: миром животных или миром людей, но это было уже нереально. Хватит того, что преподавателя Полуэкт хорошо знал по фамилии и в лицо. Несмотря на столь серьезные затруднения с классификацией объекта, скрывавшего в себе суть поставленного вопроса, Полуэкт был счастлив. Так может быть счастлив человек, падавший в пропасть и зацепившийся на полпути уже мокрыми от страха штанами за торчащий из скалы сучок, на котором он теперь и висит вниз головой. В текущий момент его еще не беспокоит, что спасительный сучок безнадежно хлипок и долго не протянет, достаточно того, что гибельное падение прервалось на полпути. Он устремил взгляд в окно и задумался. Ряд ассоциаций, вызванный незнакомыми звучными именами, вертевшимися в его мозгу, продолжился довольно неожиданно. Он вспомнил вдруг длиннющую очередь в ближайший винный магазин, в которой неизменно пребывал хорошо знакомый ему, как и всему институту студент, снискавший в округе изысканную кличку «Кобелиссимо», активно проводящий в жизнь расхожий лозунг «настоящего мужчины» - пить все, что горит, и спать со всем, что шевелится. Полуэкт начал вспоминать легенды, ходившие о нем в институте. Рассказывали, что недавно Кобелиссимо, находясь в своем нормальном состоянии, сочетающем в равной и глубокой степени алкогольное опьянение и сексуальную озабоченность, глубокой ночью при попытке взять штурмом женское общежитие института был застигнут врасплох и пленен бабусей-вахтершей, которую он тут же, спустившись с приставной лестницы в полуобнаженном виде, как Аполлон с Олимпа, пытался соблазнить, как Парис Прекрасную Елену, во избежание дальнейших объяснений с администрацией. Что произошло дальше в деталях не известно, однако в результате своих домогательств он был укушен (не то собакой вахтерши, не то самой вахтершей) и ходил на уколы от бешенства в институтскую амбулаторию. В результате медперсонал от медрегистраторов до заведующей подвергся глубокому моральному разложению, приобретя взамен опыт лечения венерических заболеваний и белой горячки, а Кобеллисимо получил неисчерпаемый источник справок о временной нетрудоспособности с неизменным диагнозом ОРЗ, что в народе расшифровывается как «остаточная реакция запоя». Размышляя о неожиданно счастливом приобретении Кобелиссимо, Полуэкт вдруг услышал над ухом голос Вельзевулова.
- Ну, что? Придумали? - Полуэкт поднял глаза, Вельзевулов стоял над ним.
- Я еще не успел… - пробормотал растеряно застигнутый врасплох Полуэкт.
- Хм, - профессор плотоядно ухмыльнулся, и, повернувшись, направился к двери.
Тут только, взглянув по сторонам, Полуэкт понял, что экзамен кончился. Аудитория была пуста! Он хотел вскочить, закричать, но не успел даже рта раскрыть, как Вельзевулов вышел на лестницу и закрыл дверь на ключ. Полуэкт, холодея от ужаса сполз под парту… Было уже часов восемь. Скоро стемнеет и тогда начнется… По аудитории неуловимо медленно ползла огромная мрачная тень. Это утомленное дневным бдением солнце осторожно забиралась за тяжелую громаду Нового корпуса института, намереваясь потихоньку ускользнуть за горизонт и вздремнуть там несколько часов, бросив белый свет на произвол судьбы.
Глава 2. История Нового корпуса.
Сразу предупреждаю: слово «Новый» не должно вводить в заблуждение. В Равенне, например, есть церковь «Новый Св. Аполлинарий». Ей 1500 лет, но она на 70 лет моложе другой церкви, посвященной тому же, почитаемому в этом городе святому. «Старую» церковь зовут «Св. Аполлинарий в Классе»... Новый корпус заложили в начале 13-ого века и пока не достроили. Это многоэтажное каменное сооружение, печально взирающее на мир (да простится автору этот затасканный штамп) пустыми глазницами оконных проемов было свидетелем многих исторических событий и катаклизмов. Единственный живой человек в Новом корпусе – его сторож, он же по традиции и совместительству хранитель местных легенд, передающихся из поколения в поколение. Если когда-нибудь уважаемый читатель попадет в N-ский институт связи, то пусть он не пожалеет времени и потревожит почтенного старца, обитающего в единственной жилой комнате на первом этаже недостроенного древнего здания, которое хорошо видно из любой точки округи, и которое поэтически именуется в народе «Новым корпусом». И, если читателю повезет, то за стаканом душистого чая или другого не менее душистого напитка он узнает массу интересных вещей, дошедших до нас, как свет давно погасших звезд из глубин вселенной, именуемой Историей…
Татро-монгольское нашествие надолго прервало едва начатое строительство Нового корпуса. Брошенный фундамент некоторое время использовался в качестве капища местными язычниками, устраивавшими здесь бурные бдения в честь бога плодородия. Считается, что некоторые камни характерной формы в кладке первого этажа ни что иное, как фаллические символы, сохранившиеся с тех времен. В конце 14-ого века сюда пришел некий монах из Троицы, и две недели без устали изгонял лукавого из местных жриц, затем крестил их всех, нарекши Мариями, в честь Марии Магдалины, после чего прогнал взашей. На бывшем капище он соорудил себе из фаллических символов келью, где и проживал, питаясь подаяниями своих крестных дочерей, которые его регулярно навещали и временами оставались на ночь для совместных молитвенных бдений. В результате неподалеку постепенно выросла деревенька, основанная бывшими жрицами. Деревня называлась без особых изысков - «Новая». Ее народонаселение постепенно увеличивалось, пока отшельник был жив. После смерти монаха, и последовавшего нашествия Тохтамыша капище и деревенька опустели. О Новом корпусе вспомнили нескоро. Только в относительно благоприятной политико-экономической обстановке царствования Ивана Четвертого возобновилось строительство. Иван, как известно, между казнями и безобразиями еще иногда успевал заботиться о строительстве Государства. Тогда-то и было решено вместо, предусмотренного первоначальным проектом двухэтажного каменного трактира, построить «зело велику башню, дабы насадить в ней мужей грамоте вельми разумеющих для обучения государевых гонцов делу связному, аки исстари ведется в царском институте N-ском». Так Новый корпус попал в ведение института и получил свое название. Остро не хватало кирпича, и, если бы не находчивость Федора Басманова, который предложил использовать в кладке головы поверженных врагов государевых, то Новый корпус рос бы значительно медленее. Строительство дошло уже до шестого этажа, когда пришли смутные времена польского нашествия, самозванцев и Ивана Болотникова. В течение восьми месяцев личный состав военной кафедры института во главе с воеводой боярином Пушкиным, запершись в Новом корпусе, выдерживал осаду армии Речи Посполитой. Осада была, в конце концов, снята ввиду приближения Князя Пожарского с ополчением. Этот замечательный эпизод не остался незамеченным. Специалисты утверждают, что постамент памятника Минину и Пожарскому на Красной площади имеет отнюдь не случайную форму, а представляет собой скульптурное изображение Нового корпуса.
Строительство вновь возобновили при Петре Первом, когда был приглашен для этого известный архитектор того времени Ганс Шульц, автор каменного сортира общественного пользования, выполненного в псевдоготическом стиле, который по слухам и поныне украшает задворки какого-то маленького городка вблизи Бремена. Результатом трудов Шульца стали готические стреловидные окна седьмого и восьмого этажей, так и не увенчанных крышей. После смерти Петра строительство вновь остановилось в связи с оскудением государственной казны по причине разгульной жизни царствующих особ и их приближенных. О здании вспомнили только при Екатерине Великой, которая с чисто немецкой меркантильностью, приказала устроить на первом этаже недостроенного корпуса трактир с цыганами, а на втором – отдельные нумера, доход от которых поступал в казну, минуя институтскую кассу. Под это решение была подведена основательная идеологическая база. В соответствующем документе было указано, что «сии нововведения Государыня Императрица повелевает учинить дабы недросли дворянские, почтмейстерскому делу обучающиеся, с голода и злой тоски не сохли, а пребывали в добром теле и здоровом духа расположении». Павел 1-ый, глубоко ненавидевший царственную мамашу, придя к власти, упразднил бордель в Новом корпусе и передал здание Мальтийскому ордену. Рыцари, впрочем, в Россию не поехали, заявив, что здешний климат вреден для их здоровья, а пейзаж мало напоминает дорогой их сердцу пейзаж Святой Земли, несмотря на близость Нового Иерусалима, после чего Новый корпус был передан в распоряжение военной кафедры института.
Милитаризация Нового корпуса, продолжавшаяся при Александре, дошла до крайности при Николае. Правительство уже обсуждало вопрос об отделении Нового корпуса от N-ского института связи, и преобразовании его в самостоятельную крепость, одну из тех многочисленных ничего не охраняющих крепостей, к которым Николай Первый, по слухам, питал нежную привязанность, но в этот момент здание дало трещину. Фундамент 13-ого века не выдержал шести лишних этажей, крайне отягощенных крепостной артиллерией, гарнизоном, оружейными складами и прочими военными причиндалами. Этот пацифистский жест древнего фундамента был публично объявлен антиправительственным, после чего гарнизон из корпуса был убран, а над зданием был совершен ритуал гражданской казни.
Поскольку официально строительство Нового корпуса завершено не было, то использовать его для нужд института ректору с тех пор не разрешали, и здание постепенно пришло в запустение. В 1917 году его не на долго захватили революционные матросы, от которых после подавления кронштадского мятежа остались только окурки на полу, да нецензурные надписи и похабные рисунки на стенах. Последняя попытка использовать Новый корпус относится к 1937 году, когда в нем был создан спецлагерь для лиц подозреваемых в причастности к покушению на Юлия Цезаря. Лагерь просуществовал до 1956 года. В 1964 году здание намеревались снести и место распахать под кукурузу, но не успели. С тех пор мировая общественность и специалисты активно обсуждают проекты реставрации редкого исторического памятника.
Глава 3. История музыкантов странного заведения.
Однако мы несколько увлеклись путешествием по нехоженым тропкам истории и даже не заметили, как коварное дневное светило с убийственной последовательностью выполнило свой предательский план. Между тем оно, зацепившись за край горизонта и сильно покраснев от невольного стыда, бросило на мир последний вороватый взгляд, и тихо скрылось за гранью земной тверди, выразив тем самым полное презрение ко всему тому, что ползало, летало, ходило, дышало - словом, жило под ним. В аудитории 513 воцарился мрак столь же беспросветный, как и в душе нашего героя, сидящего под партой, неподвижного и едва дышащего. Его оцепенение нарушил тихий шелестящий голос:
- Эй, парень! Ты чего здесь болтаешься? День уже кончился, а заведение закрыто: у нас спецобслуживание. Не получив ответа, голос продолжал:
- Зачем пришел? Чего молчишь?
Полуэкт медленно открыл и с трудом поднял квадратные от ужаса глаза. Перед ним стояло приведение из числа замурованных. Он даже вспомнил этого парня, который еще совсем недавно учился на четвертом курсе. На приведении была фрачная пара и белая сорочка с бабочкой.
- Я, это… - прозвучал слабый голос Полуэкта как-то вроде бы даже помимо его воли.
- Чего «это»? Говорят тебе: ресторан закрыт! – продолжало приведение хамским тоном официанта из второсортного гадюшника. В ресторанах высокого класса умеют произносить более вежливые слова, вкладывая в них, впрочем, ни чуть не меньше брезгливого презрения к людям, живущим на трудовые доходы. Может быть, правда, они так реализуют свой комплекс неполноценности?
- Меня … это… запер… Вельзевулов, - слабо выдохнул Полуэкт.
- А, Мирон Джонотанович! Ну, так бы сразу и сказал, а то подняли тут шум с тобой, - засуетилось, оглядываясь по сторонам приведение, - Ну сиди здесь тихо! А то, смотри метрдотель засекет, тогда пеняй на себя! Приведение еще раз опасливо оглянулось по сторонам и двинулось прочь. Полуэкт тоже стал осматриваться. Аудитория была слабо освещена светом уличных фонарей, печально сочившимся из окон, напоминая о существовании воли - большого и просторного мира, в котором совершенно нет места приведениям и тому подобной чертовщине… Парты куда-то исчезли, или, скорее, превратились в ресторанные столики, на которые штук пять приведений-официантов стелило скатерти и расставляло посуду. Полуэкт сидел под одним из таких столиков, который только что закончил сервировать знакомый Вельзевулова. Приведение, отличавшееся от других особо важным видом, с чувством собственного достоинства поправляло на дальней стене солидную табличку с надписью: «Приносить с собой и распивать – запрещается». По манере держать себя, характерной для академиков и государственных лидеров, Полуэкт безошибочно угадал в важном приведении метрдотеля. Позже выяснилось, что метрдотель был заведующим институтской столовой, бесследно исчезнувшим накануне очередной ревизии. Ансамбль музыкантов на небольшой эстраде старательно настраивал свои инструменты. Со слабым удивлением Полуэкт узнал в музыкантах ребят из самодеятельного ансамбля со второго курса, которые исчезли в дебрях института несколько недель назад. Все началось с того, что в ансамбль, претенциозно именовавший себя рок-группой, влип в нехорошую историю. На прослушивании, которое подобным коллективам устраивал ректорат вместе с ведущими политическими и общественными организациями, ребята имели неосторожность исполнить детскую песенку Леннона и Маккартни «Yellow submarin». После краткого замешательства, прослушивавшие во главе с ректором, потребовали перевести текст с английского… Услышав, что название переводится как «Желтая подлодка» цензоры впали в прострацию. Через полчаса, слегка очухавшись, они приступили к совещанию при закрытых дверях, которое продолжалось два с половиной часа и породило на свет решение, зафиксированное несколько позже в приказе по институту. Данное историческое решение
– обвиняло участников «антихудожественного и псевдомузыкального коллектива» в идеологической незрелости и моральной неустойчивости, приведшей к тому, что они стали жертвой очередной злостной провокации империалистического Запада, подсуновшего им для исполнения откровенно милитаристскую песню, проповедующую пресловутую военно-морскую мощь Британской Империи (так называемой, «владычицы морей»).
– Обязывало начальника военной кафедры института полковника Подзаборного взять шефство над ансамблем с целью «наведения образцового порядка, как с точки зрения идеологической выдержанности репертуара, так и с точки зрения стиля и культуры исполнения».
Подзаборный музыки не любил, путал барабан со скрипкой, но за порученное дело взялся со всей серьезностью (хотя и с похмелья) глубоко осознавая важность задачи и меру ответственности. Он переименовал по чьему-то доброму совету рок-группу в вокально-инструментальный ансамбль, перевел музыкантов на казарменное положение, переодел в уставную форму и занялся подбором репертуара. Ему, конечно, доводилось слышать, что музыканты обычно играют по нотам, он даже знал одно место, где эти ноты есть – в приложении к сборнику уставов Вооруженных Сил, поэтому через три дня вокально-инструментальный ансамбль уже выступал с полностью обновленным репертуаром, блестяще исполняя пьесы «Тревога», «Подъем» и «Отбой». Возможность публичных выступлений пришлось согласовывать с первым отделом, поскольку сборник уставов имел гриф «Для служебного пользования». На них могли присутствовать только люди, имеющие соответствующую форму допуска. В связи с этим выступления были организованы в помещении военной кафедры. Для обеспечения высоких показателей, характеризующих популярность реорганизованного ансамбля, был издан приказ по военной кафедре, обязывающий студентов под руководством преподавателей военной кафедры организованно посещать выступления ансамбля во время самоподготовки. Таким образом, ежедневный аншлаг был обеспечен, и Подзаборный бодро отрапортовал ректору о выполнении поставленной задачи в полном объеме с наилучшими результатами (по объективным показателям) и в кратчайшие сроки. Никто не принял всерьез гнусную выходку лидера ансамбля, который на третий день после дебюта (и на второй день после доклада Ректору) повесился в сортире военной кафедры на струне от бас-гитары.
Надо сказать, что, несмотря на недостатки образования, полковник Подзаборный был прекрасным профессионалом. Правда, злые языки говорили, что он с трудом кончил восемь классов средней школы, но при первой же попытке вступить с ним в контакт становилась очевидной вся гнусность этой клеветы врагов и завистников – его образование тянуло не более чем на два класса. Он знал четыре арифметических действия, причем делил всегда с ошибками, при письме путал буквы «а» и «о» и не ставил никаких знаков препинания. Вместе с тем, Подзаборный знал уставы так, как хороший богослов Священное Писание – наизусть от корки до корки. Он тщательно следил, чтобы подчиненным служба не казалась медом и свято верил в принцип «я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак (но хитрый)». Приняв решение или получив приказание сверху, Подзаборный лез напролом, не обременяя себя размышлениями или сомнениями. При этом стремления его были направлены отнюдь не к достижению цели, а к созданию максимальной внешней видимости ее достижения при минимальных затратах собственных сил и средств. Нетрудно понять, что рок-группа пала жертвой именно этой основной особенности его стиля работы.
Какой-то пошлый острослов из студентов пустил о нем гнусный стишок-эпиграммку:
Бестолковый, но упорный
Наш полковник Подзаборный.
Гнев полковника по этому поводу не имел никаких границ. По его настоянию ректорат инициировал расследование с целью поимки пасквилянта. Однако цепочка, по которой из уст в уста передавался мерзкий стишок, очень быстро уперлась во внучатую племянницу двоюродного дяди ректора, и дело пришлось замять… В качестве компенсации полковнику Подзаборному была объявлена благодарность в приказе. Поскольку особых заслуг за ним не было замечено, а фантазия ректора не блистала изысканностью, формулировка представляла собой хрестоматийный образец бюрократической банальности, и звучала так: «За безупречную службу».
(Продолжение следует)
|
|