Он сидел за столом, обхватив большую кружку обеими руками. Низко надвинутый капюшон – по привычке, чтобы не узнали, молчаливое постукивание пальцев. Подвыпившие завсегдатаи, местный сброд, то и дело вскакивали с лавок, шумели, громко спорили. Не обращая на них внимания, он молча смотрел на пламя догорающей свечи и думал о чем-то своем… Вот свеча дрогнула – за его стол опустилась темная женская фигура.

– Я искала тебя, Гримар… – Видя, что он собирается уходить, женщина тихо попросила:

– Останься!

Он поднял на нее усталые глаза. Женщина средних лет с приятным, добрым лицом грустно улыбалась.

– Не пытайся меня вспомнить… Послушай, мне очень нужно поговорить с тобой.

– Чего ты хочешь?

– Видишь ли, я давно знаю тебя… Знаю, кто ты и как живешь, месье Мастер Заплечных Дел.

Гримар снова попытался встать.

– Не уходи. – Она накрыла его руку своей ладонью. – Обещаю, что не задержу тебя надолго, только не перебивай…

Она помолчала, собираясь с мыслями.

– Я слежу за тобой с тех самых пор, как ты, обычный подросток, волею случая стал подмастерьем городского палача, а затем и самим мэтром. Как тебе твоя работа, Гримар?

– Не хуже любой другой. – Он пожал плечами. В ее голосе не было ни агрессии, ни насмешки, напротив, в нем чувствовалось что-то располагающее и теплое. Он вгляделся в ее лицо – нет, его черты определенно не были ему знакомы.

– А ты здесь среди своих. – Женщина обвела глазами кабак. – Живодеры, золотари, проститутки, могильщики…

– Так что ты хотела мне сказать?..

– Да, прости. Я не знаю, с чего начать… – Она вздохнула. – Я была рядом с тобой все эти годы. … Не удивляйся тому, что я все про тебя знаю.

В кабаке стало тише, народ понемногу стал расходиться по домам.

– Я всегда была рядом, – повторила она твердым голосом. – Куда бы ты ни пошел, что бы ты ни делал, я знала, о чем ты думаешь и что чувствуешь. Я никогда не питала к тебе ни отвращения, ни злости: ты просто выполнял свою работу. Как учили. Как приказали. Но дело не в этом, Гримар… Я знала, я видела, что в глубине души ты жалеешь тех несчастных и сострадаешь им. И чувствуешь чужую боль, и ненавидишь себя за то, что вынужден мучить их и лишать жизни…

Гримар покачал головой.

– Жалость только мешает. Я не был бы палачом, если бы не смог душить в себе малейшие ее ростки, иначе нельзя, иначе…

Женщина перебила его.

– Но я помню те моменты, когда у тебя тряслись руки – от страха. Да-да, я знаю, Гримар, чего ты так боялся… Своей власти над человеческим телом… Того, что однажды, выполняя свой долг – быстро, точно и равнодушно, тебе захочется сделать человеку больно, продлить его муки, поддаться дьявольскому искушению. Почему спустя много лет своей службы ты иногда в недоумении застывал над пыточными орудиями, покрываясь потом, превозмогая себя? Старался не смотреть в глаза своей жертвы, не слышать ее стонов… Ты боялся переступить свою черту, Гримар, а жалость и сострадание, глубоко спрятанные в твоей душе, удерживали тебя, вот в чем все дело…

Она помолчала.

– Я пришла к тебе именно сегодня потому, что ты стал другим, Гримар. Потому что сегодня… Ты не просто исполнял свой долг. – Палач вздрогнул. – Я видела твое лицо, Гримар… Пей! – Она пододвинула к нему кружку. – Пей, тебе нужно отдохнуть. Отдохнуть душой, ведь она еще есть у тебя, а, мэтр?

Он сидел, молча уставившись на свои большие руки. Он вдруг почувствовал какую-то невероятную, необъятную усталость, и не было сил ни возражать вопрошающему голосу, ни уйти. Гримар закрыл глаза…

– Давая власть одному человеку над другим, Бог испытывает нас… Не каждому удается выйти из этого поединка живым. Поединка с собственной душой. Ты понимаешь, о чем я?

Гримар опустил голову.

– Возможно…

Женщина откинулась на спинку стула, помолчала.

– Мальчиком ты хотел стать актером, как твой дружок, помнишь?

– Откуда ты знаешь про него?

– Я же просила тебя – ничему не удивляйся… А ведь мечта твоя сбылась, мэтр, твои представления заслуживают бурных аплодисментов…

Он улыбнулся… Да, он всегда воспринимал свою работу как театр, а как же иначе?

…Он был превосходным актером и свою роль – могущественного и неподкупного, ловкого и безжалостного слуги смерти – играл безукоризненно. Гримар выходил на площадь, переполненную народом, жаждущим зрелищ, как герой-любовник из популярной пьесы. Выходил эффектно, неспеша, с чувством важности своей предстоящей миссии. Маски не носил, длинный черный плащ на черную рубаху, решительный взгляд холодных темных глаз. Один из главных героев пьесы, он тонко чувствует жадное внимание толпы, ее восхищенные и требовательные взгляды. Воздух пропитан массой человеческих эмоций: страх и отвращение соседствует с циничным удовольствием, наслаждением чужим страданием. Бог и Дьявол стоят в обнимку – в ожидании, в предвкушении. И все это – там, внизу, у его ног. Палач поднимает глаза к небу – и толпа замирает. Он подходит к осужденному, замедляя шаги – и людское море в ужасе невольно отступает назад и сжимается. Ловким ударом широкого клинка он отсекает голову от тела – и толпа вскрикивает, охает, трескается и рассыпается плачущими и хохочущими голосами. Потом он – уже единственный герой пьесы – поднимает отсеченную голову за волосы и, продемонстрировав ее шумящей толпе, кидает в корзину – легко и точно, смахивает с плаща кровавые капли. А потом, под занавес, кланяется публике и уходит, завернувшись в плащ. Представление закончено, господа, попрошу расходиться…

– …Сегодня я видела, Гримар, твое лицо. Оно было ужасным, оно было… Довольным. Ты улыбался, и это была улыбка существа, летящего в бездну… Дьявол убил твою душу, Гримар, это он сделал из твоего лица страшную, уродливую маску. Сегодня он окончательно победил в тебе, слышишь? …

Палач уже почти не слушал ее. Уставший, разбитый, захмелевший, он с трудом понимал, что делает здесь и кто эта женщина, и почему говорит ему все эти слова, и отчего он продолжает сидеть за столом и кивать, соглашаясь с ней… Она посмотрела ему в глаза и взяла за руку.

– Пойдем, я помогу тебе, я спасу тебя…

Они вышли на улицу. Ночь встретила их приятной прохладой и негромкими звуками флейты. Совсем рядом, зябко кутаясь в рваные платьица, две маленькие нищенки, уличные музыканты, исполняли свою незатейливую песенку. В такой час почти не было прохожих, но дети надеялись получить монетку от подвыпивших посетителей кабака. Гримар остановился в сторонке, нащупывая в кармане оставшуюся мелочь. Он видел, что девочкам очень холодно – дрожат их маленькие голодные тельца, глаза слезятся от ветра, а пальцы младшей, скользящие по флейте, сильно покраснели. Но в тонком детском голосе старшей девочки чувствовалась неожиданная уверенная сила: «Та волшебная река самая широкая и самая глубокая на свете. Переплыви ее – и станешь счастливым, и будешь жить долго-долго… Это очень непросто, но я стану за тебя молиться, и тогда ты обязательно доплывешь…»

Гримар застыл, внимательно вслушиваясь в мелодию. Эта музыка и трогательные слова, да и сами маленькие музыканты вдруг показались ему нереальными, словно вырезанными кем-то из совершенно другой пьесы. И в мир эшафотов и тюрем, нищеты и боли их случайно принесло, наверное, ветром… Дети умеют так петь потому, что искренне верят в свою сказку, – подумал Гримар. Дело не в том, существует ли та волшебная река или нет, они верят в нее и потому знают, как жить. Как уметь радоваться, греясь теплыми словами, о которых забыли несчастные взрослые. Не иначе – принесенные ветром…

То ли в нежном голосе девочки, то ли в чистой, проникновенной мелодии флейты было что-то очень знакомое…

В детстве маленький Гримар часто болел, и мать брала его, уже большого, на руки и качала, целовала горячий лоб и пела… На глаза палача навернулись слезы. Мама…

«Почему люди поют песни, мама?» – «Не знаю, милый… Наверно, чтобы не бояться – старости, болезней, смерти. Ничего не бояться…»

Наблюдая за маленькими музыкантами, Гримар совсем забыл про женщину, которая разговаривала с ним. Он оглянулся, ища ее глазами, но не нашел: на пустынной улице никого больше не было. Надвигая капюшон, он бросил несколько монет в железную коробочку и зашагал прочь, унося в памяти и песню, и благодарные улыбки маленьких музыкантов.

Эти странные встречи выбили его из колеи. Что-то нарушилось в нем, какой-то винтик соскочил со своего места, и на его месте обнаружилась зияющая, беспросветная пустота… Гримар давно шел по лесу, к своему дому, а песня о волшебной реке все звучала в его голове и не давала покоя. Казалось, звуки не только не утихали, а, напротив, проступали все громче и громче, детские голоса стали отзываться эхом с разных сторон, пугали… Гримар ускорял шаг, обхватывая голову. Будто кто-то, обнаружив трещину, врывался в самую его середину, ломая преграды и заслонки, разрушая броню, создаваемую им годами, веками, защищавшую его безотказный механизм, во все времена необходимый и востребованный… Но вместе с тем, Гримар чувствовал какой-то малой, интуитивной своей частью, что там, куда ведут его звуки, где-то в той стороне, откуда вырастает, тянет за собой боль и, возможно, сама его смерть, именно в той стороне живет и его счастье, о котором он не знал, о котором не мог даже мечтать… Душа рвалась навстречу этому не распробованному, когда-то отодвинутому, такому большому и такому желанному, что удержать теперь ее было невозможно. Рыдания вырывались из человеческого нутра страшным клокочущим ревом…

«Я видела твое лицо, Гримар…»

Так плохо ему не было никогда. Чувствуя, что силы его на исходе, он остановился и, повинуясь внезапному порыву, опустился на колени, поднял голову к темному ночному небу.

– Это ты хотел меня наказать? За что?.. Чего именно ты не можешь мне простить: того, что я тогда прибивал твои ладони к кресту или того, что сразу после этого пошел на званный ужин, не раскаиваясь, не мучаясь? Того, что не помню всех убитых мною, что за все те сотни лет, когда мне приходилось колесовать и увечить тела, отсекать головы, я научился жить без тебя?.. Убил бы меня, чего ж проще – избавил бы заодно человечество от боли и страданий! Так нет… Ты послал мне эту женщину, которая смеет мне напоминать о тебе и детей, которые вынули мне душу своей песней, всего за несколько минут сломали мой мир, с таким трудом созданный, оголили меня и уничтожили… А… Я понял – ты просто хочешь свести меня с ума… Я вижу тени, они пришли за мной, они шепчут…

Гримар дрожащей рукой вытащил из кармана медный крестик – с тех пор, как стал палачом, он не носил его на шее – и зажал в ладони, и прижал к разболевшемуся сердцу.

– Стой, душа моя, стой!.. Мне не угнаться за тобой, не успеть. Я знаю – ты хочешь к нему, ты хочешь с ним. Но все слишком поздно, и по-другому мне не жить. Я не смогу плыть по той волшебной реке, я утону в ее водах, потому что некому за меня молиться, некому…

Он огляделся вокруг, не узнавая ни леса, ни дороги. Он заблудился. Это произошло, вероятно, уже давно, раньше, когда он однажды выбрал не тот путь, пошел не в ту сторону. Бродил где-то много лет, не осознавая, не понимая, что все совсем не так, не то, и должно быть по-другому… Он понял, что на самом деле это он – из другой сказки, это он – принесенный ветром…

Отрывочными, полупрозрачными картинками возникали перед глазами то руки матери с запахом свежего хлеба, гладящие, прикасающиеся к его лицу, то жалобные глаза некрасивого рыжего пса, его единственного друга, забитого в прошлом году соседскими мальчишками. Склоненный профиль мужчины, что пришлось ему казнить в свой самый первый раз. И улыбка той, которая сказала: «Я видела твое лицо, Гримар…» Он подумал о девочках – наверно, давно спят, прижавшись друг другу худенькими телами. «Хорошо было бы еще хоть раз услышать, как они поют, так было бы хорошо… А может… Они ведь не знают, кто я, иначе испугались бы, разбежались. Обогреть бы их, приютить, подкормить… Да, решено. Мы вместе уедем из этого города, я буду заботиться о них, а они научат меня играть на флейте, и мы сочиним много красивых песен о реках и лесах, про солнце и добрых людей. Мы будем играть и петь, и, наверное, наконец, будем счастливы…»

Гримар глубоко вздохнул – боль в груди усиливалась. Он встал и попытался идти, цепляясь за ветки деревьев. «Я все понял, я решил. Осталось совсем немного, я должен плыть по волшебной реке, я…»

Он медленно осел на землю, привалившись спиной к широкому стволу дуба. Из последних сил стиснул в руке крестик. «Та волшебная река самая широкая и самая глубокая на свете…» Гримар шевелил бескровными губами, еле слышно подпевая запомнившейся мелодии. Освещенный бледным лунным светом, лес торжественно молчал – и слушал. Маленькая ночная птичка уселась на ветке и внимательно посмотрела в глаза Гримара, порыв ветра качнул верхушки деревьев…

«И почему люди поют песни, мама?..»