Что хочет автор. Литературные конкурсы

… На попутном транспорте Степан добрался до соседнего села, а до своего, более двенадцати километров, пришлось идти пешком. Июньский день радовал его и своей солнечной светлостью, и родной привлекательностью природной. Сколько раз он мечтал о встрече с родимой сторонкой, там, в пекле войны! И вот она!... Привыкший на войне к многокилометровым переходам, его не утруждал этот пеший переход, с каждым шагом приближающий к долгожданной встрече с родными. Наоборот, сладкое предчувствие этой встречи всё больше вселяло в него сил физических и ликующей эмоциональности. Он ещё не знал, что его ожидает не только счастливое чувство благополучного возвращения из ада войны, но и горькое познание, гнетущее ощущение невосполнимых утрат, порождённых этой войной. Птичьи голоса, сопровождавшие его на всём пути, то весело заливались в пении своих птичьих песен, как будто

вместе со Степаном ликуя в радости его возвращению, то, вдруг, затихали все до единого в скорбном молчании, предсказывая боль не состоявшихся встреч с близкими людьми… Но он сейчас только слышал весёлые посвисты пичуг, не замечая их молчание, он всей душой, всем своим существом ликовал в предчувствии скорой встречи с семьёй, с односельчанами…

Вот с пригорка уже близко видна деревня… А во-он, не далеко от школы и клуба, видится такой родимый домик! Его домик…Домик, где ждёт его Агафья, ребятишки… ещё не видевший отца сын…

Приблизившись к домику, Степан ощутил что-то непонятное, непривычное для его зримого восприятия… Приглядевшись понял – вокруг домика не было, некогда добротного дощатого забора. Позднее Агафья поведает, что она использовала его на дрова, обогревая лютыми зимами избу, оставляя в ней ребятишек на целый день одних…

Подойдя ко крыльцу, Степан услышал сквозь заливистый детский смех в доме:

-Алёшка! Смотри! Смотри! Андрюшка тоже кувыркается! Смешно-то как! Всё-то норовит сделать так же как мы, а не умеет! Смотри, Андрюшка! Вот так надо! – и опять доносится ребячий смех. Но тут раздаётся хоть и детский, но властный голос:

-Ну хватит баловаться! Время-то уж к вечеру. А мы ещё крапивы не нарвали. Чё нам мама к завтрему приготовит? Чё будем ись?

-Чё,чё! Да в лес пойдём. Кислицы нарвём, да поди уж и пиканы есть. Пучек-то вон сколько наросло. Теперь-то не страшно! Наедимся!

-Ты, Сашок, не умничай! В лес-то ишшо пойдём или нет, а ись охота. Ты, Антоша, с Андрюшкой останешься, а мы с Сашкой пошли за крапивой. Пошли, Сашок!

Степан стоял не шелохнувшись, вслушиваясь в такой родимый детский щебет, а по щекам стекали слёзы радостного умиления. « Вот они! Вот они мои родименькие! Дождался! Дождался-таки я этой счастливой минуты, услышать их голоса!..» Четыре года не видел солдат родного семейства… Четыре года только дым, смрад, лязг танковых гусениц, грохот артиллерийских залпов, разрывов снарядов, надрывающий душу вой пикирующих бомбардировщиков, свист падающих бомб и новые взрывы, а за ними смерть…гибель фронтовых товарищей… А вот он – остался жив! Он все четыре года по всякому представлял себе встречу с «бесшабашными сорванцами», но всегда его мысленные видения прерывались новыми военными шумами, грохотом, лязгом… А вот сейчас!...Ничто не мешает ему слушать этот, до боли в сердце пронизывающий его душу, такой завораживающий детский смех и сладостные чувства радости заполняют всё его существо. Он стоял в неподвижности, боясь спугнуть «этот сон наяву». Стоял солдат у родимого крыльца, боясь зашагнуть в дом, прервать эти чудные звуки…

В сенцах громыхнули ведёрки и на крыльцо выскочили Алёша и Сашка. Вначале, какие-то секунды ничего не понимая, от неожиданности остановились, вглядываясь «в дядечку» в военной форме, но уже в следующий момент Алёшка сорвался с крыльца, с криком «Папка! Папка!» кинулся на шею Степану. Следом за ним поспешил Сашка. Оба с криками «Папка! Папка пришёл!» крепко вцепились в отца. Сквозь слёзы Степан увидел, как на крыльце появились ещё двое – До военный Антошка и, совсем незнакомый до селева довольно росленький мальчуган. «Вот он- мелькнуло в голове у Степана, - вот он, которого и я не знаю, и он не ведает, что домой с войны вернулся отец…».

Антошка тоже кинулся к отцу, а тот другой, важно стоял на крыльце, не проявляя ни каких радостных эмоций, только с интересом наблюдал за происходящим, совсем даже не понимая, почему это старшие братья устроили такой радостный переполох с зашедшим к ним дядечкой. « Наверно он принёс гостинец от зайчика. Пойду-ка и я, Может чё-нибудь даст. Хлебушка бы…».Андрюшка не спеша сполз с крыльца и храбро направился к «дядечке». «А чего бояться-то?! Вон Алёша, Сашка, Антошка… Ежели что – так заступятся…»

Он подошёл ближе. С любопытством пригляделся :

-Дядя! А ты гостинчик от зайчика принёс?

-Ах ты, пострелёнок! Родименький ты мой! Вот оно как!... Дядя… Ах ты проклятушшая!.. Вон она что война-то понаделала - .Дядя… - слёзы всё больше лились из глаз Степана…

-Балбес ты, Андрюшка! – заключил Сашок, - не дядя, а папка это наш!

-А-а! Папка… Это про которого мама рассказывала, что он на войне? А ты правда от войны пришёл? А чё ты раньше не приходил? Мы ждали, ждали… Ты теперь навсегда пришёл? Войну-то победил?

-Правда! Правда! Победили мы её проклятую! И того зверя в его же берлоге добили!

-А он страшный? С клыками? Как у волка? Я видел у волка, когда дедушка Анисим у колхозной отары убил, да потом его в деревню приволок. Мы с Сашкой бегали смотреть. Сначала-то Сашка никак не хотел меня брать, а потом сжалился взял. А то бы я как один дома-то? Алёша с Антошкой к маме на ферму уходили. А я как один-то?... А ты где будешь жить? Да всё-таки бы гостинчик от зайца, а то я с самого утра не ел…- завершил Андрюшка.

-Ах ты дитятко моё родное! Назадавал ты мне вопросов. Отвечать целую неделю надо.

-Ну так ты побудь у нас. – не унимался Андрюшка, - Всё и расскажешь. У нас вон изба большая. Места хватит. Только мама разрешит ли… Она у нас строгая. Никого чужих впускать не велит.

-Останусь! Останусь, Андрюшенька! И жить все вместе будем в этом домике. Теперь всегда будем все вместе! И гостинчик от зайчика прислан. Сейчас я, сейчас, сынок… - Степан спешно начал развязывать походный солдатский вещмешок, а Андрюшка всё никак не мог унять свою разговорчивость.

-Хорошо бы вместе-то, -мечтательно произнёс он. – Ты бы хоть маме помог за дровами съездить, да нарубить, а то она всё одна. Ну маленько Алёша помогает. Да чё он?! Малосильный тоже, мама говорит. А ты, на-верно сильный, раз войну победил. Только навряд ли мама разрешит у нас жить. Она никого не пущает. Даже дядьке районному сказала «Ступайте своей дорогой». Только вот прошлой зимой тётеньку с двумя девчонками до весны пожить пустила. Забавные девчонки. Мы с ними играли всё. А вот говоришь сынок, так это зря. Я мамин сынок. Это она всё мне говорит «Сыночек ты мой маленький».А я и вовсе не маленький. Уже большой

-Ух ты! Большой! Вот и вырос без папки…-с горечью в голосе вымолвил Степан, - Алёша! А девчонки-то где?

Алёшка как-то неловко съёжился, потупился, потом резко встрепенулся:

-Пап давай потом про девчонок-то, давай я за мамой быстренько сбегаю. Они вон за деревней, в Завалишинской балке последнее досевают, -видимо чтобы не отвечать на вопросы, сорвался с места и стремглав понёсся к окраине села…

___________________________________________ _

Тяжело! Совсем стало тяжело сердцу моему… Но… ещё не время…не время! Ещё не завершено повествование видений бытия деревенского с высоты жизненных скал. И дай мне, Боже, сил и терпения завершить эту повесть!...

___________________________________________ __________________

Колхозницы только что окончательно завершили посев и, собравшись в кучку, присели отдохнуть перед походом домой. Расселись на полянке молодой изумрудной травы, пробивавшейся сквозь прошлогоднюю жухлую ветошь и, как всегда, в полный голос затянули:

Ой, да ты, калинушка!

Ой, да размалинушка!

Ой, да ты не стой, не стой

На горе крутой!

Ой, да не спущай свой лист

Во синё – о-о море…

Песня оборвалась на полуслове от возгласа Харитоновны:

-Ой! Бабы! Парнишка сломя голову несётся! Что ли что-то случилось?! Агафья! Да это никак твой Алёшка?! Он! Он!

У Агафьи захолонуло на сердце «Батюшки! Беда что ли какая? Несётся ног не чуя…» Вскочила и пошла навстречу сынишке:

-Алёшенька! Что случилось, сынок?!

-Случилось! Случилось, мама! Только ничего страшного! Наоборот очень даже хорошее случилось! Папка с войны вернулся! Папка домой пришёл– выпалил Алёшка.

Ойкнув,Агафья,как подкошенная упала на землю...

Женщины подскочили к ней, помогли подняться:

-Нечего, Агафья Понтилимовна, рассиживаться! Беги скорее домой! Радость-то у тебя какая! Мужик с войны возвернулся! Беги! Беги, Агафьюшка! Встречай мужика-то!

Не чуя ног, Агафья бежала домой. Алёшка едва поспевал за ней, хоть и прыткий был парнишка:

-Мама! Мама! Да ты не так быстро беги-то! Запалишься! Как с папкой здороваться-то будешь?! Чуток потише!

Агафья вняла голосу сына и несколько сбавила прыть- «Оно и верно… Запыхавшись-то и слова не вымолвить… Да оно и без слов всё поймётся…»

Приближаясь к дому Агафья вовсе не бежала, а шагала быстрыми, широкими шагами.

Алёшка обогнал её, ворвался в дом, где отец с младшими братишками рассуждали «как да что».

Те, что постарше, рассказывали обстоятельно, как они рвут крапиву, «чтобы мама к завтрему могла приготовить им еду», как они за пучками, да пиканами в лес ходят, как дом стерегут «хоть и украсть-то нечего», как они за Андрюшкой присматривают « он любопытный, везде лазит, повсюду бегает, того и гляди куда-нибудь забредёт, да и заблудится, ежели просмотрим».

-Папка! Папка! Мама пришла!

Степан вмиг вскочил, бросился на крыльцо, где сразу же попал в объятия Агафьи:

-Стёпушка! Дорогой ты мой, долгожданный! Прибыл, наконец-то… Ой! Как мы тебя ждали! Так ждали!

-Здравствуй, Агашенька! Здравствуй милая! Как я-то ждал этой встречи в родном домике с тобой и с деточками нашими! Вон Андрюшка и родился без меня, и подрос уже… Дядей называет…-горько завершил Степан, - говорит мама может разрешит пожить.

-Дак ыть, ничегошеньки-то ишшо не понимает, хоть я ему всё про тебя рассказывала и ребятишки вон… Ой,да что это мы на крылечке-то?! Пойдём в избу.

Вошли в избу. Агафья в какой-то беспомощности плюхнулась на лавку, заплакала. Рядом сел Степан, приобнял:

-Ну, будя, будя, лапушка ты моя! Всё хорошо складывается. Вот я и дома. Цел невредим, слава Богу, - (таких слов Агафья прежде от него не слыхивала – он никогда не верил в Бога…) – Отвоевались. Теперь вот мирно будем трудиться. Ребятишек ростить, женить, да замуж отдавать…

Агафья ещё сильнее зарыдала…

Тут подскочил везде сущий Андрюшка:

-Мама! Мам! Не плачь! Дядя-Папка сказал, что поживёт у нас. Ты, мама, разреши ему пожить! Он помогать будет! Он сильный – войну победил и там зверя в берлоге забил. Он вон и гостинцев от зайчика принёс. Мам, он добрый. Пусть у нас и живёт пока!

Этим щебетом Андрюшка как-то самопроизвольно разрядил гнетущую обстановку. Степан рассмеялся, Агафья тоже улыбнулась, переставая плакать:

-Пусть, Андрюшенька, не дядя, а папка живёт всегда с нами, как всегда раньше жил.

-Ура!–обрадовано закричал Андрюшка,- Ура! Мама разрешила!Теперь за нас есть кому заступиться! У нас теперь вон какой сильный заступник!

-Да от кого заступаться-то?! – возразил Сашок, - нас и так никто не обижает.

-А вон Колонтаихина коза-то! Помнишь, как ишшо и снег не весь растаял, а она иё выпустила, так та коза за мной гналась, я едва ноги унёс. На всю деревню, поди, одна коза и та на мою голову, - не унимался Андрюшка.

-Ну так вот не будешь где попало болтаться… продолжил Сашок, - А то бегишь куда попадя, здрав шары-то, не враз и найдёшь тебя…

Степан с наслаждением наблюдал и слушал словесную перепалку сыновей.«Вот они! Родненькие! Какое же счастья видеть, слышать вас!»

-Ну да ладно, ребятишки! Теперь всё будет как следно быть! – Заявил Степан, - Теперь, Андрюшка, нам та коза не страшна! Давайте лучше почаёвничаем!

-Во! А я уже чай скипятил, с листьями смородина, да малина, а ишшо белоголовник туда кинул. –Объявил Алёша,отсутствовавший некоторое время- кипятил чай

-А девчонки-то где? Что-то я их не вижу…

Лицо Агафьи опять посерело, нахмурилось:

-Да об этим большой разговор. Давай его оставим на потом…Почаёвничаем,тогда..Вот только чай-то пустой, Стёпушка…Вон малость крапивы от ребятишек осталось, да чуток молочка. корова совсем мало молока даёт. Измучилась на посевной-то, какое молоко?...

У Степана на глаза опять навернулись слёзы – «Вон оно каково им здесь жилося без меня-то…На войне нам хоть малый да кусочек хлебушка давали… А вот здесь, оказывается… ничегошеньки… даже картошки нет…Милые вы мои многострадальцы!...». Но он, чуя сердечную боль Агафьи, чтобы не надрывать душу её в безысходности, нарочито бодро заговорил:

-А ничего! Ничего, Агашенька! Ничего, ребятишки! Мы всё равно сейчас отпразднуем нашу встречу после долгой разлуки! Вот тут у меня кое-что в сумке-то ишшо осталось от харчей, выданных в части на проезд к дому…- и стал выкладывать сухие кусочки хлеба, пакетик с сухарями, а тут и вовсе деликатесный продукт – банку тушёнки, несколько кусочков сахара. Всё это он не съедал в дороге, сам голодуя, берёг для гостинцев ребятишкам… - а вот тут, Агашенька, только нам с тобой…Как и полагается, фронтовые капли для сугреву, - наигранно весело говорил Степан, извлекая из вещмешка поллитровую солдатскую фляжку, -Тащи-ко, мама, сюда стаканчики, али кружки!

Агафья засуетилась, налила в кружечки чай ребятишкам, понемногу забелив молоком, выложила из железной миски варёную крапиву, тоже чуток сдобрив её остатками молока… Степан налил в две кружки из фляжки: -Ну вот! За нашу встречу в родном доме!

Видя, до сего не появлявшееся на столе, такое кушанье даже самый старший - Алёшка, в нерешительности поглядывал то на стол, то на родителей. Степан не успел поднести ко рту кружку, заметил это и из глаз его потекли искренние, не поддельные слёзы…

-Ну чего вы?! Чего?! Приступайте, ешьте чё Бог послал! – глотая слёзы произнёс он.

Даже Андрюшка, при виде такой «невидали», не осмелился взять что-то со стола самостоятельно:

-Мам! Можно, да?

-Да конечно же можно! Ешьте, сыночки! Это папка вам гостинчик принёс. Видать сам не съел…вам принёс…Так вот и берите гостинчик-то!

После этих слов детские ручонки потянулись за хлебушком, за сухарями, а потом и за кусочками сахара, не торопясь, не стараясь «урвать» побольше каждый для себя, а наоборот приглядывая, чтобы и другим досталось..

Но вот тушёнку, предусмотрительный Алёша, отодвинул к матери:

-А вот из этой штуки мама к завтрему нам суп сварит. Так что приберегём. Сёдни-то и хлебушка хватит, а вот завтра что?- рассудительно вопрошал он. И никто не возражал, не канючил…Всяк из этих мальцов понимал, что «не след всё зараз прибрать, надо и «на потом» оставлять маленько…». Поев чёрствого хлеба, сухариков с чаем да с сахарком, все, как по неслыханной команде, видно, что наелись далеко не досыта ,отодвинули по несколько кусочков, заявляя: «Это к завтрему! А то чё завтра-то?...»

Алёша и Саша, поочерёдно сказали: Спасибо папка!Спасибо мама!» вышли из-за стола. За ними последовал Андрюшка- «Спасибо мама!», немного сконфузившись, подошёл к Степану, заглянул ему в

глаза и не отрываясь – «Спасибо! Я такого не ел…Сладко!Спасибо!», но так и не назвал никак…

Алёша, чувствуя , понимая, что родителям надо пого-ворить одним, уводя младших, тоном, не терпящем возражений заявил:

-Всё! Все вместе айда за крапивой, пока светло. Ты, Андрюшка, сёдни тоже будешь рвать крапиву с нами.

-А может я дома? - заканючил тот.

-Никаких дома! Насиделся дома, хватит! Пошли!

По всему видно, что младшие беспрекословно подчинялись старшему брату, а потому, даже от Андрюшки более возражений не последовало.

Ещё при ребятишках, выпив из кружек по нескольку глотков спиртного, ни Степан, ни Агафья к еде не прикоснулись. И только когда ушли ребятишки, налив ещё, Степан снова предложил тост:

-Давай, Агашенька, выпьем за нашу дальнейшую счастливую семейную жизню! Чтобы никогда не повторилось то, что принесло советскому народу такие великие беды!

Агафья не отнекиваясь выпила до дна, закусила оставшейся крапивой и горько, навзрыд заплакала…

-Да что ты, Агашенька, так ревушкой ревёш-то?

-Стёпушка! Миленький! Хоть ругай, хоть побей! Не могла я тебе на фронт всего написать. Там и так-то на волоске от смерти, да ишшо бы письмо от меня… Не могла я тебе описать горюшко, всё в себе держала. Вот ты про девчонок спрашивал. Нет у нас больше доченек наших. Обоих нет…Обоих…

Встала, пошатываясь прошла к шкафчику, вынула конверт, подала Степану. Тот, прочитав письмо от командира партизанского отряда, тоже горько, далеко не скупо, не по мужски заплакал…

-Это вот, Стёпушка, с Манечкой нашей так-то… А Зоенька умерла…Скарлатина у неё.. Не смогли отходить…Вот всё в одно горюшко и слилось. Прости уж! Не могла я тебе туда всё отправлять. Верно в народе говорят, что одна беда не приходит. А у нас эти беды одна за другую зашагивают. Давай, Стёпушка, плесни ишшо. Сил никаких нет про всё говорить!

Выпили ещё по одной, почти не закусывая…Не переставая плакать, Агафья рассказала и про гибель братьев Степановых, и про то, что Семён в госпитале, и про то, что деда не стало…

-Вот так,Стёпушка! Бед-то на нас посвалилиоь столько, что и на десятерых с лихвой хватит… А на последок, Стёпушка, ишшо горчее тебе - мамы у нас больше нет…

-Да что ты?! И мама?...

-Да! И мама… Маленько тебя не дождалась. Горюшка столько, что сердечушко не выдержало… Пригнуло её, так и не дав выпрямиться…

Степан снова открыл фляжку…

-Давай, Агафья Понтилимовна, помянем тихонько всех, безвременно ушедших от нас. Пусть будет им земля пухом и вечная память!

Сидели и плакали горькими слезами…Но вот, где-то вдали, зазвенели ребячьи голоса. Агафья, привыкшая на людях скрывать своё горе, превозмогая душевную боль, как при колхозниках сказала:

-Стёпушка! Хватит нам показывать, как горюшко и беды гнут нас к земле! Ни к чему это перед ребятишками-то! Я их, да и колхозников, все эти годы воспитывала стойко преодолевать все невзгоды. Вот и ты – фронтовик, небось, всякого там насмотрелся, да натерпелся, а ведь выстоял, не сломился, не согнулся, хоть и ссутулился от бед-то.

Уж вдвоём одни, как-нибудь, поплачем, да погорюем, а на людях надо держаться! У людей-то вон у всех горя хватает, так зачем им ещё и своё навязывать? И тем более ребятишкам-то зачем, хоть и горьковатое, но детство портить?! Давай теперь вдвоём им жизню как-то облегчать, да ишшо в детстве побыть помогчи.

-И то верно,Агафьюшка! Мы своё горе перегорюем, а им вовек бы не знать!Да только поди понимают...

-Маленькие-то ишшо нет, а вот Алёша…Жалко его!

Встали. Умывшись,приведя себя в порядок вышли на широкий двор, если это можно было назвать двором, теперь уже не обозначенный домашними границами. И дворик для коровы с загончиком, и полянка перед крыльцом, и улица, не отгороженная заборчиком, её даль – всё казалось единым подворьем.

Агафья, взяв ведёрко, пошла доить, никогда летом не загонявшуюся во двор, корову. Степан пошёл навстречу ребятишкам.

-Смотри, пап! Мы вот полное ведро нарвали. Вообще-то надо бы два, чтобы больше сварить, ну да мы сёдни припозднились. Завтра уж ишшо нарвём – повествовал Саша. Всё ещё никак не называя Степана, Андрюшка ухватился за руку Степана и стрекотал:

-А ты с нами завтра пойдёшь крапиву рвать? Надо идти! А то чё ись-то?... Может и по кислицу с Алёшей сходишь. Он знает где. Он покажет. Мне-то Алёша запрещает за ним в лес увязываться. Там всякое может случиться, а ему за меня отвечать придётся. Так-то Алёша хороший, только строжится, ежели чё-нибудь не так. Строжится, а не дерётся. Он добрый. Сашка тоже добрый, а всё одно когда-когда шшалбанов по лбу наставит. Который раз до больна. Но он это не со злости, а так… И я на него не злюсь.

-Вот и правильно делаете, что друг на друга не злитесь! А тебе, Сашок, не надо Андрюшке шалбанов давать. Он ведь ишшо маленький. Надо мирно жить.

-Да нет, пап, я не больно хотел-то. Только как-то не подрасчитал. А так-то мы друг друга не обижаем. Мама говорит, что все люди мирно должны жить, тем более братья. А мы братья – вот и нам нельзя ссориться, да обижать кого.

-Правильно вам мама сказывает. Добрые-то дела всегда к вам же вернутся, а недоброе – тоже недобротой возвернётся. Вот фашисты нам бед понаделали, мы их и побили. Их зло к им же и вернулось. Хоть мы этого и не хотели, а вернуть пришлось то, что заслужили. Только вот…- Степан тяжело вздохнул, приумолк…

Саша и Андрюшка ещё что-то щебетали. Только Алёша хмуро молчал, изредка поглядывая на отца. И Степан уже почти не слышал разговоров мальцов, глубоко погружённый в тяжкие раздумья…

На другой же день Степан с ребятишками сходили к бабе-Поле. Та встретила внука с причётами, что дед маленько не дождался внука и не повидались в живых, что «осталась теперь сиротинушкой», что «без Пашеньки-то и свет не мил стал»… Сходили на кладбище…

Агафья на работе с утра-то, а к полудню «выбрала время», взяла коня и поехали на могилку Степановой матери. Ребятишек с собой не брали «Не велик праздник какой…Попроведаем, погорюем да и быстрее обратно домой…» Заехали к Фёдору с Ульяной. Все вместе сходили на погост. Вернувшись, посидели за столом, помянули всех…

Степан празднования, по случаю возвращения с войны, не учинял, «Не то время…». Он сразу же «впрягся в колхозную работу». Надо было готовиться к заготовке кормов. Он снова стал работать в столярной мастерской, совмещаяя с работой в кузнице (мастер-то из мужиков один…). Да и личное подворье, изрядно пообветшавшее за годы войны , надо в порядок приводить. Хоть и горько на душе было, на сердце камень, а всё одно в работе горе притуплялось, от раздумий по всяким бедам отвлекалось. Агафья какое-то время норовила свалить председательскую ношу на Степана:

-Стёпа! Ты мужик. Возьмись председательствовать. Ну не бабье это дело! Моё дело вон ребятишек обихаживать.

-Нет, Агашенька! Не обидься, но не моё это дело. Потерпи, может кто из мужиков вернётся тогда и попробуем свалить с твоих плеч ту обузу, а на меня не надейся. Моё дело вон вилы, грабли делать, в кузне ковать…А ребятишек вместе обиходим.

Так и осталась в председателях Агафья. Даже когда и мужики возвернулись, кто уцелел на войне, то и тогда колхозники не освободили её от должности:

-Ты вот что, Агафья Пантилимовна! Не отнекивайся! Ты вон всю войну энту лямку тягала, а теперь дело на поправу пойдёт. Ты сама-то в поле не беги, и в скотном дворе без тебя обойдутся! Ты распоряжайся. Направляй как надо и где что сделать. Теперь вон в колхозе и мужики есть, вот и давай всем задания. Это в войну всё сама везде… А счас, не хватайся за вилы, да за ведёрки на скотном дворе, а думай больше как хозяйство быстрее восстановить и нам эти думы выкладывай, чтобы в дело произвести. А отпущать мы тебя не будем, даже не надейся!

Так вот и трудились. Тоже с темна до темна работали, да только работа уж не так тягостной была. Тут и домашнее хозяйство колхозников стало поправляться. Снова на подворьях и скотина, и птица, и поросята, и другая живность появляться стала. Хлеба всё так же почти не видывали, но в огородах у всех было всего в достаточном количестве, чтобы жить не голодно. Агафья выхлопотала чтобы вёснами и на уборку урожая из МТС прибывала техника. Работы велись и легче и быстрее по срокам. И в колхозе, и в этой семье жизнь налаживалась.

Ребятишки «почуяли» своё детство. В деревне повсюду раздавались звонкие ребячьи голоса, задорный, заливистый смех.

В семье Степана и Агафьи жизнь с каждым днём становилась светлее.

Вот уже и Андрюшка не иначе как «папка» кричит, выбегая навстречу отцу, возвращающемуся с работы, а вот и из военкомата пришло письмо, что Пётр «жив-здоров, продолжает выполнять особое задание, награждён правительственными наградами…», и вот Иван вернулся из ФЗО, стал тоже в колхозе работать…

Только в деревне, в том числе и в семье этой, всё одно навсегда осталась висеть чёрная тень войны…

… Между селами в то время транспорт какой почти «не ходил». Вот и Семёну, возвращавшемуся из госпиталя, пришлось до своей деревни , без малого с десяток километров, добираться пешим порядком. Шёл с отдыхом – ещё болели раны и ходьба, в общем-то, была ему в тягость. «Но что поделаешь? Надо добираться. Ждут ведь…». Тогда он ещё не ведал, что никто из самых близких людей дома его уже не ждёт… Семён, тяжело опираясь на палку, продвигался по селу к своему дому. «Ни-чего… Ничего…Вот доберусь и наотдыхаюсь…Прасковьюшка баньку истопит…».

Деревенские ребятишки, те что постарше и ещё помнившие «дядю-Семёна», увидев, стремглав понеслись к Фёдору:

-Дядя- Фёдор! Тётя-Уля! Дядя Семён возвратился! К дому идёт. Тяжело шагает, на палку опирается, видно ранен. Как же он один-то там?!

Фёдор с Ульяной бросили все свои домашние дела и устремились к усадьбе Семёна. Они успели вовремя. Семён уже подошёл к дому и с недоумением смотрел на забитые досками окна и входные двери…

-Здравствуй, Семён Семёныч! С возвращением тебя! – как-будто в чём-то извиняясь, заговорил Фёдор, - Тяжело шагать-то было? Раны-то видно ишшо болят?

-Болят, проклятушшие. – отвечал Семён, - А чтой-то это всё позаколочено? Видно Прасковьюшка одна-то не смогла здесь проживать. Где она? У кого теперь проживает?

-Ты, Семён, пойдём к нам. Там всё и порасскажем. А тут тебе одному-то в необихоженном доме не след оставаться. Пойдём, а уж потом откроем избу-то. Ульяна с бабами побелят, вымоют, как следно быть для проживания. А чичас пойдём до нас. Там и поговорим.

До самого дома не проронили ни слова. Семён чуял, что Фёдор чего-то не договаривает.

Дома Фёдор предложил Семёну раздеться, снять ботинки с обмотками. Подал тёплые тапки из шкурки лисы:

-Пусть ноги-то отдохнут от тяжёлой обувки. Пойдём за стол, вон Ульяна уже приготовила всё.

В тягостном молчании долго усаживались за столом, Фёдор открыл бутылку водки, разлил по стаканам:

-Ну с возвращеньицем тебя, Семён Семёныч!

Выпили. На душе у Семёна было неспокойно «Чего они всё молчат и молчат?...» Фёдор налил по второй…

-Ты вот что, Фёдор! Не торопи с водкой-то. Успеем ишшо. Вы мне рассказывайте что и как тут. Где моя Прасковьюшка? Поди к Степану с Агафьей уехала на время. Оно, конечно, одной-то тяжко…

-Давайте, мужики, ишшо по одной, а уж потом к такому-то разговору… - вставила своё Ульяна.

Мужики противиться не стали.

-Давай так, Семён Семёныч… Ты уж крепись! Ты фронтовик, много перетерпел, терпи и это… Нет больше твоей Прасковьи.

-Как это нет?... Это что?... – недоумевал Семён, - Как так «нет»?... Чтобы это с вашей стороны означало?

-А вот так Семён Семёныч, - запричитала Ульяна, - ушла от нас Прасковьюшка, оставила она тебя сиротой, не свидитесь вы с ней ни завтра, ни послезавтра, никогда на этом Свете… Не выдержало её сердечушко навалившихся бед… Схоронили мы её. Всё ждала тебя, ждала и не дождалась…

-Как это схоронили?... – всё ещё не веря словам Ульяны, вопрошал Семён, - Дак ыть… Это… Невозможно бы это! Я так торопился, даже недолечился вот спешил! А она не дождалась… - как будто с упрёком сказал и, осознав до глубины это горе, тяжело навзрыд заплакал… - А я-то, я-то так торопился к своей голубушке! Всю войну только и думал, как возвернусь и заживём под старость-то! А оно…

Семён норовил соскочить и бежать на кладбище:

-Пойду! Пойду-ка я к Прасковьюшке! Скажусь ей, что прибыл домой. Да попеняю ей, что не дождалась!

-Да успокойся! Успокойся, Семён! Чтоли ночью-то на могилки ходят?! Вон уж солнышко закатилось. Уж давай потерпи до завтрева. Завтра и сходим. Да и погорюем там все вместе.

Уговорили. Сидели ещё долго за столом и все разговоры были о Прасковье, как она тут жила эти годы, как да что, будто бы и не было более о чём поговорить. Семён даже о детях ничего не спросил, так велико было горе, так он «утонул» в нём, что для него более не существовало ничего…

Спал или не заснул вовсе Семён уж и не помнил, когда утром, чуть свет, Ульяна загремела ведёрком, уходя доить корову. Вслед вышел Фёдор.

«Что же это я не приспрошусь – какие весточки от ребятишек-то были, есть ли?... Прасковьюшка в письмах ничего не прописывала…» - подумал Семён и стал тоже подниматься с постели.

Фёдор управился на дворе. Да и с чем управляться-то?! За годы войны хозяйство совсем оскудело. Корова, да с десяток курей всего-то и осталось. Кормить-то нечем было. Сами-то впроголодь жили. Вот только коровка и помогала как-то выживать. Да и то зиму-то с трудом переживали. Голодно и самим и коровке…А весной… Исхудавшая животина «впрягалась» в работу. Все, кто имел коров, обучали их и по весне боронили поля. Хозяйка идёт по полю впереди, ведёт за поводок корову, впря-жённую самодельным хомутом к бороне, и так вот целый день, с малыми перерывами для отдыха, да покормить коровку прошлогодней жухлой травой на краю поля… За день-то «уходятся» обои так, что вечером домой едва ноги передвигают. А там ещё и молока с неё стребуют(хоть капельку) для ребятишек, тоже хоть как-то подкормить…

-Ну как, Семён, ночевалось?

-Да как… Толи спал, толи и не засыпал вовсе. Тут теперича неизвестно где больнее… Раны ли болят, душа ли вся больше в болезни… Сердце надрывается.

-А ты, Семён, по-мужицки крепись! Оно больно, конечно, но всё равно надобно изо всех силов крепиться. Силы-то, они тебе ишшо впереди нужны… Ах ты горюшко, наше горюшко…Ишшо впереди силы-то нужны… - как-то неопределённо произнёс Фёдор, - А сердце… Оно у тебя ишшо не один раз разболится…Так что крепиться надо! Как только можно крепиться!

Семён опять почувствовал, что Фёдор снова что-то недоговаривает…

Вернулась в дом Ульяна, собрала на стол немудрёную снедь. Позавтракали. Время двигалось хоть и медленно, но упорно вперёд. Вот уже и ближе к одиннадцати… Собрались и пошли на кладбище. Фёдор положил в сумку бутылку водки, несколько картофелин(для закуски) «Оно там надо будет непременно. Без этого Семён вовсе «свалится». Хоть как-то горюшко залить.».

…Вот она – жизнь человеческая…Была семья. Дружная семья, с уважением друг друга, с любовью. А вот и распалась она, сникла, увяла, как листочки осенние. А потом и листочки эти злой ветер пооторвал, да и унёс в неведомое «куда-то»… А в жизнь людскую вторгается зловещий чёрный ураган, смерчь, сметая и круша всё на своём пути, опустошая физически всё осязаемое и морально души человеческие, оставляя после себя сгоревшую землю, горе, беды, безутешные слёзы людские, вдовство, сиротство…

Всё это видят люди, воспринимают каждый по-своему, но никто без сострадания и боли душевной. Но и не каждый сможет сказать об этом вслух, как-то изложить в бумажные листы… А вот Михаил Исаковский смог! Он как будто писал своё стихотворение «Враги сожгли родную хату…», взглянув с высоты на Семёна, вернувшегося с войны в родное село не к радости, а к горюшку своему…

Враги сожгли родную хату.

Сгубили всю его семью…

Стоит невредимой Семёнова изба. Но…нет её жизненного бытия! Она пуста… Она уже не существует… Она сгорела в горе и остались только одни воспоминания о её бытие… И вписывается судьба Семёна в Исаковский стих! Вписывается почти, во всех подробностях

Куда теперь пойти солдату,

Кому нести печаль свою?.

Вот так же горела в горестном огне душа Семёна, когда он шёл на кладбище деревенское

Пошёл солдат в глубоком горе

На перекрёсток двух дорог,

Нашёл солдат в широком поле

Травой заросший бугорок.

Фёдор с Ульяной препроводили Семёна к могиле Прасковьи. Остановились в траурном молчании не сдерживая слёз, а Семён и плакать не смог…

Стоит солдат – и словно комья

Застряли в горле у него.

Сказал солдат: «Встречай, Прасковья,

Героя - мужа своего.

-Ну здравствуй, Прасковьюшка! Вот я и возвернулся. Что же ты не дождалась-то меня?! Что же ты не встречаешь меня, как бывалоче прежде? Что же ты не порадуешься моему возвращению из ада того, что пережить пришлось? Что же ты не даришь мне радости встречи, а горьким перцем и солью посыпаешь раны на сердце моём?! Вставай, голубушка! Пойдём в наш дом! Да гостей позовём на праздник!

Готовь для гостя угощенье,

Накрой в избе широкий стол, -

Свой день, свой праздник возвращенья

К тебе я праздновать пришёл…»

Никто солдату не ответил,

Никто его не повстречал,

И только тёплый летний ветер

Траву могильную качал.

Фёдору и Ульяне было уже невмоготу смотреть на страдание Семёна. Сначала они хотели уводить его скорее домой. Но Семён упрямо воспротивился:

-Вы идите. Идите… А я ещё побуду с Прасковьюшкой. Приду я потом. Сам приду.

-Да уж нет, Семён! Мы тоже с тобой. Давайте уж вместе погорюем. Горя-то у нас и впереди ишшо…

Теперь уже этим словам Семён не придал никакого значения . Фёдор вынул бутылку, стаканы. Как будто об этом и писал Михаил Исаковский

Вздохнул солдат, ремень поправил,

Открыл мешок походный свой.

Бутылку горькую поставил

На серый камень гробовой

-Давайте помянем Прасковьюшку, да ишшо коих… здесь, - заключил Фёдор, налил в стаканы из бутылки, выложил из сумочки картофелины, - Ну… Царство им небесное, Светлое место, пусть будет земля им пухом.

-Милая моя, Прасковьюшка! Не так я хотел видеть нашу встречу! Да вот так пришлось…

…Всё в подробностях повторяется у Семёна, как и в стихотворении Исаковского…Даже имена…И закрадывается мысль: «А не с этого ли горюшка легло в лист?...» Конечно же нет! Это далеко от проживания поэта. Но горюшко-то такое в скольких селениях одно и тоже?!

«Не осуждай меня, Прасковья,

Что я пришёл к тебе такой:

Хотел я выпить за здоровье,

А должен пить за упокой.

-Ах ты, горюшко моё, горюшко! Как же дальше-то мне без тебя жить?! Куда же я приклоню свою головушку?!

Сойдутся вновь друзья, подружки,

Но не сойтись вовеки нам…»

И пил солдат из медной кружки

Вино с печалью пополам.

Фёдор подливал и подливал в стаканы, пытаясь хоть как-то приглушить тягость сердечную, муку душевную. Семён не отказывался пил и уже стал рыдать…

Он пил – солдат, слуга народа,

И с болью в сердце говорил:

Я шёл к тебе четыре года,

Я три державы покорил…»

-Зачем же мне суждено остаться в живых к такому-то горюшку. Там уж встретились бы, а вот тут.. Тут один я без тебя горюшко горюю. Для чего мне вот эти награды – Семён хлопнул по груди, где зазвенели в рядок нацепленные немалые награды, - Хотел и тебя-то порадовать, что чёрную накипь всяких обвинений с меня снято через эти награды. А к чему теперь-то?! Кому это в радость?! – Семён, уже не просто плакал, а рыдал навзрыд…

Хмелел солдат, слеза катилась,

Слеза несбывшихся надежд,

А на груди его светилась

Медаль за город Будапешт..

-Ну будя! Будя, Семён! Что уж теперь так убиваться-то?! Ведь ничего не поделаешь, ничего не возвернёшь. Надо крепиться! Ты солдат! Фронтовик! Всякого нагляделся. И гибель товарищей фронтовых, и горюшка людского в освобождаемых городах да деревнях. Конечно, своё-то, оно больнее, да и чужое-то видеть тоже тягостно. Так вот давай вместе со всем людом переживать и свои беды. Переживать да и жить дальше самим, помогать жить и другим, переживать людское горюшко горькое. Оно сообча-то чуток ровнее, как видишь, что не только тебя война обидела, но и весь наш народ. Теперь вот раны-то и физические и душевные будем залечивать ишшо не один год. Так что крепись, Семён! Хватит! Погоревали и пойдём домой таперича. Впереди ишшо горевать да горевать...

-Да оно так, Фёдор. До конца дней моих теперь горевать и горевать…

Фёдор с Ульяной подняли с земли Семёна. Хотели подхватить подруки. Тот отказался. Опираясь на палку, не оглядываясь, тяжело побрёл от могилы…

Пришедши домой, Фёдор выискивал какую-нибудь работу и всё просил у Семёна совета «как лучше сделать», пытаясь отвлечь того от тяжких раздумий. Он ни на минуту не оставлял Семёна одного, может быть с излишней назойливостью, выспрашивал и о том, как пришлось переносить тяготы лагерной жизни, и о том как попал на фронт, где и как воевал. Семён рассказывал кратко и неохотно, иногда отвечал невпопад. По всему было видно, что в мыслях-то он далёк от реального разговора. Но Фёдор так до самого глубокого вечера, пока не легли спать, настойчиво не давал Семёну погрузиться в своё горькое бытиё.

По-утру все пошли к усадьбе Семёна. Фёдор покликал двух мужиков соседских, оторвали прибитые на окнах и дверях доски. Вошли в дом. Пахнуло плесенью и неухоженностью… Семён тяжело опустился на лавку и снова горько заплакал:

-Вот так-то, Прасковьюшка… и впрямь «без хозяйки дом сирота…». Как же я здесь теперь один-то?

-Да ты, Семён, шибко-то не переживай, хоть и горько! Не оставим мы тебя одного. А там и ребятишки…- тихо завершил фразу Фёдор.

-Дак вот ребятишки-то…Как и где? Вот ведь проклятушшая война-то!... Даже и не знаем друг о дружке ничего. Сначала-то Прасковья в редких письмах писала кое-что, а потом молчок и всё…

На крыльце загомонили женщины. Ульяна позвала соседок. Те не стали отказываться и с ведёрками дружно прибыли.

-А ну, мужики! Бегом из избы! Мы здесь порядок наводить будем. – скомандовала Ульяна.

Фёдор взял с полки объёмную шкатулку и направился к двери:

-Пойдём, Семёныч! Пусть здесь бабы хозяйничают пока.

Вышли во двор, оставив женщин заниматься побелкой, мытьём, да уборкой-приборкой…

-Ну что, Семён…Когда-то всё равно придётся всю правду знать... Вот в этой посудине она вся складена, правда-то, ишшо Прасковьей. Пока там бабы делами занимаются ты почитай.. Здесь все письма и ребячьи, и твои, и… другие гумаги… Ты пока разбирайся, а я пойду бабам кое-чем помогу. Может воды принести, али передвинуть чё…

День выдался тёплый, солнечный. Во дворе «раскинулся» ковёр непомятой ромашковой травы.

Фёдор ушёл. Семён сел на траву, открыл шкатулку. Сверху были сложены письма ребятишек, вперемешку с его, Семёновыми. Он с наслаждением читал, перечитывал письма детей. Читая свои вспоминал горькое бытиё от судебных дней до выписки из госпиталя себя. Он всё ещё не ощутил удара познания нового горя. Те письма и серые листки похоронок лежали на самом дне шкатулки, как будто давая Семёну насладиться ещё живым бытиём всех, а уж потом побольнее ударить в самое сердце. Но вот и они замаячили перед глазами Семёна… «Что это?...» всё ещё ничего не понимая разглядывал эти листки, но уже тревожно защемило на сердце..

Фёдор как будто почуял, что сейчас надо быть непременно рядом с Семёном, молча подошёл и присел рядом на ромашковый ковёр.

Семён, всё ещё не в полной мере осознавая, читал, полученное тогда давно, как сам был дома, письмо «…Крепитесь, родители! Ваш сын, Сеня, геройски сражался с фашистскими захватчиками, отстаивая честь и независимость нашей Родины. В бою под Прохоровкой тяжело ранен. Скончался в прифронтовом госпитале…».

-Скончался в госпитале…- вслух произнёс Семён, - Скончался… - и горько заплакал, вспоминая как они вдвоём с Прасковьей оплакивали эту беду.

Сколько же ещё будет плакать Семён?! Сколько же ещё горьких известий он заполучит в единый раз, которые Прасковья получала « в рассрочку»?!

А вот письмо от Мити из госпиталя… «…Сильно-то не беспокойтесь! Обыгаюсь! Ранение не сильное…»

А вот это…Эта беда влетела в дом уже когда Прасковья осталась одна. Беда, доканавшая Прасковью и теперь вот тяжким бременем гнёт Семёна: «…Крепитесь, родители! С прискорбием, великим сочувствием вынуждены сообщить Вам, что Ваш сын Семён ……………....…пал смертью храбрых при ликвидации немецкого десанта, выброшенного фашистами в расположение штаба дивизии……… представ-лен к награждению орденом «Славы» (посмертно)» -Вот ведь… «посмертно…». Лучше бы без орденов, да живой…Вот Петенька…Живой, сыночек! Митя, Вася… Даст Бог свидимся, а с Сеней, Сёмушкой уже нет… Но вот и ещё один сильный удар под дых… Василий погиб в Берлине у операционного стола…

«Господи! Да что же это такое-то?!» в глубоком горе, в беспомощной отрещённости сидел Семён на траве в родном, осиротевшем подворье…

Позднее он узнает о гибели внучки-Машеньки, о смерти внучки-Зои, деда Шаркунова и все эти известия всё больше и больше будут опустошать душу Семёна, вытягивать физические силы, изматывать морально, подрывая здоровье.

В прибранный дом Ульяна и соседки принесли и по всем окнам расставили горшки со цветами, каждый день приходили и устраивали малую ежедневную уборку. В общем-то изба искрилась от чистоты и обильного цветения комнатных растений, но Семён этого не замечал. Теперь вся жизнь его в этом доме была мрач-ной, пропитана воспоминаниями былого и тягостного состояния одинокого бытия сейчас. Хотя его одного почти не оставляли – то Фёдор с ночёвкой придёт, то Фёдоровы, да соседские ребятишки, то Ульяна, соседки прибегут, но Семён чувствовал себя одиноким. И это одиночество больно отдавалось на душе.

Да он его и боялся, как малое дитё, а потому не противился появлению кого-то в доме. Заглушать своё горе в какой-то колхозной работе он не мог – не заживающие раны, растревоженные дополнением морального недуга, не давали возможности долго двигаться, поднимать тягости. На своём же подворье что-то делать был потерян всякий интерес – «Для чего теперь-то всё?...К чему мне всё?...».

Он ежедневно ходил на сельское кладбище. Целыми часами просиживал у могилы Прасковьи, разговаривая с ней о том, как «изболелась душа в одиночестве», как «не мил Белый Свет одному пребывать в горюшке», «как и кого встречать в доме родном, в радости или в горе…».

Прежде крепкий мужик, стойко перенесший все тяготы тюремных лагерей, смертельную опасность фронтовых будней, сегодня сник, потерял чувство самообладания, оказался на грани лишения рассудка…

Фёдор, всё так же, каждую ночь проводил у Семёна. Все серьёзно побаивались за деяния Семёна, были обеспокоены его не адекватным поведением.

Уже не в первый раз, Фёдор, и засыпавший-то на самую малость, однажды, проснувшщись, увидел сидящего за столом Семёна, разговаривающего с кем-то довольно громко… Он встал просмотрел всё в избе, но никого не увидал, а Семён с упрёком на него обрушился чуть ли не с бранью:

-Ну вот не дал довести беседу до конца! Спал бы уж себе! Так ведь надо же вмешаться в чужие разговоры! Ну чего тебе не спится?! Эх! Вот… Когда теперича?...

-Да о чём ты, Семён?

-Да всё о том же! Мы тут с Прасковьей решали как дальше жить. Она вишь вон живёт на окраине села отдельно от меня. Говорит, что в нашей-то избе уж много бед позавелось, не давали ей ни житья ни покоя. Вот она и ушла в ту избу, что на краю села.Там Ей спокойнее живётся. Я её звал обратно домой, но она наотрез отказалась. Меня к себе звала. Говорит «В том доме много горя натерпелась и возврата туда не будет, а вот ты давай ко мне переходи. Избушка хоть и небольшая, но хорошая. Самое главное – в ней ни какого горя нет.». Вот я и хотел всё как следно быть обговорить, а ты не дал.

Фёдор понял, что Семён пребывает не в добром состоянии, но перечить ничем не стал:

-Ты вот что, Семён! Ложись-ка пока спать. Утро вечера мудренее. По-утру всё обдумаешь, а там и порешаете…

-Да и то верно ты говоришь, Фёдор. Ужо утром обо всём и поразмыслим.

Утром, проснувшись, Семён стал рассказывать Фёдору какой он странный сон видел:

-Буд-то бы с Прасковьей разговаривал. Снится вот… Никак не отступает…К себе зовёт…Я хоть и не соглашаюсь, а всё одно боюсь – как бы как-то не согласился… да оно, поди, и к лучшему бы…

-Ты, Семён, эти речи брось! И думки все из головы выкинь! Вон у тебя ишшо сыновья живые есть. Им, поди, тоже охото встретиться с отцом-то в родимом доме. А, ежели что…, так кто их встретит-то? Ты вот лучше думай – как их повстречать, хоть и горько без матери-то. Дак ведь отец родной. А кто же ишшо-то встретит? Ну мы – это само-собой, а ты – само-собой дважды.

-Да вот креплюсь… Стараюсь крепиться, только что-то плохо получается. Не могу отгоревать по Прасковьюшке-то. Изболелось всё моё сердце, спасу нет. Как с первого дня, так по сегодня всё одинаково больно. Заживёт ли когда… Нет!... Не заживёт… Будет болеть всё больше и больше! Она ведь, болезня-то чем дальше – тем больше разбаливается.

-А ты её лечи! Всякую болезнь ведь если лечить начинают – она отступает. Вот и ты лечи свою. Думами о будущем, о детях лечи! Как их встретить…

-Да оно, охото бы парнишек повидать, …хоть бы перед смертью ишшо разок…

-Ну вот! Он опять про своё… Ты, Семён, займись-ко какой-нибудь работой! Вон в Правленьи колхоза подскажи кое-что. Пойди в люди! У тебя ведь опыт хороший председательской работы. Скажи счас колхозникам, - так они тебя в один момент вновь председателем выберут.

-Нет, Фёдор! Работа мне теперь не к здоровью. Не смогу я теперь, как прежде… И годы не те, и … Нет! Теперь это не моё… А советы давать…Оно как-то… Ну ежели попросят что, так оно можно, а так… сам… Никчему! Зачем лезти не в свои дела?...

Вроде бы и крепился, держался Семён… И ребята вон письма прислали, что при первой же возможности приедут на побывку в деревню…

Держался, да… не сдержался… Уж больно крепко беды обхватили мёртвой удавкой… Не выдержало сердце – инфаркт… В самом разгаре лета схоронили Семёна рядом с могилой Прасковьи. Сыновья даже на похороны не поспели… Уж больно дальней была их дорожка к родимому дому. А транспорт в те годы «ходил черепашьми шагами». Очень переживали и по отцу и по матери.

На кладбише не скрывали искренних слёз и горько плакали. Но… жизнь – есть жизнь. Её ведь не остановишь… Это она останавливается у отдельных людей, а в общем-то – продолжается, идёт своим чередом – где-то с радостями, где-то с новыми бедами, горем…

Никто из парней не претендовал на родительский дом (другого-то наследства не было) и препоручили Фёдору «распорядиться, по своему усмотрению… Хоть себе забрать, хоть продать…»

В последующие годы они наведывались очень и очень редко. Всяк пошёл по своему жизненному пути. Землякам было известно, что Петр достиг больших успехов и высот в ансамбле, Дмитрий стал знаменитым инженером, а потом и ведушим академиком направленности инженерных дел.

Как-то в один из праздничных дней Пётр приезжал с большим концертом в сельский клуб, увёз двух сельских одарённых парнишек для учёбы в своём ансамбле: «Не след таланту пропадать! По себе знаю, как не легко сельскому таланту в люди пробиться…»

Узнав о возвращении Семёна, Степан с Агафьей поехали «попроведать». Конечно… встреча была тягостной. Ещё и материнский-то «уход на Тот Свет» бередил сердечные раны Степана, а увидев как убивается Семён – вовсе «смотреть невмоготу».

И вот эти раны на сердце Степана Жизнь всё посыпала солью, не давая им залечиться… Оно, вроде бы, и жизнь лучше становилась, всё налаживалось и в колхозе и в семье, а всё одно гнетущая боль по ушедшим из жизни дорогих людей нет-нет да и давила тяжким бременем.

От Петра стали приходить письма, уже написанные лично им. Он не писал где и чем занимается. Только-то и было утешением читать короткие строки «Жив. Здоров. У меня всё нормально. Скорого прибытия домой не обещаю, но за меня не беспокойтесь. Пишите как и что у вас.»

В одном из писем писал, что обо всём знает, что ему сообщили все подробности. «Вместе с вами скорблю по всем. Вот что война натворила!... Но живым надо думать о живом и о будущем. Вот на будущее и работаем, чтобы не повторилось бывшее…»

Ребятишки подрастали и один за другим выходили в «трудовые люди».Иван стал трактористом. Баба-Поля призвала его к себе и в приказном порядке объявила:

-Дед при живности приказал тебе быть при мне. Так что ты, Ванюшка, не посмей меня бросить. Я уже почти немогутная сделалась. Так вот живи теперь у меня и помогай мне во всё. Там дома у вас ишшо помочников хватит, а мне вот нужен помочник-то…

Дома Иван поведал разговор Бабы-Поли. Агафья со Степаном не возражали:

-Конечно, надо баушке помогать кое-в чём. Хоть и хозяйства-то куры одни. Но то дров заготовить, да принести в дом, там баньку истопить, воды… Да мало ли что ишшо по дому-то…

Так вот и стал Иван жить у бабушки. Там же и обженился. Привёл в дом красивенькую девчонку, годков, однако, на пяток моложе себя. Доброжелательная девчонка. Баба-Поля полюбила её. Жили душа-в душу. Света работала дояркой. Успевала и на работе и дома переделать все дела.

Свадьбы-то большой не устраивали. Так… вечеринка была, но довольно многолюдная – человек двадцать, а то и двадцать пять было.

Жизнь в этой семье хорошая налаживалась. Баба-Поля в разговорах с соседками, тоже уже старенькими, всё расхваливала Светлану. Да и, как-то, тихонько похвалилась:

-Светка-то наша ребёночка ждёт. Вот Стёпка – внук, Ванюшка – это уже правнук. Светочкин-то будет мне ужо пра-правнук. Вот так, бабоньки! Даст Бог поняньчим и этого.

Но Бог не дал… Баба-Поля уже на девяносто пятом году скоропостижно скончалась, не дождавшись рождения пра-правнука. Соседки-старушки родным «не велели» сильно кручиниться. «Слава Богу – пожила на Свете! Всем бы так пожить. Вон деда пережила изрядно. Горюшка-то тоже хлебнула, а вот пожила… Так что пусть будет теперь ей Царство Небесное, светлое место. Погоревать, конечно, погорюете – ведь родной человек, а кручины великой не устраивайте. Это ей во вред будет. А вот помнить, да всячески поминать надобно. Она хороший человек была. И мы её добром будем помнить и поминать. Только всем добро делала. Добром и поминать будем…Добрая была …»…

…Один за одним подрастали и уходили в самостоятельную жизнь дети. Вот Алёша закончил среднюю школу. Степан с Агафьей продали корову, «скандеболили», хоть и не дорогую, но приличную одёжку и обувку, отправляя впервые из семьи сына в высшее учебное заведение. Выучился. Стал работать учителем здесь же в родном селе. Учителей с образованием тогда и вовсе-то в селе не было, а тут - нате(!) с выс-шим… Через год Алексей Степанович стал уже директорить. Сельчане относились к нему с особым почтением и за то, что он «учёный», и за то, что «с ребятишками ладит», и за то, что «к сельчанам относится уважительно, не кичится своим положением», и за то, что «в справедливости разбирается»…Вот и «сделали» его председателем товарищеского суда.

А Сашок… В колхозе остался. «Не всё и не всем по наукам всяким ходить, -заявил он, - надо и хлеб кому-то выращивать. Есть-то все каждый день хотят. А кто кормить-то будет?!» Вот и стал Александр Шаркунов механизатором широкого профиля. Он и тракторист, и комбайнёр, и, если надобно, за руль автомобиля сядет и не хуже, чем на тракторе, управится.

Антон тоже «в науку вдарился. Университеты позаканчивал…Ишь ты! Деревенский, а в городу на большой работе… Выучился, да и сам теперь обучает.

Наших деревенских многих поустроил учиться, которые не ленивые, да большое желание получить высшее образование имеют…Жалко, конечно, что в деревне не остался, да, опять же –престижно! Наш деревенский в солидности в городу пребывает».

Андрей… «Тот взбалмошный парнишка, но башковитый! Тоже какие-то ВУЗы позаканчивал, да и побег по Белу Свету колесить. Всё чёй-то ищет, где-то чё-то разгадывает. Неймётся ему на одном-то месте… Где только не побывал. Степан рассказывает – где-то и на Северу был, да ишшо и в Африке. Смешной! С холоду, да в жару…А семья-то в Ленинграде живёт… Как-то всё не по нашенскому. Как это от семьи, от жены…»

Никитка… Этот народился уже после войны. «Агафья натерпелась без мужика-то… Вот и состряпали мальца, хоть и в годах уже… Это ихний любимец! Но смышленый, да и рукодельный. В отца, видно, пошёл. Только у Степана-то плотницкие, да кузнечные дела, а этот по техническим пошёл. Как и Александр во всей технике разбираться научился. Да и добрым механизатором слывёт…».

Вот так сидели вспоминали про эту семью Никита с Антоном.

-Ты, Антон, надолго к нам?

-Да нет! С недельку побуду и обратно.

-Вот ведь как… Я раньше-то и не задумывался, что вот так, как ты говоришь « С высоты жизненных скал» особое видение жизненное. Вот и наше… Ты, поди, ишшо помнишь, не забыл, как мы жили, росли…

-Да как же! Всё помню! И вот, под старость-то, всё больше и больше вспоминается.

-Да-а-а… Из погодков-то наших в деревне никого уже нет. А ведь было нас не один десяток… А вот подишь-ты…Кто-то уехал и затерялся в безвестности, кто-то уже и почил…

-Ну всех-то не уследишь…Где-то, кто и живой, да не откликается, а больше всё уже на Том Свете пребывают…Который раз вот так поразмыслишь, и грустно да тоскливо становится… И вспоминаешь теперь-то вот… Наши горы, которые мы излазили вдоль и поперёк… И опять же – «С высоты жизни-то» видится: во-он…

Ребятишки мы с тобой…Сверстники наши…В зиму-то в домах, на печках всё больше сидим – не в чем на улицу-то. Ну а как весна наступает, тут уж нам радостнее жить. На полянки через сугробы проберёмся босичином, да в мячик, лапту играть!... И тут уж нас ничто на печке-то удержать не может..

-А мячики-то делали сами. Катали из конской, да коровьей шерсти. Животины линять начинают в эту пору, вот начешем с них шерсти и скатаем мячик-то.

-Лучше-то всего из коровьей шерсти получались. А ишшо ежели какую шкурку найдём, да обошьём мячик-то!... У-ух! Не дай Бог, если по спине врежут, когда играем в «бить-бежать», чувствительно делается…

-А после-то! После-то! По горам… За вшивиком, за репками, а там слизун, чеснок, ревень, пучки всякие.

-Да-а-а.. Голодно жили вот и ждали весну. Там уж оживали! Вон в Верх-по Речке или под Плешиву за колбой, за батуном… А туда позднее, к лету уж – кислица, да всякая другая ягода до самой осени…

-А летом… Когда ишшо в работу нас не впрягали, почти все дни на речке проводили. Пруды прудим, купаемся, загораем, рыбачим… А там черёмуха поспевает… Лазим по кустам… Её тогда множино было! Взрослые-то, да и мы потом получали задание, готовили по многу к зиме. На мельнице мололи, да пирожки стряпали.

-Ну не только черёмуха. А по малину как ходили… И сами наедимся, и наиграемся в лесу-то, и малины нарвём.

-А вспомни-ка! Уже парнишками стали, повзрослели… Да уж и с девчонками обниматься стали…При людях-то побаивались даже пройтись за руки взявшись... Как-то не заведено было. Так в вёсны-то уже компаньями по горам-то бродили. Дружные были. Соберёмся, бывало, наберём каждый, что может и на гору на целый день.

-Это только в выходной, али праздник какой…

-Ну да это само-собой. В будние-то дни работать надо. ..И вот…Целыми днями там на горе-то. И весело гурьбой-то. Парнишки, девчонки… Дружные были. Десятками человек такие компаньи хороводили. Да неимоверно интересно было! Там и застолья (кто что принёс), и игры всякие… Интересно было!...

-Да! Может быть и трудно, но интересно жили! А работали-то как! Ведь и устали не чувствовали!

-А всё потому, что дружно всё делалось. И получалось не плохо. Колхоз-то потом в совхоз перешёл. И, погляди-ко: уже большим, да и крепеньким хозяйством становился. А вот на, тебе!... Разрушили всё в окорень. Сёла-то в округе так зачахли, что и кои совсем поисчезли, а кои едва пиликают.

-Да-а-а… Понаделали делов… И всё ведь не от большого ума! Мне так , кажется, это всё предательски сделано… Ведь так, без единого выстрела, Россию-матушку поработили, да на задворки отбросили!... Каким-то сырьевым придатком сделали.

-Да тут ишшо большая алчность людская. Кои ухватились руками и зубами, да и выгрызли всё у народа. В одночасье миллионерами, а то и миллиардерами сделались. А где они эти миллиарды заработали-то?! Вот то-то и оно, что обокрали, как могли, люд простой, продали страну, да куш в карманы заложили…да и… сейчас продолжают всё распродавать. А народу-то что достаётся?! Шиш один! Но за то кто-то карманы набивает…

-Да и разворовали всю страну! Ты погляди-ка! Тот миллиарды украл… другой миллиарды…третий миллиарды… И ведь счёт-то идёт уже не на тысячи, даже не на миллионы, а на миллиарды! Ну где тут мы жить будем хорошо, когда вор на вору сидит и вором понужает!

-Да вот посмотришь телевизор - принимаются кое-какие меры. Излавливают воров-то да и привлекают.

-Ха! «Привлекают»… А чё толку-то?! Награбленное, да наворованное никак не возвращают. Воры-то убегут за границу, да и поживают припеваючи. Надо всё наворованное досконально отнимать и в казну государственную, да для людей. А то «Васька слушает, да – ест…». Одни разговоры показушные, а на деле-то…

-Да я вот тоже про то же: надо всё поотбирать и не садить их в тюрьму (там их содержать надо за счёт государства), а поселить их, пусть в двух-трёх комнатную квартиру, заставить зарабатывать на жизнь самих – ну там где-нибудь дворниками, али, вон министершу сельского хозяйства – дояркой…Найти работу-то можно, как они сами везде трещали, как воровали. Пусть ищут и зарабатывают. Да на такой работе, где своровать нечего и невозможно. Ведь живут же миллионы россиян, пусть и они так поживут.

-Да так оно! Да только… всё это сказка… Хоть и надо бы так сделать, да никто не сделает! В нашей стране это как-то…не гуманно…! Все подумывают тихонько про себя «А, вдруг, и меня когда-то коснётся…», так что разговоры, трескотня, как она была, так и остаётся – кто-то будет набивать карман, а кто-то грызть сухарик, да холодной водичкой запивать.

-Это в деревне-то хорошо – на родник можно сбегать. А в городе – можно и без водички остаться… отключат за долги, когда нечем будет расплатитиься…

-Да-а.. Один выход – ехать на житьё всем в деревню, картошку вон садить, овощи всякие на корм себе и живности, которую можно развести на подворье. Вот и работа, и пропитание…

-Да оно тоже как придётся… А то и в деревне без штанов можно остаться – там всякие налоги, да за электро, за дрова и прочее, прочее. Тоже расчёты потребны. А где денежки-то взять?! Раньше все работали. А сейчас…

******************************************* ****

…Вот так сидели два давних друга…Размышляли о жизни. Взбирались на вершину скал жизненных и смотрели на бытиё вдаль убегающее и скрывающееся где-то там… за горизонтом… Смотрели под ноги на сегодняшнюю серость скальную… с воспоминаниями «что было…» и каждый с

немым вопросом «а что дальше?...» А дальше – кто-то снова взберётся на вершину жизненных скал и будет смотреть вдаль…

******************************************* *****

ПОСЛЕСЛОВИЕ от автора…

Читатель! Вот и дочитал Ты книжку до конца…Она отдана Тебе на суд Твой… Ругай, критикуй, где что-то не так! Я буду только рад, что не остаёшься равнодушным и всё осмысливаешь сам, по-своему, а значит находился там… среди героев книжки, воспринимал в своём сознании и радости людские, и их горе, беды… Эти, два последних года, автор жил «там»… Легко ли(?!) воспринимать «наяву» трагедии людские, от которых никуда не уйти, нигде не спрятаться, ничем не отгородиться. Читатель(если невмоготу), может перелистнуть страницу и читать дальше а автору нельзя уйти от событий(!), автор обязан всем своим существом, сердцем и душой в полной мере всё пережить с героями произведения, воспринимая трагедию, беды, горе людское как своё личное. Иначе нельзя! …Ничего не получится… Вот и приходится, порой, (да и нередко…) оплакивать их сейчас, те далёкие трагические события, откладывая на недели продолжение работы, дабы дать успокоиться душе, сердцу своему от эмоций… Вот потому-то и невозможно быстро завершить книжку… даже не так уж и объёмную по внешности, но, выхо-дит, объёмную по содержанию. Но ещё труднее- «уйти» от своих героев! Завершена…И какая-то, неописуемая, грусть появляется…Как будто наяву расстался с близкими людьми…Жаль становится, что «не досмотрел», «недоузнал что дальше-то», что так вмомент «расстался», они «убежали» куда-то, а я один остался…

Вначале была задумка – только рассказ написать. Не получилось! Как можно всё, что видится автору с высоты жизненных скал, «втолкнуть» в маленький рассказ?! Невозможно! Вот и пришлось длительное время излагать, обобщать, объединять множество, услышанных от старших, моментов, пережитых самим автором, его друзьями, земляками в тот или иной один большой эпизод, слагающийся из множества малых. Конечно, не надо искать конкретных героев, событий только в том или ином селении! И в то же время, вы их найдёте в каждом. Но, всё-таки, стержнем событий, прототипами героев книги являются мои земляки (где-то в собирательных образах)…

И им – моим землякам, почившим и живущим сегодня в родном ли селении, или вдали от него посвящается эта книга. Посвящается она в память тем, кто сражался в годы Первой(Империалистической) мировой войны за Россию-Мать, кто сражался, погибал, выживал и укреплял Советскую власть в годы Великой Октябрьской Социалистической революции и гражданской войны. В память о тех, кто отстаивал Власть Советов, Великий Советский Союз, его народы от порабощения, о их геройстве, мужестве, стойкости в суровые годы испытаний как на фронтах Великой Отечественной войны так и в тылу в 1941-1945 годах.

Она посвящается тем, кто в послевоенные годы с не меньшим геройством, энтузиазмом восстанавливал разрушенное войной народное хозяйство, тем, кто с верой в лучшее будущее, укреплял в своём селении, каждый своё коллективное, народное хозяйство в так, горько несправедливо, называемый «застойный период».

Перед ними я склоняю голову и готов сегодня встать на колени.

С состраданием посвящается она и тем, кто сегодня переживает не менее тяжкие времена новой разрухи всего, что было создано старшими поколениями Советских людей и бессердечно уничтожаемое, присваиваемое сегодня отдельными амбициозными,, алчными современными грязными личностями. Посвящается Тем, кто и сегодня плачет, кого гнетёт, давит, прижимает, пытаясь втоптать в грязь разбушевавшаяся жизненная стихия обнищания народного большинства. Автор полон презрения к тем отдельным личностям которые не стыдясь людей, не боясь возмездия богов, ставит целью своего обогащения за счёт горя, страданий человеческих, отстраивает своё счастье (а счастье ли? Вернее будет – будущее несчастье своё!) на крови, несчастьи других, бездушно проходя, мимо беззащитных, детей с отобранным, украденным у них детством, черство проходя мимо обездоленных людей. ЛЮДИ! БУДЬТЕ ДОБРЕЕ! Хочется вновь громко крикнуть…

******************************************* *********

Закончена эта книга…Я с грустью расстаюсь со своими героями, но они остаются со мной… Закончена книга… Эта книга…. Но…история продолжается…И у каждого есть свои жизненные скалы, с которых далеко окрест видать, если есть желание поглядеть дальше и шире, а не под ноги, где стоишь ты на серой скале…Взберись на свою жизненную скалу, Читатель!....

****************************************

Афанасий Шипунов

(ПОВЕСТЬ Окончание)