- Вот он!

Голос за спиной, как пальцем, ткнул в позвоночник. Реально было больно.

Повернувшись навстречу падающему в лес солнышку, самого обладателя

голоса за широкой спиной начальника лагеря я не разглядел – свет в глаза,

тёмный силуэт.

- Давай за мной!

Голос начальника не оставлял сомнений в его намерениях, и два амбала по

бокам внушали неизбежность действий. Я встал и пошёл с ними за ворота. В

лесок.

Начальник, неожиданно положил руку мне на плечо и сказал по ходу:

- Времени нет. Совсем нет. Если признаешься сразу, здесь и сейчас, и тебе

будет скидка, и он будет жить. Если не скажешь – сам виноват. Я за себя не

ручаюсь. Говори.

Я не знал что говорить, поэтому молчал, недоумённо глядя прямо сквозь

очки в его красные глаза. Он тоже долго молчал. Молчали амбалы. Лес

притих. Так мне показалось.

Что, как и когда он сказал мне после – не скажу, да и лет прошло уже

немало. В общем, не знаю, как в других лагерях, но этот начальник умел

вызвать на разговор. И, хотя сейчас подробностей я не помню, но через

некоторое время, недолгое, я готов был признаться в том, чего не знаю, но

то, чего он добивался от меня, я никак не мог ему выдать, потому, как в

упор не понимал о чём идёт речь. И главное, грехов-то за мной никаких не

водилось, и отрядные меня держали за послушного, да и в лагере я

неделю, как объявился. А он, прямо в лицо по делу - ничего не говоря,

давил мне на совесть, и знай, гнул своё:

- Отдай, а то – ещё хуже будет. Сам понимаешь – пятно на всю

оставшуюся жизнь!

Вся жизнь тогда мне казалась уже ненужной, никчёмной, и кем-то как

будто проклятой. Амбалы устало курили в сторонке, и шептались о чём-то,

поглядывая на закат. Мне оставалось только молчать и ждать. Но меня

повели обратно – в лагерь, прямо к нашему корпусу, и сдали на руки

отрядным. Проходя по длинному коридору, в аккурат за перегородкой, что

разделяла спальное помещение и веранду, я вдруг услышал за спиной:

- Коробку шприцев из медпункта… через окно… видели его, узнали,

показали… три часа мурыжили… не сознался. Человек, может, умрёт до

утра, пока новые шприцы из города привезут, а он - молчит, гад. Вот таких

выродков - точно убивать надо.

Присев в углу, не дойдя до спален, я, прижавшись спиной к стене, вдруг так

явственно и близко ощутил свою немощь и беспомощность… так хотелось

рвать и метать, вырваться и доказать им… но получилось только заплакать.

Всё, что было здесь, в этом мире со мной до сих пор, рухнуло и испарилось

в один момент. Сменились краски, потускнели.

Я не в состоянии тогда был понять: как, что, почему, зачем, кому это

нужно… почему я, откуда это всё свалилось на мою голову, и не помнил,

как уснул там же, в углу, на полу.

Проснувшись, я не мог понять сначала, где я, где все, почему я не слышал

сигнал к подъёму, топота ног отряда, спешащего на построение, почему

отрядные меня не пинали, как обычно - пинали они всех, проспавших… уже

списали?

Впереди были ещё два дня. Два дня настоящих пыток, когда не смел

поднять глаз, не ходил ни в столовую, хотя очень хотелось есть, вообще

никуда не ходил. Как зверёныш прятался от всех и вся незнамо где, лишь

бы не видеть и не слышать никого, никого.

А потом, через целую вечность, как спасение, долгожданное спасение -

наступила благословенная суббота. Родительский день!

Выслушав меня, вытерев нежными, родными руками наши слёзы, мать

немедленно увезла меня домой. И никогда после этого не довелось мне

побывать в пионерском лагере. Никогда в жизни не видел огня, искр

пионерского костра, не слышал песен, и не встречал - ни того начальника

лагеря, ни того, кто стоял у него за спиной, ни тех двух амбалов. И встречу

– не узнаю, не помню, не помню. Всё, что помню – рассказал.

Но на всю жизнь я запомнил, что красть – это великий грех. Не кради,

сынок.