"...Все люди - сволочи". Первоначально это был просто выкрик, эмоциональный аргумент в пьяном споре. Память не сохранила подробностей того застолья, поскольку разговора на эту тему, как такового, и не получилось. Но осталось непреходящее удивление реакцией собеседников.

Обычная кухонная дискуссия - обо всем, и - ни о чем, без излишней морализации, без изысков нетленности формулировок. Гулянка не утонченных, но интеллектуалов, с претензией на "отдохнуть". Тем более что ничего экстраординарного, учитывая предыдущие реплики разгоряченных алкоголем ораторов, я на-гора не выдал. И тем не менее. Поскольку компания была весьма продвинутой в точных науках, перевод темы в область все же строгих формулировок достаточно быстро остудил ситуацию. Я повторил ту же мысль, но в виде одного из следствий "закона бутерброда", а именно: "В любой точке пространства, в любой момент времени, применительно к любой группе людей - наиболее вероятна та реакция на событие, которая наименее желательна для контр-группы". На вопрос: "Так что не устраивает в первоначальной аргументации?", - услышал весьма странный ответ: "Форма подачи информации". Аудитория явно намекала на некорректность ведения дискуссии. И это - после многочасовой вакханалии скабрезных шуток, сочных реплик с использованием командирского диалекта и пожеланий пойти туда, куда и протиснуться-то в принципе невозможно. При этом я точно могу сказать, что никто из собеседников не принял высказывания на свой счет - не тот контингент. А форма... Форма вовсе не была случайной. Я пытался доказать, что неприятие эгоистической сущности человека как таковой - сродни неприятию остро заточенного лезвия как такового. В руках хирурга это может быть источником жизни, в руках спецназовца - источником смерти. И тот, и другой могут при этом как оставаться законопослушными гражданами, так и превратиться в маньяков, убийц и садистов. Короче говоря, тема казалось мне достаточно интересной и достойной внимания.

Так мне казалось. А вот аудитория - разогретая, сбросившая тормоза и охотно соскальзывавшая практически в любую предметную область - постановку вопроса не приняла. Сам первичный тезис, без одобрения которого разговор лишался сути (насильственно стерилизовался, если точнее), был "с порога" отвергнут. Так и осталось это удивление. Удивление непониманием того, что мне казалось весьма логически обоснованным.

 

Очередное касание упомянутой темы произошло так же случайно, во время известных событий 1991-го года. На этот раз даже спора не было - был разговор в курилке по поводу знаменитого заявления Горбачева. Правда, в весьма специфической курилке - на территории сверхсекретного военного НИИ, судьбу которого указанные события поставили под о-о-чень большой вопрос. Сейчас не суть важно, кто произнес эту фразу, тем более что кроме меня на нее почти никто не обратил особого внимания: "Дедушка Ленин был, практически, во всем прав. Практически - во всем прав. Его система партийного строительства - вполне законченный монолит, за исключением одного маленького "но". Это маленькое "но", однако, превратило эту большую глыбу в рыхлую, бесформенную кучу гравия: система была рассчитана на честных людей".

Простота исходной посылки шокировала меня своей четкостью, многогранностью и - буквально взорвавшимся - фонтаном возможных логических следствий. Система была рассчитана на честных людей. Пока лишения и смерти, а, следовательно, и самопожертвование были нормой, система работала. И работала неплохо. Стоило ситуации нормализоваться - и система дала сбой. Ушли в прошлое голодные бунты - пришли бунты сытые. Тут же - как чертик из коробочки - возник Изя Кацман, добавивший в становление логики ситуации мудрости "Града обреченных" Стругацких: "...Ведь каждый отдельный Хнойпек не имеет меры вещей. От природы он научен только пищеварить и размножаться. Всякое иное действие упомянутого Хнойпека не может быть оценено им самостоятельно ни как хорошее, ни как плохое, ни как полезное, ни как напрасное или вредное, - и именно вследствие такого вот положения вещей каждый отдельный Хнойпек при прочих равных условиях рано или поздно, но с неизбежностью попадает под военно-полевой суд, каковой суд уже и решает, как с ним поступить...". Сущность отдельно взятого человека - не меняется в течение тысячелетий. Меняется, внезапно возносясь до небес, и так же внезапно деградирую, как раз то, что, огораживает себя барьером претензий на незыблемость: кланы, империи, идеологии. Сам человек при этом не становится ни лучше, ни хуже. С завидной регулярностью появляются как праведники, так и изуверы, меняется лишь их энерговооруженность, степень влияния на окружающую среду.

Развить эту тему тогда так и не пришлось. О сытости бунтарских настроений речь уже не шла. Запахло если не нищетой - то скудостью. Скудостью во всем. Надо было рвать когти и кормить семью.

 

Но тема - уже вышла из состояния ископаемых останков первичного смысла. Вполне удобоваримый скелет потихоньку обрастал мясом. Из подпольного чтива доперестроечных времен память услужливо выдернула "Розу Мира" Даниила Андреева. Зачитанное до дыр подарочное издание облекло обросший мясом скелет в кожу и "homo сволочь" обрел если и не привлекательный, то вполне импозантный вид. Оставалось только вдохнуть в него жизнь. Там-там эйцехоре, семени дьявола в человеке, заложенном в нас Лилит, мерно погромыхивал в груди спящего монстра. Он все еще спал, и попытки доказать собеседникам сам факт его существования все еще сводились к тому, чтобы уткнуть их носом во вполне зримую для меня плоть: "Смотрите, вот он, я ничего не придумываю". Сам же монстр не обращал внимания на эти дискуссии, никак не реагируя на кипящие вокруг него страсти.

Потом появился Лазарев с его "Диагностикой кармы", и "homo сволочь" проснулся, обрел зрение и слух. Теперь он внимательно выслушивал собеседника, извлекая из весьма хаотичной аргументации по поводу невозможности собственного существования зерна истины, раскладывая их по полочкам. Во взгляде появилась осмысленность, мимика перестала быть схематичной и неестественной. Но речь... Речи, как таковой, не было. Тарабарщина сменялась мучительным косноязычием, иногда, в попытке выдавить из себя нечто членораздельное, он вскакивал с покрасневшим от напряжения лицом и, размахивая руками, знаками пытался объяснить необъяснимое. А главное - он все еще оставался монстром, жутким и отталкивающим, не вызывающим не то, что понимания - даже сочувствия.

Попытка обратиться к специалистам, логопедам и косметологам, успехом не увенчалась. Я выбрал, как мне казалось, лучших: Херберта и Головачева. Эффект был прямо противоположным ожидаемому: клиент не только не избавился от своих недостатков, клиент - значимо поглупел.

 

Я уже серьезно подумывал о том, что вся эта затея - путь в никуда, бессмысленная трата времени. Но тут опять вмешался Господин Случай. И однажды я понял причину негативной реакции застолья. Понял, потому что сам оказался в ситуации собственного воображаемого оппонента. Речь шла о судебном иске. Об имущественном судебном иске. Никаких сроков, длительных отсидок и тому подобных ужасов. Но подонка, по моему мнению, надо было наказать, и наказать ощутимо - рублем. Все остальное ему, как говорится, было - по барабану. Я не смог убедить напарника в необходимости возмездия. Даже не мести, нет - во мне говорило оскорбленное чувство справедливости. Всего лишь справедливости. Мы почти поругались. Я не понимал причины, хотя он что-то вещал о принципиальной разнице между справедливостью, как таковой, и добротой, как таковой.

- Вот это и есть твоя доброта, родной? Я, до омерзения правильный - олицетворение жестокости и Зла. А ты, такой весь из себя добрый, жалеешь подонка. На нем же клейма ставить негде!

- А это не моя доброта - Божья. Доброта с позиции силы.

И вот тогда я понял, в чем был неприятный подтекст моего выступления в том памятном застолье. Понял, потому что услышал объяснение причин: "Все люди - сволочи. А я, вот - не хочу. Считай, что меня - заклинило". Одно дело - обличать. И совсем другое - быть в положении обличаемого. Даже если и не тебя, конкретно, имеют в виду.

Но суть, как говорится, не в этом. Мне запала в душу фраза о доброте с позиции силы. Было в ней что-то изначальное, древнее, впечатление о касании "вскользь" какой-то мощной прародительской силы. А если так - не может быть, чтобы в письменной истории не осталось следов этой силы. Я понял свою ошибку: мой Голлем был лишен самого главного, что отличает мыслящее существо от зверя - души. Нужно было дать ему эту душу. Нужно было найти древнюю религию со сходными направляющими косинусами. И я ее нашел.

 

...Я стоял перед великолепной репродукцией огромного барельефа двуглавого орла, символа власти и могущества земли Хатти и читал: "О хеттах и об их царстве, существовавшем во II тысячелетии до нашей эры, известно довольно много: понятны их язык, традиции, уклад жизни. Но когда и откуда они пришли на Анатолийское плоскогорье, и куда исчезли - остается загадкой. Хетты любили подчеркивать, что они не делали зла иначе, как в ответ на зло, и даже тогда могли отказаться от мести поверженному врагу, морально превозносясь над ним".

Религия хеттов, при несомненном агрессивном, завоевательном характере их государственности, отличалась достаточно странным на первый взгляд своеобразием. Человек, первым причиняющий зло другому, безоговорочно осуждался. Считалось, что такой поступок сам по себе обрушивает на голову виновного суд богов с тяжкими последствиями. Хетты полагали, что неспровоцированное причинение зла возмущает самую природу мира, противоречит воле богов. Делом особой доблести, возвышающим человека, считался в этом случае отказ от мести. Предметом специальной гордости и похвальбы хеттов были ситуации, в которых они не ответили злом на зло вообще или - в сопоставимом масштабе. Прощение же хетты считали актом свободной благой воли "сверх справедливости", оно диктовалось не добротой, а великодушием: прощая врага, хетт руководствовался не состраданием, а презрительным пренебрежением к нему.

Все складывалось просто великолепно. Голем заговорил. Однако радость моя была преждевременной - первичная эйфория очень быстро пошла на убыль. Я слишком поздно разглядел разительное несоответствие между тем, что формировало зародыш души Голема и его плотью, вылепленной из отягощенного условностями материала.

Чем больше я погружался в культуру древних хеттов, тем яснее для меня становилось, что я нашел великолепный наряд для своего Голема, оказавшийся на самом деле погребальным саваном. Я медленно убивал свое детище, жестокое и эгоистичное по природе своей, но, которое, как мне казалось, должно было доказать всему миру возможность извлечения добра из зла. Мой Голем, мой Воин Закона Справедливости должен был превратить ящик Пандоры эгоистической человеческой сути в источник благоденствия и процветания, а я убил его собственными руками. Убил, позволив впитать мудрость древних богов, превратившую его в анахронизм, в романтика, витающего в облаках. Мир, в котором я его создал, так разительно, ущербно непохожий на первичное лоно, подарившее ему душу, уже не мог удержать его плоть.

Он медленно исчезал, большой и сильный, самолюбивый и гордый. Пока таял его образ в роскошном царском одеянии, он вещал - он любил вещать с тех пор, как обрел дар речи: "Все люди - средоточие греха. И я, Властелин земли Хатти - не избег этой участи. Но никто из моих сановников, воинов и рабов не посмеет злословием оскорбить своего Господина, усомнившись в моей чести и доблести. Ибо я, царь царей, и бог для моих подданных - еще и человек. А высшая доблесть для человека в том, чтобы время от времени разрывать порочный круг Зла, и отвечать на Зло - Добром. И не от слабости своей, а по праву Сильного. Дабы Зло не плодилось бы бесконечно, и не отравляло бы ядом своим народы земли Хатти. И поскольку царь Небес повелел людям творить Добро не по наущению богов, а по собственной прихоти, то дарующий Добро - да ответит пред богами за свой выбор..."

Мой Голем исчез. Его плоть, зримая и живая, растаяла как дым, пополнив копилку утраченных иллюзий еще одним экземпляром. Мой Голем исчез, а у меня даже не было слез, чтобы оплакать его.

 

Сама тема, как ни странно, не исчезла. Она просто переместилась в другую плоскость. В плоскость вырождения. Фраза "Все люди - сволочи" приобрела совершенно иное звучание, и совершенно иной смысл.

Я уверен, что мы потеряли нечто первичное, изначальное. То, что было заложено в нас Творцом как гарантия нашей выживаемости. Мы перепутали Божий дар с яичницей. Наша система ценностей перевернулась с ног на голову, искорежилась от многочисленных искусственных подпорок и дополнений, ничем не обогащающих ее, а только уродующих первичный смысл простых понятий. Наш эгоизм из мощной движущей силы превратился в униженного просителя, всеми презираемого и скованного по рукам и ногам сотнями и тысячами условностей. Наш альтруизм, являвший собой в начале времен свидетельство доблести, превратился в засохший фиговый листок, прикрывающий срам нашего страха перед Силой и нашей неспособности взять на себя ответственность в решении вопросов противостояния Добра и Зла. В плоскости же практического использования инструментария духовного противостояния мы вообще опустились ниже уровня городской канализации. Возникают и рушатся, словно карточные домики, целые империи, основанные на кастрированных предпосылках фальшивой монолитности. Смиренная добродетель, давно уже превратившаяся в проститутку, потупив глазки, скромно разграничивает области применимости вседозволенности и уместности стыда. Мы стали заложниками двойной морали, двойных стандартов общения, двойственного восприятия мира вообще.

Мы забыли главное: человек по природе своей - зверь. Но зверь разумный. Пусть жестокий, самолюбивый и эгоистичный, но - разумный. Он не только может, но и должен время от времени подниматься над собственным эгоизмом, над вакханалией инстинктов для того, чтобы окружающие его люди увидели в нем Человека. В противном случае он будет уничтожен сообществом Людей, коллективным альтруизмом этого сообщества, как самодостаточный, автономный и замкнутый на себя микро-смерч Зла, микро-смерч своего собственного самолюбия. Мы утратили понимание исходного Замысла Творца, сотворившего нас по образу и подобию своему. Все, что заложено в нас, никоим образом не противоречит Замыслу. Все это - и есть Замысел. Но мы больше не боимся признаться самим себе, что не можем взглянуть правде в глаза, поскольку бояться больше нечего: мы элементарно забыли, как это делается. Мы не показываем зубы не только в улыбке, но в понятном и легко читавшемся нашими предками знаке, оскале Темной части нашей сущности: "Попробуй причинить мне зло - и ты получишь адекватный ответ. Но я могу и пощадить тебя, если сочту нужным. Потому, что я - не зверь. Я - Человек".

 

Можно было бы извести гору бумаги, живописуя ту практическую пользу, коей мы сами себя лишили, живя с плотно заткнутыми ушами и крепко сомкнув веки. Мы не слышим голоса древних богов, не замечаем очевидности, которая маячит перед нами как фары самосвала, выскочившего на встречную полосу. Можно было бы. Но если честно, нет ни сил, ни желания. Потому что эпиграфом к этому действу неизменно возникнет уже знакомая до мельчайших подробностей и оттенков боль: "Мой бедный Голем... Я убил тебя своими собственными руками, потому, что ты не выжил бы в нашем мире. Видеть муки близкого тебе существа, и не иметь возможности облегчить их - худшее из зол. Я убил тебя, чтобы облегчить муки собственные. Прости меня, если сможешь".

 

...Вот, собственно говоря, и вся история. Все это уже в достаточной степени отболело, перебродило и остыло. Лишь одна деталь до сих пор не дает мне покоя: огромный барельеф двуглавого орла. Всякий раз, как он попадается мне на глаза, я пытаюсь заново осознать, как же мог сгинуть в истории целый этнос, столь непохожий на все, окружавшие его народы. Сгинуть, оставив пусть горделивые и величественные, но безмерно одинокие в распавшейся связи времен, мертвые монументы. Столь эндемичные по этническим корням и столь интригующе схожие с живой символикой реальной истории