Тишина навалилась внезапно.

Он принял её смиренно и даже с благодарностью. Снаружи и вокруг кипела шумная, многогранная жизнь, состоящая

из шелеста листвы, собачьего лая, человеческой речи, рычания автомобилей. А внутри его сердца разлилась

тишина… Тишина, которая его пленила, напоминала рыбацкую сеть. Сквозь её ячейки доносились звуки, фразы,

слова, но ему и дела не было до того, что творится вокруг. Он помнил, что «ложка» - это ложка, «стол» - это стол, и

что соседа из дома напротив зовут Николаем. Но теперь это не имело абсолютно никакого значения!

Оказалось, сойти с ума от тишины не так уж и сложно. Он был бы рад разделить с кем-то эту гнетущую тишину, но

оказалось, не с кем. Нюра ушла, а вместе с ней ушли слова.

- Как там, на небушке? Не холодно? Не обижают тебя?

Он мог говорить с Нюрой часами, не раскрывая при этом рта. Нюра не отвечала, лишь смотрела на него с выцветшей

чёрно-белой фотографии, заключённой в раму, печально и недвижимо. А он всё сильнее привыкал к тишине, потому

что вырваться из крепких её оков не было ни сил, ни желания.

 

Иногда он забывал даже поесть. Конечно, если бы Нюра была рядом, она бы приготовила что-нибудь незатейливое,

но очень вкусное. Например, лапшовый суп, или оладушки, или тушёную капусту с грибами. Но Нюра ушла насовсем,

а вместе с ней ушло желание не только есть, но и жить.

Сегодня в магазине он купил пакет молока, булку хлеба и пачку масла. Купил, скорее, по привычке.

- Дядя Сеня, возьмите сдачу! – приветливая продавщица высыпала в его трясущуюся ладонь горсть мелких монет.

«Дядя Сеня…» А вот Нюра называла его «Сёмушкой»! Не поблагодарив, он молча двинулся на выход.

 

- Старый хрен, куда прёшь?! На тот свет торопишься?

Рядом резко затормозил автомобиль. Молодой водитель, высунувшись из приоткрытого окна, смотрел на него гневно

и осуждающе. Сутулый, с седыми космами и выцветшими глазами, дед вызывал и жалость, и негодование

одновременно. Все старики похожи друг на друга, и только молодость индивидуальна, неподражаема и неповторима…

Старик запоздало шарахнулся в сторону, ещё крепче сжал губы и зашаркал в сторону дома. Конечно, он умел

разговаривать вслух, но не хотел. А если бы хотел, то ответил бы примерно так:

- Извините, молодой человек - задумался.

Или так:

- Простите меня, дурака старого! Дело в том, что недавно я похоронил жену. Мы прожили вместе долгих и счастливых

пятьдесят шесть лет! Всякое бывало, но…

 

Но Семён промолчал. Только с Нюрой он мог говорить бесконечно долго, и этот монолог прекращался только тогда,

когда он впадал в забытьё… Он даже молиться забывал! Разговаривал с Богом, как с близким другом, как со старым

знакомым своими простыми словами:

- Ты уж позаботься там о ней, она ведь такая слабая…

 

Иногда приходил сосед Николай.

- Ума не приложу, что делать со стариком? Может, в больницу определить? – Лида, жена Николая, выгружает на стол

нехитрое угощение – варёные сосиски, банку шпрот, пакет пряников.

- От горя ни больниц, ни лекарств ещё не придумали, - вздыхает Николай.

Лида почти насильно кормит старика, сгребает в ладонь хлебные крошки:

- Сильно сдал дедушка за последние дни.

Она ласково гладит старика по худому плечу:

- Ладно, дедушка Семён, нам пора. Мы ещё картофель не выкопали, а с завтрашнего дня, говорят, зарядят дожди.

 

Лида оказалась права.

Утром следующего дня пошёл дождь – мелкий, осенний, занудный, словно кто-то невидимый процеживал воду сквозь

небесное ситечко. Семён долго сидел подле окна, наблюдая, как прямо на глазах тяжелеет от влаги схваченная

позолотой листва берёз, как темнеет от дождя серый дощатый забор, а очертания дома напротив становятся едва

различимы за хмурой пеленой.

Ноги, обутые в шерстяные носки, давно окоченели.

- Сёмушка, ты бы печь растопил, - Нюра смотрит с портрета осуждающе, и вместе с тем, тревожно. – Замёрз ведь

совсем!

Нюра всегда, сколько помнит, заботилась о нём, и эта излишняя опека иногда даже раздражала. Теперь о нём

позаботиться было некому.

- Иду, Нюра, ужо иду…

Семён нехотя поднялся, накинул на плечи фуфайку, сунул ноги в старые калоши и, поёживаясь от холода,

отправился за надобностью в сараюшку. Он долго шарил наощупь в утренних сумерках, пока не нашёл то, что искал

– тесак с деревянной ручкой. Неуверенной рукой настрогал для растопки щепы. Пока строгал, обратил внимание, что

сквозь прореху в крыше сочится вода. Он подставил под течь цинковое ведро с ржавыми разводами, послушал, как

звонко стучат капли о днище. Зачем-то заглянул в большой, окрашенный синей масляной краской, сундук. Этот

сундук он когда-то, с большой любовью, сколотил из тёсаных дубовых досок. Нюра хранила в нём вязаные

половички, клубки пряжи, старые полушалки, шерстяные носки и варежки. А когда глаза совсем перестали видеть, и

Нюра забросила вязание, надобность в сундуке отпала. Отпала также легко, как надобность во многих, прежде таких

необходимых вещах…

Он захлопнул тяжёлую крышку сундука и ещё постоял с минуту, прислушиваясь к дождю. Зачем он здесь? Какая

выгонка привела его этим промозглым утром в сарай? Хоть бы ты, Нюра, не молчала!.. Но Нюра молчит, видно, и сама

забыла… Ах, да! Он собирался растопить печь!

Странный писк раздался с той стороны двери и окончательно вывел его из оцепенения. Он аккуратно, щепочка – к

щепочке, сложил дрова и плечом толкнул входную дверь.

 

Дождь усилился…

Правая нога вдруг пошла юзом по мокрой траве, и он чуть было не упал. Раньше, окажись в подобной ситуации, он

мог крепко матюкнуться. Но сейчас губы его лишь слабо шевельнулись. Тишина никак не хотела отпускать! Стараясь

не отрывать ослабевших ног от земли, осторожным скользящим шагом двинулся в сторону дома. В глазах, выцветших

и печальных, вдруг блеснул интерес – неужто?! На крыльце дома его кто-то поджидал... Нежданный гость вымок

насквозь, продрог и дрожал от холода. Подкидыш глянул на него затравленно и снова еле слышно пискнул. Старик

догадался, что Подкидыш, как и он сам, подвержен молчанию. Он наклонился к коту, хотел что-то сказать, но в

последний момент передумал. Свободной рукой потянул дверь на себя, пропуская кота вперёд. Тот словно только

этого и ждал – юркнул в сухие тёмные сенцы, сделал несколько шагов и оглянулся на хозяина, сверкнув жёлтыми

глазами, будто спрашивая:

- Можно, да?

Семён молча кивнул.

Подкидыш, оставляя на полу грязные следы, дошёл до середины комнаты, остановился, потянул носом воздух. Здесь

мало пахло домашним уютом, но зато сильно пахло сыростью, мышами, и очень громко – тишиной.

Старик доковылял до печки, чуть склонился, опуская дрова на пол. Чурбачки посыпались из рук с громким стуком.

Кот от неожиданности подскочил и опрометью шарахнулся под укрытие стола. Старик укоризненно покачал головой,

взглянул на портрет жены – «видала?». Кочергой выгреб из нутра печи золу, несколько раз чиркнул спичкой о

коробок. Язычок пламени неохотно лизнул клочок газеты. Кот, поблёскивая из темноты глазами, наблюдал за

действиями старика с явным интересом.

Семён взял ведро с золой и снова шагнул на улицу, а когда вернулся в дом, то обомлел: кот, стащив со стола на пол

кусок чёрствого хлеба, с жадностью грыз его под столом. Старик крякнул, достал из холодильника пакет молока,

налил в миску, что-то зашелестел сухими тонкими губами, с трудом выталкивая изо рта воздух. Получилось – «с-ссс».

Как ни странно, но кот его понял. Он тотчас устремился на зов, с жадностью накинувшись на угощение. Присев на

табурет, Семён с удивлением наблюдал, как стремительно исчезает из миски молоко. Наконец, кот отвалился от

чашки и оглянулся на деда – глаза его влажно блестели. Старик, словно что-то вспомнив, засуетился, забеспокоился.

Снова хлопнула дверца холодильника, чиркнула газовая горелка, весело засвистел чайник. Семён сварил три яйца –

одно коту, и два – себе. Но кот почему-то отворотил морду от еды. Сидя подле печки, он старательно приводил себя в

порядок – шершавым розовым языком причёсывал свалявшуюся шерсть. Шкурка его почти обсохла, и только сейчас

старик смог разглядеть, какого она цвета – коричневая, с рыжими подпалинами.

- Ешь! – воскликнул старик и сердито придвинул миску ближе к кошачьей морде. Это «еш-ш-шш!» зашелестело по

углам избы, прогоняя тишину, изгоняя одиночество и неприкаянность, наполняя пространство чем-то новым, уютным,

домашним. Старик почувствовал, как слабеют оковы, крепко сжимающие грудь, как постепенно, шаг за шагом,

отступает немота, и давно забытые слова снова просятся с языка наружу.

- Ишь ты, молока ему подавай! Глянь-ка, Нюра, на ентова охламона! А всё ты, Нюра, виноватая. Как схоронила свою

любимую Муську, так и постановила – «на дух в доме никаких кошек не надобно!» Да, сильно ты по Муське

тосковала… Так это, Нюра, не кошка вовсе, а кот!

Семён неожиданно рассмеялся, а кот удивлённо взглянул на старика и вдруг запрыгнул на дедов топчан.

- Эх! Ше-ше… Шельмец! – зашелестел губами, вспоминая забытое слово, Семён. Он словно бы заново учился

говорить, пробуя каждое словечко на вкус. Простые, привычные слуху слова, теперь лились нескончаемым потоком

точно так же, как влага, бежавшая по небритым стариковским щекам.

- А давеча, Нюра, помнишь? Сосед Николай захаживал, с жинкой. А ишшо, Нюра, я сёдни чуть под машину не

загремел! Да... Не-е, не испужался! Чаво теперича пужаться? Всё одно, скоро с тобой свидимся! На кого кота

оставлю? Дык, не знаю, Нюра. Животинка, а всё одно – жалко. Подкидыш никому не нужон, окромя меня. Верно

говорю, Васька?

Кот, развалившийся, на кровати, едва повёл ухом в его сторону.

- Иш, какой наглючий! Как и положено котам…

 

Нюра слушала внимательно, не перебивая, и казалось Семёну, что она где-то рядом, в соседней комнате. Спит на

своей высокой кровати да на мягонькой перине, да сны сладкие смотрит. Заволокло глаза старика изморосью, как

стёкла в его старенькой избушке – дождём. Он допил свой остывший чай, поворошил кочергой дрова в печи,

приговаривая:

- Ничё, ничё! Как-нибудь, как-нибудь…

Он почувствовал, как живительным теплом наполняется холодная изба, как медленно отступает непроглядная

осенняя хмарь.

Осторожно подвинув развалившегося на кровати Ваську, под мирное тиканье ходиков, Семён впервые за последнее

время быстро провалился в сон… Он чувствовал: рядом с ним, на табуреточке, незримо сидит ненаглядная Нюра и

нежно гладит его по седым спутанным волосам. Кот Василий, казавшийся спящим, вдруг приоткрыл жёлтый глаз,

внимательно посмотрел на старушку и, теснее прижавшись к старику, завёл свою неповторимую кошачью песню.

Песню, которой не видно конца…