Я боюсь отвечать на телефонные звонки. Снимаю трубку и молчу. Но он не стесняется. Орет мне прямо в ухо:

- Воздвиженский? Ну, с добрым утром!

Я закрываю дверь в спальню, чтобы домработница не слышала нашего разговора, и подхожу к окну. За окном все тот же двор, и снежинки медленно падают с неба.

- Самое ужасное, - говорит он. – Это то, что я тебе совершенно безразличен. Если бы ты меня ненавидел, если бы убить пытался, я бы понял. Я бы смирился. Но ужас в том, что я тебе не нужен. Ты даже не думаешь обо мне. Не помнишь, как мы были близки. Вот, скажи, ты помнишь, как мы на стройку залезли? Ну, помнишь?

- Ладно, чего тебе надо?

Он обижается.

- Ничего мне не надо. Поговорить с тобой хочу.

- Я не люблю разговаривать.

- А как вчера по телевизору про смерть постмодернизма заливал! Я прям заслушался. Красиво говоришь.

Я начинаю раздражаться.

- Ну и что? Я, может быть, и пою неплохо. Но, в целом, к пению равнодушен. Послушай-ка, мне надо идти, я, собственно, уже в дверях стою…

- Извини. Не буду задерживать. Перезвоню вечерком.

Этого еще не хватало!

- Нет, вот этого не надо. Говори сейчас, чем я могу быть тебе полезен.

Пауза.

- Да ты понимаешь, у Маши грипп, а Ленка в сумасшедшем доме. Все уходит на врачей…

- Понятно, - перебиваю я .- Сколько?

- Да сколько сможешь. Ну, скажем, пятьсот.

- Пятьсот? Перебьешься. Двести дам.

- Дай триста. Жмот.

Я молчу несколько секунд, пережидая приступ нахлынувшей ярости. Мне кажется, он чувствует это и наглеет.

- Короче, Воздвиженский, давай сегодня на том же месте в тот же час. Успеешь?

Я вешаю трубку и в тот же момент слышу грохот из гостиной. Интересно, что на этот раз она разбила?

 

****

Я могу объяснить, почему я не послал его в первый раз. Я принял его за дальнего родственника. Проклятая сентиментальность как всегда не вовремя дала о себе знать. Кто же он еще - этот Аушвиц, как не печальный отросток на теле моей родной грибницы? Во мне даже шевельнулось что-то похожее на уважение. Это каким же мудаком надо быть, чтобы так и не сменить фамилию!

К тому же, надо сказать, что поначалу он разговаривал вежливо и косил под норму. Мне стало любопытно увидеть его, и я сдался.

Я напялил темные очки и отправился в чудом пережившую перестройку чебуречную. На встречу с ним. Он утверждал, что я его узнаю, но мне пришлось минут двадцать, как идиоту, вглядываться в тяжелые алкогольные лица постоянных клиентов. Я уже собрался уходить, когда он вдруг крикнул из угла: «Воздвиженский! Ну, здорово!» В этот самый момент я понял, что, во-первых, он сидел и издевательски наблюдал за моими мучениями все эти двадцать минут, а во-вторых, что зря я пришел в эту чебуречную. Это приключение не будет легким и веселым.

Я не узнал бы его никогда в жизни. Поймите, это нереально. Наверное, в психике каждого человека установлен надежный предохранитель на случай таких неожиданных встреч. Я и сейчас не узнаю его. Я просто ему верю.

Это был толстый неприятный дядька с плохими зубами и обрюзгшим лицом, в котором при определенном внимании все же можно было рассмотреть фамильные черты. Вот она, лучшая реклама супружеской верности! Эта мысль пришла мне в голову в первую очередь. Черт возьми, сейчас я отдал бы все на свете, лишь бы он действительно оказался моим сводным братом!

Мы взяли по сто грамм. От чебуреков я отказался. В тот вечер он вкратце рассказал о себе. Диплом, ранний брак, служба, ребенок, суровые будни, стальные мерзости жизни, фейерверк восьмидесятых, кризис девяностых, грустно думать, что напрасно была нам молодость дана, я бы запил, но хозяйство, мечты, мечты, где ваша сладость… Мне стало скучно.

- Ты извини, ради Бога, - сказал я. – Но мне пора. Ты звони, не пропадай. Всегда помогу, чем могу.

Он недобро ухмыльнулся.

- Что же ты, о себе ничего не расскажешь?

- А что тебя интересует? Почитай « Ху из ху».

- Да нет, я совсем не то хотел сказать. Извини, пьянею быстро и мысль теряю. У меня вопросы к тебе. Много вопросов. Хороших и разных.

- Я не справочное бюро.

- Ну, скажи хотя бы, ты доволен? Все было не напрасно?

И тут до меня дошло. Сначала я увидел родинку над его правой бровью. Потом отвратительный шрам на запястье левой руки. Мое сердце остановилось.

Его смех был отвратителен. Он убрал руку со шрамом под стол.

- Ты извини, мне ее того… В районной поликлинике без наркоза зашивали. У тебя-то почти незаметно. Тонкая работа. Да, правильно говорил старина Скотт. Богатые – не такие люди, как мы.

 

****

 

Двадцать лет назад я перестал быть Аушвицем и стал Воздвиженским. Сделал я это не столько потому, что с такой фамилией жить было не очень приятно, сколько из-за горячей ненависти к покинувшему нас с мамой отцу. Я собирался стать известным писателем, и прославлять его имя в мои намерения не входило. В тот момент, когда я увидел свой псевдоним аккуратно вписанным в новый паспорт, я думал, что прощаюсь с Аушвицем навсегда.

Я был рад его гибели. Вместе с ним умирали мои молочные зубы, выдавленные изо рта толстой медсестрой с холодными глазами, мои ночные кошмары, в которых мумия из Пушкинского музея оказывалась моей соседкой в постели; мои школьные драки, в которых я неизменно терпел поражение. Разбитые колени, кровоточащий нос, недержание мочи, заикание, ломающийся голос, поллюции и первый неловкий секс, слезы мамы в кабинете директора школы, слезы мамы на кухне нашей маленькой квартиры, дубленку отца, которая не помещалась в чемодан, с которым он уходил – все это я выбросил в могилу и похоронил по мусульманскому обычаю, без гроба. А лет через пятнадцать я понял, что в тот день, возможно, хоронил вместе с Аушвицем кое-что посерьезнее. Советскую власть.

Сменив паспорт, я бросил Лену. Она была беременна и иронизировала над Воздвиженским. Но меня все это больше не касалось.

Аушвиц оказался лучше меня. Он подобрал Лену и женился на ней. Он перевелся на вечернее, устроился лаборантом, бегал по утрам на молочную кухню и даже стирал пеленки. Он не поехал в Питер год спустя, не познакомился с N., не трахнул его молодую жену. Он не носил передачи ему в тюрьму, не встречался с иностранными корреспондентами и правозащитниками. Он не помог переправить за рубеж последнюю рукопись N. Не писал статей в самиздатовский журнал. Не подписывал писем, не давал интервью, не хамил сотрудникам КГБ. Не фарцевал. Не женился на немке, не получил гражданства. Не вернулся вовремя в страну. Не примкнул к «застрельщикам перестройки». Не вдыхал полной грудью воздух свободы. Не защищал Белый дом. Не выступал по телевидению, не писал в газеты. Не разводился с немкой. Не ездил на фестивали. Не сидел в президиумах. Не имел короткого бурного романа с молодой американской кинозвездой одним московским июлем. Не стал лицом известной коньячной марки. Не женился на телезвезде. Не стал главным редактором скандального журнала. Не занимался любовью с двумя женщинами одновременно. Не проводил семинаров. Не соблазнял студенток. Не умел сочинять статьи на любые темы. Не стал маститым литературным критиком. Не развелся с телезвездой. Не женился на студентке. Не спорил о литературе с писателями и о политике с политиками. Не начал в последние годы испытывать приятную и расслабляющую экзистенциальную усталость. Не изменял из принципа студентке. Не бросал курить и не садился на диету. Не ездил в Сидней и Баден Баден.

Честно говоря, я не понимаю, как и зачем он остался в живых.

 

****

 

Разумеется, он начал просить денег. И, разумеется, я их ему давал. Мы встречались раз в месяц, и мои нервы приятно щекотало осознание того, что меня шантажируют.

Он говорил мне о Лене, которую госпитализировали раз в два года. И рассказывал о Маше, видеть которую я не хотел.

Мы встречались в чебуречной. Он напивался и начинал доставать меня.

- Сука, - говорил он. – Сука… Ты должен был остаться с нами. Если бы ты был со мной, все могло бы быть иначе. По-другому. Мать протянула бы еще несколько лет. Мы получили бы новую квартиру. Ленка не сошла бы с ума.

- Она свихнулась бы еще быстрее. – Возразил я. – С женами надо вовремя разводиться, а не доводить их до психушки.

- Я любил ее, - пьяно бормотал он. – Любил, понимаешь? Ты, скотина…

- Тогда почему она свихнулась?

- Потому что я – ничтожество. Потому что я не оправдал ее надежд.

Его мутный взгляд подергивался слезой, и он продолжал:

- Ей всегда нравились мои стихи. И рассказы тоже. Из-за этого она и влюбилась в меня… В нас… Но Машка в детстве так болела…

- Лене не столи рожать в 19 лет.

- Не стоило, говоришь? Да ты знаешь, что если я еще живу, то только ради Машки!… Она маленькая была, я ей стихи писал. Хочешь, прочту? «Где речка протекает Нил, живет огромный крокодил, ужасно нехороший с большой зеленой рожей».

- «Где протекает речка Нил», - автоматически поправил я.

- А ты не лезь не в свое дело, - рассвирепел он. – Это мои стихи! Понимаешь, мои!

- Твои, твои, - согласился я. – И дочь твоя. Я никогда не хотел детей.

Но его уже было не остановить.

- А знаешь, что самое смешное, Воздвиженский? Ты ведь так и не стал писателем. Знаешь, кто ты? Импотент, который учит других правильно трахаться.

Ему очень нравилась эта метафора. Он всегда заливался долгим Мефистофилевским смехом. А потом успокаивался и говорил:

- Если бы ты остался со мной, ты бы стал писателем.

- Если бы я с тобой остался, я бы возненавидел тебя.

- А мне, Воздвиженский, совсем не легче оттого, что ты ко мне относишься… нейт… нейт…нейтррр-а-льно.

 

****

 

Сегодня она разбила моего любимого Спящего Будду. Лучше ничего не говорить, иначе она опять начнет рассуждать о том, сколько получают другие домработницы в нашем доме.

Аушвиц ждал меня в чебуречной в девять вечера. Я объяснил редактору, что уйду из прямого эфира раньше, чем кончится ток-шоу.

Меня раззадорил мой оппонент. Он принялся с умным видом рассуждать о том, что человек вообще создан не счастья ради, а исключительно страдания для. Только в страдании мы раскрываемся и познаем себя. Он заявил, что никогда не жалеет своих героев, не спасает их от смерти и не дарит им «света в конце тоннеля». Из чувства противоречия я принялся возражать ему и доказывать, что не стоит творить со своими персонажами то, чего не пожелал бы себе. А если творишь, то, будь добр, оставляй им в финале хотя бы призрак надежды. Пока я говорил, я постоянно думал об Аушвице. Время стремительно истекало, и я не успел ответить на вопрос о том, сознательно ли я полемизирую с основной идеей христианской философии.

Я опоздал. Когда я подъехал к чебуречной, милиция и скорая помощь были уже там. Как маньяк-убийца из американского фильма, я стоял в толпе любопытствующих и смотрел сквозь темные очки на неподвижно лежащее на асфальте, покрытое белой простыней тело. Нет, я не страдал. Он был мне по-прежнему безразличен. Не знаю, буду ли я когда-нибудь по нему скучать.

Он боялся опоздать и бежал к чебуречной по проезжей части.

Не знаю, каким образом на месте происшествия оказалась Маша. Я сразу узнал ее – ей достались мои глаза и Ленкины скулы. Она растеряно отвечала на вопросы милиционера и, кажется, еще не начинала плакать. Я подошел ближе и услышал, как она говорит:

- Я поехала за ним. Я хотела узнать, с кем он встречается. У него появились деньги…

- Деньги? – с интересом переспросил милиционер. – И большие?

Маша отрицательно покачала головой.

- Не говорите лишнего, - посоветовал я ей.

Она обернулась и посмотрела на меня. Я снял очки.

Я знаю, она не хотела этого, но ее глаза, как по команде, загорелись восторгом:

- О, Господи! Вы.. Вы – Воздвиженский?

В моей машине она, наконец, разрыдалась и, закрыв лицо руками, упала мне на колени. Я осторожно положил руку на ее мягкие рыжие волосы и пробормотал:

 

Где речка протекает Нил

Живет огромный крокодил...