БУМЕРАНГ

 

Беглого взгляда на соседние столики хватило, чтобы Нина облегченно втянула горный воздух. Сближаться ни с кем не придется...

... Она не выносила курортных знакомств. Долгий тупой день изжевывал эти знакомства до консистенции дружбы с ее неминуемой атрибутикой. Угадать в ней слушателя не составляло труда даже тем, кто пасовал перед Кроссвордом Джангирова. Ее мирная неспособность говорить о себе позволяла собеседнику безраздельно кромсать тишину, а близорукие глаза вводили в заблуждение - сщуривали чужую белиберду до логической завершенности... белибершенности... логичерты...

Авантажные дамочки вечно путали ее уединение с застенчивостью или расценивали как заносчивость è в любом случае пытались очеловечить ситуацию. Свое появление обнаруживали щелчком гофрированного зонтика, всякий раз заставляя вздрогнуть от неожиданности - Ку-ку! - и Нина переставала принадлежать себе.

Женское с ней заигрывание было сродни кокетству с собственным отражением в незнакомом зеркале. Нина как могла, чаще - тщетно, избегала прямого попадания в личный архив очередного зонтика, ибо давно уже только ерзала от внезапно прорывающихся откровений... никчемных до тошноты... Какого-то непостижимого для нее фига всем им чудится, что случай их бесподобен и неповторим. Что излияния их перекрывают своим трагизмом цунами и Спитакское землетрясение. Что облик их от рождения облагорожен грядущими потрясениями. Что никто и никогда не зрил им в корень, а только плевался туда, не замечал пылкости побуждений, а замечал - так растаптывал в зародыше. Что все кругом - ложь-фальшь-гниль-слизь-мрак-бес-ребро-адамЕво-яблочко, потому что... Непременно – «потому что»... И что, наконец - истошный апогей! - в целом мире лишь она, Нина, промолчала весь монолог, а значит - откликнулась на образ и согласилась быть подобием. И вот уже нет ничего, кроме этого сладостного эха, и «тоже» предполагает «вместе», разве - нет? Как это - не надо?! Разве не ты сказала – «давай»? Мы слышали! - Эй, вокруг, вы же слышали! - твое безмолвие, а что - еще красноречивее? Что - согласнее? Ты - наша, мы - твои... Ах-Ох-Ух! Винни Пух... Хоровод пчел из мух... Хор пчеломух... Попробуй-ка, развей. Осмелься теперь, заяви - а Нина временами была близка к тому - что мы, гурманы искренности, пожиратели тишины, отражаемся всего лишь в твоей стойкой усталости, ныряем в нее, пускаем свои собственные пузырьки, чтобы хватать их на поверхности и умиленно хихикать, как шизофреники, уверовавшие в финлепсин...

С мужчинами у Нины курортность протекала иначе. С мужчинами у Нины всегда все иначе, что, впрочем, естественно, если не принимать в расчет их нервозность, делавшую эту первобытную естественность простоволосой. Как только мужчина обнаруживал ее присутствие в своем зеркале, оно тут же запотевало, принималось звенеть и гримасничать, пока не разлеталось вдребезги от вожделенной возможности быть понятым и боязнью быть-понятым-до-конца.

Особенно тоскливо бывало наткнуться на знакомые семейства, с которыми сближение произошло много лет назад, при тех же декорациях, и неважно, что оно годами не возобновлялось. Новая встреча с общим прошлым венчается нимбом старой дружбы, и отречься от нее - значит стряхнуть созревшие персики в канаву...

... В столовой сидели незнакомые люди, порадовавшие ее своей погруженностью в еду. Здоровая статика, куда более годная в сотрапезники на отдыхе, чем депрессивная динамика собратьев по перу. Нина мысленно пропела оду Нужде, подсказавшей директорам творческих пансионатов развернуть ковровую дорожку под ноги всем желающим...

... Поначалу рыночной цензуре пытались сопротивляться истинные владельцы этих белоснежных балкончиков, царственных колонн и уютных торшеров, из-под которых игривые музы мягко шлепаются прямо на письменный стол. Платежеспособный пролетарий с выводком будущих судей, под ручку с их немытой матерью, прикрывающей гипюром целлюлит и сублимирующей от такого количества знаменитостей, действовал на живых классиков, как рвотный порошок. Внезапное возрождение эпистолярного жанра - авторского и анонимного - обрушилось на прототип чиновника и свернулось под теми же гипюровыми складками. В конце концов, бунт стал походить на стихийное восстание создателей против своих же персонажей, чья реалистичность, по сути, служила им источником куска хлеба. Творцы устыдились своей похожести на обывателя и умолкли, а скоро нашли даже некоторую прелесть в совместном с ним отдыхе. И теперь на правах нахлебника они наслаждались возможностью всего за двенадцать бесплатных дней наблюдать то, о чем раньше выдумывали...

... Нина оглядела столовую. Народу было мало, что вселяло надежду на пляжный кислород. А разбросанность заселенных столиков предполагала общий кивок вместо интимного «Приятного аппетита»...

Вот только... сын. Разве он выдержит праздное лежание на солнце в отрыве от себе подобных, чьи звонкие голоса эхом рассыпаются по обеденному залу? Разве он усидит с книжкой на балконе, откуда как на ладони видны игровые площадки? И значит, придется принимать в номере ватагу новых друзей, хоровод влюбленных девочек - А чем пахнет мама такого замечательного мальчика? И вслед за ними в поисках чад и впечатлений - соседки с подносом... словесным поносом ... От нашего стола - вашему столу...

«Благоприобретенный аутизм» – это, наверняка, не сонная психология, это активнее... И почему – «благо...»? «Какой ты, все-таки, антисоциальный элемент, Нинка!», - сокрушалась сестра, прежде чем самой стать отвергнутым элементом презираемого Нинкой социума... Вранье! Никто никем не становится. Все элементарно с колыбели. Благоприобретенные морщины на младенческом портрете - исключительно самостоятельный итог, заслуженный, даже гены ни при чем...

Нина посмотрела на Чона. Он уплетал принятую недавно в состав любимых блюд яичницу с помидорами, запивал колой и шнырял раскосыми глазами по лицам сверстников. Нина его обожала. Он это знал и обожал ее так же бескомпромиссно, без оглядки на попутчиков. В отличие от старшего брата, чьей лучезарной доброты хватало на целый мир, чья улыбка-от-солнца заставляла каждого чувствовать себя единственным, а ее - постыдно ревновать, этот - резкий в суждениях, будто успевший познать бессмысленность всепрощения самурай, разрешал себя целовать только ей. Он был ее талисманом с рождения, когда, пролежав девять месяцев попкой к выходу, внезапно передумал и, появившись, лукаво улыбнулся избежавшей кесарева сечения матери.

Нина знала наверняка, что к ее малышу-миндальному-словоблуду не останутся равнодушными и взрослые курортники, и бог знает, чего только не станут выпытывать, пока она лелеет свою независимость...

...Чтобы уберечь сыновей от боли, ей пришлось притвориться, будто кто-то еще в этом мире, раз он им необходим, что-то для нее значит... Будто сам мир для нее что-то значит...

... Она вздохнула и потянулась за салатом.

- Мам, ты что?

Две миндалинки уперлись в душу, загорчили... Ну что, мамаша, испортила сыну аппетит?

- Ничего, джанука.

- Что-то плохое вспомнила?

Точно не отстанет.

- Да нет, просто кое-что забыла дома.

- Подумаешь, забыла и забыла - здесь купим.

- Ладно, япошка, ничего страшного.

- Не называй меня “япошкой”. Я - бразильский футболист!

Уже лучше. Шумно глотнул колу, икнул... Купим! Она всегда старалась, чтобы это слово ее дети произносили весело. Они не должны сомневаться в ее твердой поступи, легком дыхании. Пусть их пока не касаются вислые ветки, колючие сорняки, мутные источники... Пунктик - основной шпунтик в их с мужем отношениях. Бывшим мужем... Íî всегдашним отцом их обожаемых мальчишек.

- Они должны знать, что деньги забрызганы кровью и потом, иначе - беда! - глухо, но яростно цедил он сквозь зубы после ее очередной «лишней» покупки. - Объясни мне, только, очень прошу, убедительно - зачем, ну зачем ему второй велосипед?

- Убедительно? Пожалуйста. Затем, что первый у него синий, а этот - красный. Он давно мечтал о красном.

- Ты - ненормальная.

Возможно, и даже наверняка он был прав. Зато она видела радужные созвездия в глазах сына, когда выкатывала с витрины единственный красный велосипед... Впрочем, расставшись, они с мужем, наконец, сошлись характерами и теперь являли собой идеальную пару, чей смысл междугороднего общения назывался «Два сына»...

 

*

* *

Вечером Нина слонялась по комнате и крыла себя всем, что приходило на ум. Откуда такая категоричная убежденность в собственных желаниях? Суровая схема произвольного будущего - какого черта! Теперь вот рычи от бессилия... Накануне отъезда она надменно отмахнулась от какого бы то ни было чтива, чтобы, видите ли, ничто не посмело вклиниться в творческий процесс. Поклялась закончить роман, а поскольку финал внезапно и удачно набросался сам собой, то оставалось только сесть и записать. Весь горох заключался в том, что писать как раз не хотелось совсем. А, наоборот, хотелось развалиться в кресле с дурацким детективом... загорелым детективом... по имени Дэн... время от времени отвлекаться на водную синь, грызть персик, и вообще - напрягаться только на то, чтобы япошка не изжарился днем и не простыл вечером.

Можно ведь было, кажется, догадаться, что так будет. Что даже ни к чему не обязывающий журнал с поп-слогом способен возбудить желание писать - назло и вопреки. Что любимые книги подпитывают и раззадоривают мыслью-исполином. Что, в конце концов, так можно сойти с ума. Особенно когда портрет, неумело замазанный, наспех разодранный в городской сутолоке, сейчас совершенно самостоятельно вырисовывается - облаками, волнами, рябью и зыбью... Она и плакать по-человечески не умеет, за что и расплачивается вечно с мстительным организмом его же запоздалыми реакциями...

В ресторане намечалась детская дискотека. Чонка, успевший перезнакомиться со всеми участниками, вертелся перед зеркалом и по-стариковски сетовал на холод. Нина терпеливо дожидалась, пока вслед за ворчанием последуют туманные намеки на кожаную куртку, купленную недавно отцом. Бедный малыш так и не успел облачиться в мечту, потому что и в Москве и, тем более, в Ереване выдалось жуткое лето. Вся его надежда нацелилась на севанскую прохладу, возведенную нетерпением в ранг стужи. Он менял одну рубашку за другой, так и эдак причесывался, выходил на балкон, ежился... Нина сдалась:

- Хочешь, надень кожаную куртку?

- Правда, мам, можно? - Миндалинки засверкали, забегали в поисках счастья, обнаружили его и тут же сдались на милость сомнениям. - А разве на дискотеке в куртках танцуют?

- Станет жарко - снимешь, повесишь на стул.

- Yes!

Через минуту его сдуло ветром от входной двери.

Нина выудила из пачки сигарету, долго мяла ее в пальцах, как будто от этого рабство переставало быть рабством. Все равно закуришь. Хотя бы ради пары стоящих строчек. Yes! Это хилое оправдание она мусолила вот уже десять лет и временами поражалась людской наивности. Некоторые считали ее фразу

«Один нобелевский абзац стоит мне павшей лошади» гениальной. Перебрасывались: «Ну что Нинкин последний рассказ? И сколько, сколько, она сказала, лошадей угробила?» Прождав обещанной статьи три месяца, редактор съязвил: «Заколи ты, наконец, хоть одного жеребенка!»

Получалось, что без никотина Нинка была бездарностью.

Она вышла на балкон, сунув под мышку лист бумаги с наколотой на него ручкой, устроилась в кресле, вытянула ноги на парапет.

В этой разряженной тишине нет эфира, откуда можно бы выхватить хоть сколько-нибудь правдивую информацию. Наверняка Библия писалась где-то на макушке вылизанной озером скалы...

- Ошибэетесь, кэк рэз сршэ-энно нэабарот...

Нина чуть не подскочила - успела понять, что слух корявят с верхнего балкона.

- ...вы мне нисколько не мешэете, нэпротив, я прямо-тэки изгэлэдэлэсь пэ абщению с истиннэй интеллигенциэй. Сэдитесь, дарягой, да сэдитесь же, какой смешной, пряво... Кофе, чай? А, может, чего пэкрепче?

Голос интимно хохотнул и ушел в глубь комнаты:

- Анулик, девуситька моя, прятри стаканы и вытащи из хлэдильника конфэты, а я буквэльно...

Голос приблизился и споткнулся о невольного свидетеля, отныне гадающего, что там готовилось «буквэльно»? Нина мысленно поймала на лице женщины национальную мину недовольства, ее злорадный жест, дескать, вот, полюбуйтесь - все это время нас бесстыдно подслушивали.

- Я, пэжэлуй, зякрою дьверь, не вазряж...? - прозвучало заговорщицки и прервалось английским замком.

Так вот где она живет, Выдра с дочерью. То-то сын обрадуется! Днем за обедом Нина едва усмирила своего камикадзе, готового запустить в них котлетой. А за ужином об этом пожалела. Лет пятидесяти интересная, если бы не голодные навыкат глаза, околобогемная дамочка никак не желала угомониться. Она поминутно оглядывалась на них, перекидывала рыхлое тело через стол, дабы нашептать очередное открытие очень похожей на мать, если бы не стыдливые навыкат глаза, дочери, демонстративно хихикала, роняла вилку, шумно гоняла мух, давилась пюре, откашливалась, проклинала погоду, восторгалась парусником, угрожала кому-то, кто сделал это назло, “пэнимэешь?”, но еще поплатится и принесет ключ на ушах, обмахивалась краем скатерти и затихала, только чтобы вперить в Нину изобличающий взгляд.

- Мам, а чего она хочет?

- Подружиться, джанука.

- Да? А я думал - поругаться.

- Иногда это одно и то же.

Нина держалась, пока не выдержала, повернулась к неутомимой лицом, изображающим маску кобэсими, и уставилась на нее, не мигая. А заодно хорошенько ее рассмотрела. Пожалуй, сын прав - вылитая выдра. Так они и играли с минуту в «не моргни», но Нина твердо решила отвоевать себе отдых. И выиграла. А там видно будет - битву или войну...

... Вторая сигарета стимулировала к жизни какие-то лохматые мысли. Они кокетничали со словами с топорностью девственниц, рискуя лишиться бессмертия. Или были слишком мудры, чтобы так запросто улечься на бумагу. Нина не успела разобраться - наверху опять завозились:

- Боже, какая крясата! Вы только па-сма-три-те! И чего вам, люди, еще нэдо? А, чэлавеки? Зачем вы так неблэгадарны? Все суетитесь, суетитесь кудэ-то, дерьгаетесь и дерьгаете тех, кто желэет полной грюдью испить до дна каждую секунду этой прекрясной, этой мгнавэнной и потому - кошмэрной... жюткой, потому что такой мгнавэнной... такой ... неулэвимой...

... «жизни» в качестве финала к этому воплю? Хило!.. я говорю-роса-говорю-она-говорит-мокро... Нина, не оборачиваясь, силилась буксирнуть: «трагикомедии, бренности, обреченности, линии судьбы, лебединой песни...»

- ... богописэнной диссертэции!

О, черт! - так рождается зависть.

Ошеломленный, судя по тактичному покашливанию, гость долго не реагировал. Наконец, прочистив горло до первозданности, изрек:

- Мне, уважаемая, пора. Надеюсь...

- И я тоже, дарягой.

Безответное чмокание. Удаляющиеся шаги. Скрип входной двери. Обратные шаги. Кресло, втискиваемое на балкон. Стон дряхлой пружины. Неподдающаяся зажигалка. Запах от «Grand Tobacco». Выдох с присвистом.

У Нины свело левую лодыжку. Она поменяла позу, чем моментально внесла живость наверху, где было решили, что на нижнем балконе сидит чучело. Выдра надломилась над парапетом и некоторое время отчаянно чихала, рассчитывая на реакцию. Чтобы, поймав раздраженный взгляд, резонно заметить:

- Что, в этом мире уже и чихэть нельзя?

Нина ей шанса не дала. Продолжала раскачиваться в кресле и почти склонилась к мысли разрешить сыну забросить в Выдрину комнату ящерицу.

 

*

* *

 

По утрам на пляже благодать. Ближе к навесам кучками валяются обитатели пансионата, повизгивают, окунув в воду пятку, методично подставляют солнцу недобугленные части тела.

Нина не поленилась, прошагала до самой пристани, где, уныло уткнувшись носом в песок, покачивались лодки. Расстелила полотенце. Краем глаза уловила брожение в табуне лодочников, краем подсознания - что ей это нравится.

Сын, узрев вдалеке приятелей, тоскливо оценил пустынь, посидел приличия ради пару минут и бултыхнулся в воду, поплескался у берега и поплыл вдоль, прямиком к коллективу, виновато оглядываясь. Нина улеглась на живот, помогая ему не чувствовать себя предателем.

Ей было хорошо. Просто хорошо. Хорошо и просто. Состояние, редко ее баловавшее за последние несколько месяцев. Она с наслаждением вызвала в памяти лицо старшего сына, услышала и все еще удивилась его мужскому голосу. Он обещал дорасти под два метра и в свои шестнадцать относился к ней как Маленький Принц к своей планете. И правильно делал, потому что только ему удалось, не прилагая усилий, исполнить истеричную мечту всех остальных обитателей этой планеты - избавить ее от сознания собственной правоты. Даже если саму правоту некуда было девать. Он бы удивился, узнав, насколько она ему благодарна за возможность побыть дурой.

Однажды во время уборки она наткнулась на «Ужасы Стивена Кинга», его настольную книгу, пролистала и, неожиданно для себя, дочитала до конца, усевшись на пол. Потом долго боролась с соблазном откусить себе язык. Сколько раз он до хрипоты уговаривал ее прочесть этот «не просто триллер, а хорошо написанный психологический ужас, на каждом шагу встречающийся в жизни». Нина тогда еще посмеялась над таким определением и тоном классной дамы, который сама же ненавидела в других, посоветовала ему удостоить вниманием классику. Какого черта! Мальчик, оказывается, не лишен здравого смысла. Да и вкуса. И вообще – ему только шестнадцать. И, в конце концов, сколько чужих рецептов она проглотила, пока ее пичкали классическими истинами? И сколькими подавилась, пока нашла свою, столкнувшись - однажды, но очень больно - с реальным триллером. Разве она была готова к компьютерным вирусам, сонно обитая в домике с мезонином, который построил отец? Разве она не заболела, накушавшись рафинированных кнедликов, вылепленных интеллигентными пальцами матери и булыжниками застрявших в горле – тоже по классическим законам? И разве она не выжила только благодаря очищенному от обязательных программ сознанию, куда незаметно вплыло и теперь самодовольно болталось на поверхности презрение, точно буек, за которым свободное плавание имеет только два исхода... Нина перекатилась на спину... Нет - один исход... Открыла глаза, посмотрела прямо перед собой. Бесконечное полотно, податливое всякой фантазии, любым оттенкам... Рисуй на нем что хочешь. И что не хочешь - тоже. Рисуй, дикая женщина, забросай злыми мазками портрет, утвердивший твое превращение... Тебе никто не нужен! Только охраняй - слышишь? - хорошенько охраняй своих детенышей, пока они еще не отточили клыки...

... Поленившись подняться, Нина навострила уши. Вон его голосок, хрипловатый - пусть бы этот нюанс остался на всю жизнь - не терпящий возражений и убедительный, благо, ему есть что озвучивать.

Ее разморило. Здорово, что вода рядом. Поддаться одному состоянию, ощущая близость противоположного - что может быть чувственнее?

Нина поплыла по солнечной россыпи, чье мерцание никогда не остается позади, а только влечет вперед. И все же Севан - единственная стихия, заставляющая ее уважать преграды. В любом другом море - а Севан для нее с детства отрицал географические догматы - она, не колеблясь, заплыла бы далеко за буйки, туда, где нет усталости и не слышно фырканья догоняющих. Но Севан, как все родное, таил в себе опасность. За последние два месяца его непредсказуемость поглотила тридцать два молодых тела, разорвав им сердце паникой и обидой на предательский водоворот. А Севан просто мстил, ожесточаясь с каждым годом - за погубленную веру в бессмертие, за прежние свои иллюзии, что человек, искалечивший его, быть может, сам достоин жалости.

Нина плыла вдоль линии буйка, любуясь коварной гладью... Она и сама теперь такая, разве что не нападает первой...

…- Терпеть не могу женщин с яйцами, - сообщил бывший муж в последнюю встречу.

- Я тоже. Они полнят в бедрах.

- Врешь, тебе нравится быть сильной. Если бы ты не гордилась своей силой... а вернее - псевдосилой, приросла бы ко мне, как вторая кожа.

- А зачем тебе две кожи?

- Ну, разумеется, тебе этого не понять. Ты - не декабристка.

- Если бы я была декабристкой, наши дети несли бы крест ссыльнокаторжных.

- Если бы ты была декабристкой, мы с тобой сейчас танцевали бы танго где-нибудь на побережье.

- Выходит, тебе мешают танцевать мои яйца?

- Мне мешает твоя гордыня. Òы думаешь, будто яйца у тебя настоящие. А весь фокус как раз в том, что если оторвать яйца у бабы, она заплачет от боли, а если у мужика – от их отсутствия.

Нина обожала, когда ее грамотно укладывали на лопатки. Настолько, что решила не разбавлять гениальную фразу нудным монологом о многолетнем своем одиночестве в окружении яйценосных мужчин и вряд ли осуществимой мечте поплакать хотя бы от боли...

... И все-таки она заплыла. Забыла, как отвратительна дорога назад. Какая-то подслеповатая чайка приняла ее за рыбу и камнем ринулась прямо ей на голову. Нина нырнула, почти вживую ощутив мерзкий клюв, проторчала под водой сколько смогла и осторожно высунулась наружу. Шальная птица улетела, цапнув когтями чувство безопасности.