Владимиру Борисову
Б.Пастернак и Е. Лурье
Ну, однотомника нет... А вот это не подойдёт?
Письма и дневники писателя — не только самый глубокий и
серьезный комментарий к его творчеству. Со временем,
полностью расшифрованные и опубликованные, они становятся
полноправной частью литературного наследия. А нередко и
ответы адресата — тем более, ежели адресат играет в судьбе
писателя большую роль, — тоже полноценно вписаны в общую
творческую “конструкцию”.
...Переписка Бориса Пастернака с его первой супругой Евгенией
Владимировной (в девичестве Лурье; 1898 — 1965) составила
большой том; ее публикатор и комментатор Е. Б. Пастернак
(единственный ребенок от этого девятилетнего брака) замечает,
что чувство поэта к Евгении Владимировне “выливалось в
письмах к ней, равных которым, как мне кажется, в эпистолярной
лирике нет”.
Тут помимо прочего происходит настоящее обретение нами как
цельного образа первой жены поэта — образа, заслоненного его
двумя последующими любовями, так и по-новому ярко
вырисовывается сам Пастернак, особенно Пастернак 20-х годов
(то есть в наименее биографически известный его период).
Мы привыкли к Пастернаку, относительно благополучному по
сравнению с другими гениями его плеяды, помогающему им
деньгами, предоставляющему им кров и т. п., а позднее — и
вообще в уютной прохладце переделкинской дачи. Период же
серьезного материального недостатка и бесприютности совковой
коммуналки пришелся как раз на девятилетний брак с Евгенией
Владимировной, брак, где было много счастья, но еще больше
беды. Вечный труженик и работник, он всю жизнь, как бы теперь
сказали, пахал, добывая на хлеб насущный; но вот в 20-е годы не
отладилась еще та машина, что ему платила, к примеру, за
переводы (тем более за переводы театральные, за которые в 40
— 50-х годах шел с каждой постановки твердый процент).
...Они познакомились, когда ей не было двадцати трех1, ему — за
тридцать; она училась во Вхутемасе и балетному танцу; “Сестра
моя жизнь” и “Темы и вариации” были еще в производстве, но
уже “ходили по рукам в списках”, и знатоки славили Пастернака;
родители его собирались и вот уехали за границу, он же с
братом остался в двух комнатах уплотненной сразу после их
отъезда квартиры на Волхонке. В одной из них и поселились
молодожены. Еще перед тем, рассказывает Евгений Борисович,
гостя у родителей в Петербурге, Евгения готовила Борису
подарок. “Она заметила, что среди книг на Волхонке нет русских
классиков: часть была распродана в голодные годы, часть,
вероятно, увезена в Германию родителями. Мама купила
дешевые собрания Пушкина, Жуковского, Гоголя и др. Я хорошо
помню эти несколько полок в черном папином книжном шкафу,
по ним я учился читать, ими всю жизнь пользовался мой отец.
После его смерти я отдавал в переплет отдельные рассыпавшиеся
тома, испещренные его заметками на полях и пережившие
переезды, войну, разорение квартиры и смерть самого
владельца”.
Перед нами — не просто переписка, а, по сути, роман в письмах,
имеющий свою завязку, фабулу, разрешение, эпилог. К тому же,
замечает Е. Б. Пастернак, “обостренная впечатлительность была
равно свойственна им обоим, что, конечно, роднило и сближало
их, но и мешало спокойно переносить неизбежные тяготы. ...Его
душевное состояние всегда зависело от успеха работы, которая
поглощала его в данный момент, но быстрые переходы от
радости к страданию были слишком мучительны стоявшему бок о
бок с ним человеку, совместно переживавшему эти смены. И
притом у них не было даже другой комнаты, чтобы смягчить
мгновенную реакцию и не наталкиваться друг на друга на
каждом шагу. ...Он был воспитан, как сам говорил потом, на
крепком нравственном тормозе”, но она ревновала. “Вероятно,
откровенность, с которой папа делился с ней своими
впечатлениями, только увеличивала болезненность их
отношений”. “Не буду скрывать, — пишет она ему 25 июня 1924
года, — даже вскользь употребленное имя „Цветаева”, „Марина”
скребут по сердцу, потому что с ними связаны горькие
воспоминания и слезы”. А ведь речь идет не о встречах! — о
письмах Цветаевой Пастернаку, правда о письмах, как бы теперь
выразились, “на грани фола”, письмах одного “сверхчеловека” —
другому, и что Марине до какой-то там жены последнего. Одна
пишет, другой — показывает супруге, пусть и в простоте сердца.
А Евгении Владимировне очень и очень больно: “Теперь любовь у
меня, отраженная от твоего чувства, от твоего сердца, и много
надо ему тепла, чтоб гореть на двоих. И кажется мне, что не
осилить тебе” (30 июня 1924). На деле же пик ее любви к нему —
еще впереди. Тревоги Евгении Владимировны вылились в жуткий
сон, описанный ею с безыскусным и большим мастерством
(11.VII.1924):
“Комната, терраса, пейзаж не русский. Серый камень низкого
широкого крыльца, окно в глубине ниши, сумерки, рояль”. И вдруг
— “аэропланы, целая стая от выстрела сорвавшихся диких уток, с
резким звуком стали разрезать воздух. ...Все мы выбежали на
площадь перед домом, думая, что видим гонки, состязанье.
...Около меня, как коршун, опустилась громадная птица... и все с
тем же оглушающим звуком впилась стальными когтями в землю.
Грудь и обращенные на меня крылья были темно-розовые (но
„розовые” ничего не говорит — это был жуткий розовый цвет, по
силе и матовости красный, по тону — розовый), поджатые во
время спуска, покрытые серыми перьями ноги потом впились в
землю стальными когтями. Но я, все еще пораженная, любовалась
этой птицей, опять поднявшейся в воздух, когда другая камнем
слетела рядом, но промахнулась и задела меня только крылом. Я
все поняла и бросилась к дому, громко зовя всех опомниться и
вернуться, думая о тебе и зная твою рассеянность. Было поздно,
окровавленных внесли двоих. По ощущению, один из них был ты.
Дальше уже сон лишен ясности. Лазарет (как во время войны) и
много раненных ужасными птицами, всех перевязывает уставшая,
измученная сестра. Приходящие люди исполнены каким-то
религиозным подъемом и даже не горюют. Уже совсем смутно
помнится какая-то женщина, славословящая над останками, и я,
умоляющая сестру, которая наконец дала мне льду, который
непременно надо было завернуть в марлю и заполнить им
раненую грудь”.
Из материального тупика (“О, что за каторга! Мы должны чудом
откуда-то доставать деньги в то самое время, как всякие
издательства, в том числе и государственные, и всякие люди, в
том числе и государственные, вправе месяцами отказывать нам в
гонорарах, расплатах по договору и пр., и пр. Это оскорбляет и
доводит до отчаянья”) был только один выход: “Отец взялся за
„откупную” тему... революцию 1905 года... Эта работа...
позволила ему выбиться из нищеты и укрепила его положение”.
По тому же ведомству следует, очевидно, числить и “Лейтенанта
Шмидта”.
Все-таки это была, разумеется, не вполне конъюнктура.
Освободительная идеология — традиционная составная
мировоззрения русского интеллигента и литератора — позволяла
воспевать и Шмидта, и 1905-й со вполне искренним пафосом. Так
— несмотря на яркую стилевую своеобычность — Пастернак
вписывается на некоторое время в ландшафт новой советской
литературы. “Восторженное отношение” Асеева, Тихонова и
многих других советских литературных лисиц к этим вещам
Пастернака способствовало его “адаптации”.
...Лето 1926 года — Евгения с сыном в Германии, Пастернак в
Москве — новый кризис их отношений. “Когда ты по-настоящему
кого-нибудь полюбишь, ты поставишь себе за счастье обгонять
его в чувстве, изумлять, превосходить и опережать, — пишет он
ей 9.VII.1926. — Тебе тогда не только не придет в голову
мелочно меряться с ним теплом и преданностью, а ты даже
восстанешь на такой образ жизни, если бы он был тебе
предложен, как на ограниченье твоего счастья”. И теми же
днями он писал сестре Жозефине: “На своих детских и
гимназических карточках и в моих воспоминаниях она круглее,
душевнее, гармоничнее и туманней. ...Меня мучит мысль, что я ее
иссушил, съел или выпил. Но ведь я совсем не вампир”.
Август 1926-го — почти разрыв: “У меня к тебе ничего, кроме
участья и желанья блага тебе, нет. Никакой вражды. Но ты,
Женя, адресуешь письмо к слабому, нуждающемуся в тебе
человеку, который без тебя пропадет. ...И вот ты ему
перечисляешь свои условья, при которых пойдешь на эту жертву.
Это не мой случай, Женя. ...Будь в моих границах; знай столько
языков, сколько я, стольких людей, как я, не буди моего
самолюбья, моей ревности. Ужасное письмо. ...Я тебя не
удерживаю”.
Интимное письмо — всегда своего рода импровизация. Тем
поразительнее, я бы так определил, “киркегоровская” точность
пастернаковских формулировок: “Должна страдать любящая
женщина, которую поработили. Но должна страдать и
нелюбящая, которую сделали госпожой. Пока ты думаешь только
о страданьи, ни тебе, ни мне не ясно, какой случай наш”.
В том же августе в пансионе на берегу Штарнбергского озера
Евгения Пастернак встречает преуспевающего банкира Пауля
Фейхтвангера, брата писателя; тот делает ей предложение, она
отказывает ему. И этот случай становится своеобразным
катализатором, сразу укрепившим чудесным образом и любовь, и
семью Пастернаков. С той поры наступает “мир в доме” (так и
озаглавлен раздел их переписки 1927 — 1929 годов), Евгения
Владимировна находит наконец единственно верный регистр и
тон в отношеньях с любимым мужем.
...Согласно и по сей день бытующей легенде, Пастернак был
какой-то небожитель, неумеха, худо ориентирующийся в
реальности. Так что, например, Тихонов, “по-гумилевски” бритый
наголо, “в желтой оленьей дохе” или “военной куртке”, одним
словом, во всех смыслах ряженый, смотрелся рядом с ним
настоящим муш-шиной. (“Я на Пастернаке, — жаловался тогда
Тихонов окружающим, — загубил около двадцати стихотворений.
Потом понял, как это делается, — бросил”.) На деле же
Пастернак был закаленный, мужественный, всю жизнь делавший
по утрам гимнастику и в любую пору обливавшийся ледяной
водой человек, отличный пловец (“Папа великолепно и помногу
плавал — мгновенно раздеваясь и ныряя, он сразу исчезал из
глаз”). Он умел хорошо и с удовольствием сам прибрать в доме,
пронафталинить на лето вещи, а позже — без устали любил
трудиться на обширном переделкинском огороде.
Это был настоящий культурный аристократ, но без всякого
чванства, подлинный демократ — в верном, а не в захватанном
ныне смысле этого слова. Как писал он позднее (1941):
Сквозь прошлого перипетии
И годы войн и нищеты
Я молча узнавал России
Неповторимые черты.
Превозмогая обожанье,
Я наблюдал, боготворя,
Здесь были бабы, слобожане,
Учащиеся, слесаря.
В них не было следов холопства,
Которые кладет нужда,
И новости и неудобства
Они несли как господа.
Через три года после того, как семейная жизнь Пастернаков
“приобрела некоторые черты уютного и одухотворенного
обихода”, — в 1930 году она была сметена страстью поэта к З. Н.
Нейгауз. Но это, как говаривали в старину, “совсем другая
история” |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
К темам проекта
Ответить
