Домик над речкой или Гитлер капут

 

Домик над речкой или Гитлер капут!

 

Я шел по лесной, облитой жарким солнцем дороге, в плотной брезентовой куртке и таких же штанах, с лопатой на спине и металодетектором в руке. Шел, с каждым шагом все явственнее и явственнее понимая, что с выбором цели, скорее всего, ошибся. Те темные пятна на спутниковых фотографиях, что я торопливо и самонадеянно принял за следы некогда существовавшего здесь села, оказались кучами строительного мусора и всякого хлама, который на лесных, проселочных дорогах, частенько сваливают ленивые и хитроумные водители мусоровозных машин. А довольно большое по площади углубление в окружении невысокого вала, что я посчитал за неизвестное доселе древнее славянское городище, скорее всего, было ни чем иным, как старым, заброшенным песчаным карьером, в котором не то, что старинной монеты не найти, но даже и ржавой кочерги не отыскать, гнутой и никчемной. В отчаянии я опустился на кишащую муравьями кочку и с трудом разогнул ноющую ногу. Пройти такой путь и вытянуть пустышку. Уж лучше бы я походил по недавно вспаханному полю в двух шагах от дороги. И легче и перспективнее.

Я закурил и скорее для отчистки совести щелкнул тумблером металлолодетектора. Длинный писк в наушниках и я по привычке вогнал лопату в легкую песчаную почву.

Находка, откровенно говоря, застала меня врасплох. Не смотря на бесформенные бугры темно-багровой ржавчины наросшей поверх металла, несколько изменившие первоначальный вид изделия, я был уверен, что в руках у меня лежала пара наручников. Не сомневаюсь, что поработай над ними не спеша пару дней, очисти от ржавчины, смажь аккуратно маслицем и наручники вновь можно применять по назначению.

Я поднялся, отряхнул колени и уже более внимательно осмотрелся, пытаясь мысленно представить, как выглядело это место раньше.

Я находился на самом дне довольно большой впадины окруженной высокими заросшими лесом холмами. В этих местах миллионы лет назад проползали километровые глыбы ледника, вгрызаясь в глинистую почву всем своим весом, они-то и накуролесили с рельефом некогда ровной как стол низменности: пробуравили глубокие овраги, соорудили высокие лбы холмов, разве что не горы. На мгновенье мне даже почудилось, что я оказался в родном с детства уральском краю, а не в Подмосковье, в двух шагах от петляющей речушки со странным именем Веля.

Метрах в десяти в зарослях борщевика и одичавшего хмеля угадывались руины квадратной кирпичной трубы. Трубы!?

- Какая к херам собачьим здесь может быть труба, в карьере? Зачем она здесь?

Подумал я, с трудом поднимаясь с земли. Схватив металлоискатель и лопату в одну руку, а трость в другую, я заковылял к трубе, по щиколотку увязая в песке.

…Ну, так и есть. Копоть и сажа с кирпича давно уже смыло, но внизу, у самого основания печи виден слой прогоревшего угля и золы. Конечно, это все что осталось от топки. Ни заслонок, ни колосников, ни каких иных металлических деталей уже не было. В последнее время местное население активно увлеклось поиском и сдачей государству черного и цветного металлолома.

- Ну и зачем, и самое главное кому, она здесь была нужна труба эта самая? Судя по всему, кирпич советского периода, и даже не огнеупорный.…Зачем?

- Да все очень просто, здесь стояла котельная, что обогревала оба барака, плюс контору, плюс комнату отдыха караула, плюс баню и оружейку.

- Оба барака!?- Я резко обернулся и увидел, что на обломке полусгнившего дерева, нависшего над речкой, вполоборота ко мне сидит довольно высокий и худощавый старик с аккуратно постриженной седой бородкой ярко белого цвета. Он вообще весь был какой-то аккуратный, даже сейчас он сидел не на голом, трухлявом дереве, еле заметном в траве и мелкой кудрявой ромашке, в изобилии растущей на этом берегу, а на вдвое сложенной газете грязно-желтого цвета.

-Прошу прощенья что встреваю, но вы разговаривали довольно громко, по-видимому, сам с собой, так как поблизости никого я не вижу.

- Да. Я один. У меня иногда такое случается, я имею в виду мысли вслух. Моя старшая дочь считает, что это признак одиночества.

- Наверно она права.

Проговорил старик, и легко приподнявшись, подошел ко мне.

- Отто Грильборцер.- Ладонь старика показалась мне сухой и прохладной.

- Как, как?- Переспросил я его. Мне показалось, что в приветствии старика была скрыта непонятная мне издевка.

- Отто Грильборцер. – Повторил он более четко и улыбнулся.

- Ну, или если вам угодно, то можно и Гитлер капут! Я не обижусь.

– Закончил он со смешком, после того как я представился.

- Господи, ну а Гитлер капут-то отчего?

Я с удивлением обнаружил, что все еще держу его прохладную ладонь в своей.

Я высвободил руку и опустился на крупный обломок кирпичной кладки, рядом с топкой.

- Да немец я, немец из Берлина…Бывший военнопленный. Из тех, что в Сталинграде в котел угодили. Ну а с прозвищем совсем просто. Отчего-то всем, начиная от последнего лагерного шныря- уголовника и заканчивая полусонным вертухаем на вышке нравилось, когда мы, немцы, говорили «Гитлер капут!», желательно громко и убедительно.

Он вновь расстелил свою газетку и присел на соседний булыжник.

Глаза его некогда, скорее всего голубые, сейчас полинявшие, смотрели на меня весело и открыто. Он мне вообще сразу же понравился, этот старик- немец, хотя и напомнил чем-то задиристого воробья – альбиноса.

- Ну и отчего же вы, уважаемый Отто Грильборцер не вернулись домой, а остались здесь? У нас много немцев из поволжских или, к примеру, казахстанских уехало в Германию. Многие из них даже «sprechen Sie Deutsch?» правильно не произнесут, а все одно уезжают.

- Да пускай едут, если им есть куда ехать. А я до войны с мамой жил, на Unter den Linden, в восьмом номере. В сорок пятом дом сгорел. Ночью. Никто не вышел. Ну и зачем мне туда ехать? К кому?

- Ну а здесь, что…

- Здесь?

Грильборцер поморщился, пожевал нижнюю губу вполне еще приличными зубами и, глядя куда-то мимо меня, похоже на мост над речкой, попросил неожиданно.

- У вас в кармане, похоже, сигареты. Не угостите? Лет десять как бросил, а хочется иногда…

Он закурил и, провожая взглядом, сизый сигаретный дым заговорил покашливая.

- Она появилась неожиданно, вон из-за того островка. Сначала по воде проплыла женская рубаха, а потом в брызгах и пене появилась она, Маша. Молодая совсем была, пацанка, моложе меня. Мне еще восемнадцати не было, когда я руки в гору поднял. Ну а она, похоже, упустила рубаху, когда полоскала, а течение на Веле быстрое, вот и пришлось девице, то по берегу, по вдоль реки бежать, а где бурелом или крапивы заросли, то и по воде. Мы все столпились на мосту, смотрим во все глаза на девчонку, а надзиратели, тоже в основном мужики молодые, свистят, смеются, бегают по берегу, а в воду не лезут, хотя и в кирзачах. Вода в Веле и летом-то холодная, а тогда май только-только разошелся.…Еще в лесах кое-где снег сохранился.

Поймала она рубашку-то, перед самым мостом, отжала, как смогла и глянула на нас с ненавистью и даже скорее с презреньем: ну как же, фрицы пленные, и совсем не страшные. Вот тут-то, наши глаза и встретились. Я не знаю, что она увидела в них, не знаю. Но вот ее глаза до сих пор передо мной, словно звездочки в ночи. А тут еще мне с оказией сообщили, что дом под номером восемь, что на на Unter den Linden, во время ночной бомбежки сгорел в 1945 году , в конце апреля, сгорел со всеми жильцами. Так что когда вышел указ за номером 396-125сс, о репатриации немецких военнопленных до 31 декабря 1948 года, я уже для себя четко решил, остаться здесь и найти эту девушку.

Я протянул старику еще одну сигарету и тот машинально прикурил и ее.

- Послушайте, Владимир, хотите выпить?

Я посмотрел на него, на солнце (пить в такую жару не самое приятное занятие), и чтобы не очень обижать старого немца похлопал себя по больной ноге. Дескать, рад бы, да вот такая незадача.

- Да это ничего. Это все решаемо.

Проговорил он, поднимаясь и направляясь к мосту.

– Я сейчас, я быстро.

Я проводил взглядом долговязую фигуру старика и, вынув из кармана наручники уже совсем по – иному взглянул на них.

А минут через пять из-за кустов раздался звук мотора и на мост въехал видавший виды мотоцикл Урал с коляской, многократно перекрашенный, но судя по тарахтенью двигателя вполне еще жизнеспособный.

Грильборцер откинул полог люльки, и мне ничего не оставалось сделать, как поджав колени втиснуться туда.

Впрочем, ехали мы совсем не долго. Пара поворотов по еле заметной лесной дороге и вот тебе на, на заросшем орешником холме, южный склон которого утопал в зарослях люпинов, с которого было прекрасна видна сияющая ртутью Веля, вдруг обнаружился небольшой бревенчатый дом с двускатной железной крышей, окрашенной зеленым маслом.

- Ну, вот мы и дома. – Проговорил Отто, глуша мотор и поворачиваясь ко мне.

- Я же говорил, что здесь совсем рядом.

Несмотря на то, что дом казался самым обыкновенным пятистенком, меня что-то определенно смущало в нем. Но это было явно и не высокое и широкое крыльцо, на котором вполне свободно уместилась небольшая деревянная скамья, украшенная искусной резьбой. И не отсутствие палисадника с почти обязательными кустами беспородной сирени и кособоким разномастным штакетником. Нет, в доме было что-то неправильное, то, что деревенский житель, несомненно, сразу бы заметил. Я же лишь крутил головой, ожидая, когда хозяин накроет мотоцикл линялым брезентом и откроет дверь. Уже входя в прохладные сени, я вдруг понял, что же меня так смутило вначале. Рядом с домом не было ни одной вспомогательной постройки, ни курятника, ни стайки для овец или коров. Не было даже собачьей будки. Был лишь дом со скамейкой на крыльце, с которой, наверное, было чудно, как хорошо смотреть на торопливые, бурные струи этой холодной, небольшой Подмосковной речушки.

Впрочем, собака была. Когда старик открыл дверь в комнату, небольшая лохматая псина, длинная словно такса, лениво спрыгнула с дивана и молча, скрылась под столом.

- Ну что, Мона, опять на диване дрыхла?

Беззлобно полюбопытствовал Грильборцер и, смахнув с дивана собачьи волосы, отправился на кухню организовывать закуску.

Несмотря на жаркий день в комнате было прохладно. Пахло квасом, сухим чабрецом и собакой.

На стене возле зеркала висела большая фотография молодой женщины, лет тридцати пяти , не больше. Не по-деревенски короткие волосы, хрупкие плечики, на одном из них развязалась тесемка платья, и тоненькая косточка ключицы чуть заметно выпирала сквозь загорелую кожу. Но главное на фотографии было даже не лицо этой женщины, а ее глаза. Да-да, именно глаза. Чуть заметная толика восточной крови изменила их разрез, и она казалось, слегка прищуривается, будто глядит не в объектив фотоаппарата, а на солнце. Фотография была явно увеличенной и окрашенной копией маленького снимка, и качество портрета было не ахти, но даже в таком исполнении было очевидно, что женщина была в свое время необычайно хороша собой.

- Красивая? – Отто расставлял на круглом столе нехитрые деревенские закуски.

- Да. Очень. – Признался я, присаживаясь к столу.

- Вот и я ей постоянно говорил, что она очень красивая. Я говорил ей это, а она улыбалась. И что интересно становилась при этом еще красивее.

Старик откинул в сторону домотканую дорожку, потянул за кольцо крышку люка в подпол, и, опустившись на колени, достал с ближайшей полки трехлитровую банку с самогоном.

- Не круто?

Я с сомненьем разглядывал банку, на дне которой лежали две небольшие полупрозрачные груши.

- Ну, так мы же не всю ее приговорим, мы ее с вами только опробуем. Так сказать для ради поддержания беседы.

Грильборцер рассмеялся и выставил на стол две граненые рюмки на высоких ножках. Такие обязательно найдутся в каждом уважающем себя крестьянском доме.

Я вздохнул, глядя, как старик разливает чуть желтоватую жидкость и мысленно перекрестившись, потянулся к рюмке.

***

Старик захмелел как-то вдруг, неожиданно. Вот только что он был совершенно нормален, со смешком рассказывал, как дальновидный председатель колхоза, куда подался после отсидки молодой еще в те годы Отто Грильборцер, в новые его документы вписал национальность- еврей.

-Ты, паря не обижайся,

Говорил он ему тогда с глазу на глаз.

- Уж лучше пусть у меня в механизаторах еврей числится, чем немец. Все меньше вопросов будет, и к тебе, да и ко мне. Усатого конечно из гроба-то уже не поднять, однако кто ж его знает, что в нашей стране еще случится, может? Я и этому, нынешнему вождю не очень-то доверяю. Как был в шутах у Сталина, так и остался в полудурках. Все бы со своей кукурузой по всей стране носился, долб…б! Ты не обижайся Отто. Я же не только о себе или о тебе беспокоюсь, но и о Маше твоей тоже. Она из сирот, так что горя нахлебалась по горлышко. Зачем еще-то?

Впрочем, и в пьяном виде оставался немец вполне себе добродушным человеком: смеялся и шутил, когда было нужно, разве что мысли в рассказе его прыгали из стороны в сторону, и предложения стали несколько короче, лаконичнее.

Но когда он увидал случайно оброненные мною ржавые наручники, улыбка с лица его сошла, глаза стали злыми и колючими. Резко крутанувшись, немец сцапал с полки серванта самый обыкновенный граненый стакан и, плеснув самогону чуть ли не по зарубку, выпил.

Торопливо.

В три глотка.

Я положил перед ним пачку сигарет, но он, даже не взглянул на них.

- …Там где я тебя паря встретил, стояли два барака. Друг напротив друга. В одном из них мы, немцы, содержались, а в другом, предатели Родины: украинцы из УПА, да власовцы. Мне кажется, это не случайно так получилось. Наверняка кто-то хотел между сидельцами вражду посеять. Вот, мол, раньше вы, подонки с фашистами в союзниках воевали, так полюбуйтесь, что с ними, бывшими вашими хозяевами, сейчас приключилось.

Так, что начальство лагеря все верно просчитало, и на зоне с самого первого дня большой кровью попахивало, да надзиратели помешали, те, что из хохлов. Они сами того не желая, бараки-то и объединили.… Ох, и злобные суки были, солдатики эти. Что ни день, то кого-нибудь да избивали. Вот такие, что ты нашел, наручники, сквозь дверную ручку проденут, бедолаге, какому их на запястья защелкнут и ну мордовать. Когда палками деревянными, а когда обрезками резиновых шлангов, с дробью внутри. Садисты, блядь…

- Вы это про украинцев так?

Я смотрел на старика и усиленно пытался не задремать, не потерять нить разговора. Его самогон тянул градусов на шестьдесят, не меньше.

- …Я многое видел сынок на своем веку: со многими встречался, со многими дружил, со многими наоборот…

Немец покачался на стуле, внимательно вглядываясь в мое лицо, словно сомневаясь, стоит ли дальше говорить со мной на подобные темы.

- Нет нации хуже, чем украинцы. Нет. Ни чести, ни совести, ни веры у них нет. Это нация штрейкбрехеров, лизоблюдов и предателей. Мне сосед по нарам, старина Хельмут Штельмахер, рассказывал, как в Львове в сорок первом злобствовали так называемые члены украинской народной милиции. Этих милиционеров, местные евреи и поляки, боялись больше чем нас, немцев.

- Ну а та троица, что над нашими бараками в надзирателях числились, была худшим, что может выродить подобный народ. Они были его выжимкой, солью так сказать.

Отто поднялся было, побелевший лицом, задыхаясь и дергаясь (похоже, что воспоминания о палачах и мучителях не на шутку возбудили старика), но заметив, что рюмки стоят пустыми, с усилием успокоился, заставил себя успокоиться и потянулся к трехлитровке.

- Да если б они всю войну в советских лагерях в надзирателях да вертухаях не провели бы, от фронта за сотни километров, руку на отсеченье даю: в наших бы, немецких, Sonderkommando наверняка злобствовали бы.

Старший сержант Бык у них был за старшего. Помощник его, ефрейтор Чумаченко, Сашок кажись, а вот третий.…Как же третьего то звали? Вот же блядь, запамятовал: то ли Крапченко, то ли Красавченко. Нет. Не помню…

В наших бараках их так и называли: Бычья команда.

Сами как собаки злые и псов своих, овчарок немецких, также на человеков надрочили.

Старик рассмеялся горько, наливая по рюмкам.

- Нас, немцев, травить немецкими же овчарками. Смешно.

Сейчас смешно.

А тогда страшно и больно было. Особенно тот, имя которого запамятовал, изгалялся. Он среди них самым мелким был: кривоногий, лопоухий, лысоватый, с пустыми погонами ходил. От того наверное и злобствовал. Если уж бил по лицу, так все по зубам сука старался.

Бил и приговаривал: - Це тобі фашистська морда за мою неподільну Україну!

И хотя я ему и не раз и не два объяснял, что на Украине и дня не воевал, сразу же в Сталинградский котел угодил, а он знай себе, твердил: -Та що б ти, сука німецька нашим українським салом подавитися!

Отто прихватил вилкой пару кусков крупно порезанного соленого сала с толстой розовой прожилкой мяса и, поднеся его ко рту, вдруг дурковато рассмеялся.

- А я из-за этого урода, на сало соленое, еще долго смотреть не мог, а уж есть – то и подавно.

Он прожевался, вытер ладонью мокрые губы, и с отвращеньем зыркнув на трехлитровку с самогоном, старательно проговаривая слова, продолжил:

- Ну а когда указ вышел, о досрочном освобождении и репатриации немецких военнопленных, то троицу эту сразу же, как подменили, обходительными суки стали, аж приторными. А вскоре и совсем куда-то пропали.…На их место сибиряков прислали. Ну, те по сравнению с Бычьей командой добряки были. Разве что по матушке ругались, а что б избить кого - не было такого.

Начальник лагеря, когда узнал, что я в СССР решил остаться, на трактор меня посадил.

- Тебя говорит с такими бумажками в любой МТС с руками возьмут, или на стройку.

Хороший был мужик, полковник Белодедов. Справедливый. Хотя и поддавал частенько.

…Отто уснул сидя за столом, а я решил выйти покурить, на воздух.

На крыльце, в уголочке стояли мой металлоискатель и лопата. Откровенно говоря, я уже и позабыл, как и почему оказался здесь, в этом скрытом от людей доме.

Я сел на скамейку и закурил. Босые ноги холодили влажные от росы доски крыльца. Табачный дым уносило к реке чуть ощутимым ветерком. Тишина вокруг была необычайная. Даже птицы казалось в угоду мне, прекратили свой торжествующий ор, и лишь где-то в дальних болотах кричала одинокая выпь. Кричала тоскливо и заунывно. Огромная желтая луна нехотя выползала из-за черного леса. Где-то южнее, ближе к Дмитрову, лесное эхо играло с перестуком железнодорожных колес.

***

…-Да. Хреновый из меня хозяин. Гостя на улице ночевать оставил.

Услышал я у себя над головой и проснулся.

Я лежал, свернувшись калачиком на жесткой скамье, а Отто, видимо только что, умывшись, расчесывал влажные волосы длинным, дюралевым гребешком .

- Идемте чай пить. Вам необходимо согреться.

Как, голова с похмелья не болит? Может граммов по пятьдесят в виде лекарства?

Я прислушался к себе. Голова хоть и не болела, но продолжать пьянку желания не было.

- Нет. Спасибо. Чаю было бы не плохо.

Я поднялся и вошел в дом.

***

На столе стоял самовар, хоть и не ведерный, но самый настоящий, на углях. Похоже, Грильборцер проснулся не только что: стол был застелен, свежей скатертью, а от вчерашнего застолья не осталось и следов.

Чай мы пили довольно долго. Старик явно нуждался в собеседнике, и обижать его мне не хотелось.

- Ну, хорошо.- Проговорил я наконец, выпив третью чашку крепкого, хитроумно заваренного чая.

- Так что же с девушкой той приключилось, с Машей? Вы ее нашли?

- А как же!- Старик оживился.

– Нашел. И не только нашел, но и женил на себе. Поначалу конечно трудно было: и с языком нелады, и с работой не ахти. Мне по первости, самый никчемный тракторишко дали. Ну, вроде бы за ради проверки, каков я мастер?

Доложу я тебе, Володенька это была еще та развалюха.

В одном конце подкручиваешь, в другом отваливается. В одно место заливаешь, из другого вытекает.

Отто рассмеялся и зашуршал бумажкой от карамели.

- Но постепенно лошадка моя остепенилась. Довел, значит, я до ума трактор свой первый. В МТС соседский, что в пяти километрах, тропу протоптал. Кое-какие запчасти сам выточил, кое-что выменял на самогон.

Старик замолчал, взгляд его стал мечтательным.

- Ты знаешь, Володька. Я русским языком, по-моему, именно там, в МТС обучился. В первую очередь конечно в лагере, но это был самый минимум: «можно, разрешите, никак нет, Гитлер капут». Одним словом шелуха, а не знание языка.… А вот там, в МТС, среди шоферни и слесарей на меня обрушилась такая глыба вашего языка, такие глубины, что только держись. Сначала конечно мат, ну как же без него.…А потом и прибаутки, и пословицы, и анекдоты конечно.

И вот пришел я свататься к девочке моей, с цветами, с коробочкой одеколона, с заранее заготовленной на бумажке речью…

А как заговорил, по лицу ее родному, по глазам сразу понял, что что-то не так в моей заготовке.

А она выхватила тетрадку из моих рук, порвала в клочья и мне в лицо швырнула.

- Да как же ты мог, жених непутевый, ко мне свататься в таких выражениях? Или ты полагаешь, раз я сирота, то со мной можно как угодно!? Да у тебя же каждое второе слово мат. Эх ты…

Повернулась и ушла к себе.

А я стою на крыльце, рожа красная от стыда. В руках цветы, в кармане одеколон, одним словом дурак дураком.

А на следующий день я местной учительнице три куба дров привез. И самолично их у нее на дворе и наколол. Зато уже к концу лета я не только свободно читал по-русски, но и писал довольно сносно. Ну а восьмого декабря в сельсовете нас и расписали.

Утром расписали, а в обед за мной приехали.

Отто приложил ладонь к начищенному боку самовара и поморщившись поднялся.

- Вот же хитрюга, знает, где паузу делать…Психолог, мать его…

Усмехнулся я про себя и направился вслед за хозяином, наблюдать, как он на крыльце разжигает самовар.

***

Когда я вышел, из самоварной трубы уже валил молочно-белый плотный дым. Рядом с самоваром стоящим на небольшом подносе я увидел ящик с сосновыми шишками.

-Специально под Черноголовку за ними езжу. Перехватив мой взгляд, проговорил Отто хвастливо.

- Там пески по верху идут, там сосны обычное дело, не то, что здесь…

-Кстати.

Проговорил я, присаживаясь на теплые от солнца доски крыльца.

- Вы сказали, что за вами пришли в день свадьбы?

 

- Да какая там свадьба.- Рассмеялся Грильборцер, перебирая сосновые шишки

- Посидели с мужиками, что по соседству, выпили. Я же не здешний, а Маша вообще из сирот, так что гостей кот наплакал. А в три часа дня, когда мужики еще на ногах крепко стояли, за мной пришли.

На Машу смотреть было больно. Что могла в узелок собрала, и мне в руку сует. Сама белая вся, только губы посинели. В тот день у нее первый сердечный приступ случился.

Вышли мы во двор, а перед домом «Воронок», ГАЗ-АА дожидается.

Ты, небось, думаешь, что раз «Воронок», то и черный, а вот хренушки. Серая машина была, как сейчас помню, серая.

Посадили меня в бокс, дверь закрыли и мы поехали.

Я еще удивился тогда, надзиратель ко мне в бокс не полез. Но это все потом, а тогда я к стеклу лбом прижался, на жену мою смотрю, а она как стояла у ворот, застывшая ровно в столбняке, так и запомнилась мне на всю мою жизнь: бледная как смерть, в белом подвенечном…

Ну а машина уже через пятнадцать минут остановилась.

Я уж было подумал что все, кранты тебе, Отто Грильборцер, сейчас приговор зачитают и ага, но посмотрел в окошко и лагерь свой «родной» увидал. Бараки, вышки, труба кирпичная. Все снежком припорошено. И кругом люди. Но не сидельцы, нет. Все в чистом, по большей мере по городской моде одеты: в пальто и шубки. Открыли дверь, и тут ко мне подходит полковник Белодедов, начальник лагеря. Кум по-нашему. Руку мне протягивает, по спине похлопывает, а я все о Маше думаю…,как она там? Одна…

- Это хорошо, что ты Отто, в цивильной одежке. Тебе сейчас снимать будут.

И, правда. Смотрю, на треноге кинокамера на меня направлена, рядом с ней пара человек крутится, а какая-то женщина, что-то быстро в микрофон наговаривает, громко, мне ее хорошо слышно было.

«…В этом лагере с 1943 года по 1955, содержались под стражей немецкие военнопленные в количестве двухсот пятидесяти человек. Все они уже вернулись в Германию, и лишь бывший рядовой – связист Отто Грильборцер, освоивший здесь, в лагере профессию тракториста решил остаться в СССР и даже, как мне только что сообщили, уже женился на советской девушке.

В это время сзади меня затарахтел трактор, полковник Белодедов пригнувшись выпрыгнул из кабины и, подбежав ко мне, шепнул в ухо.

- Давай Отто, покажи им всем, что ты можешь.

- Да что делать-то полковник?

- Да ты что, мать твою, так и не понял что ли до сих пор, что нужно делать!?

- Нет.

Оглянулся я на обступающих меня совершенно незнакомых мне людей.

-Кто такие? На кой ляд они здесь собрались? Ничего не пойму!

- Круши! Круши эти бараки свои, Грильборцер. Что бы и намека от них не осталось. Только трубу не задень. Надо так…

И тут я понял, понял, что кому-то было нужно показать, может быть даже в кинохронике, как после фашистов, словно после прокаженных, даже бараки и те уничтожаются.

- Да за ради Бога! – Постарался перекричать я ревущий гул дизеля и, позабыв про свой свадебный костюм, вскочил в кабину трактора.

Ну, давай милый, в голос прокричал я и «Сталинец 100», крутанувшись на месте и задиристо приподняв сверкающий нож, ринулся на бараки.

Я не помню, что со мной случилось, я, кажется, даже пел в те минуты, но знаю точно, что остервенено дергая рычаги бульдозера, круша и калеча добротные еще бараки, я мстил и Гитлеру, и Сталину, и троице хохлов – садистов из Бычьей команды, и страшному, огненному аду под Сталинградом, и длинным холодным Российским зимам, и неистребимым клопам лагерных шконок. Неожиданно в кабину трактора заскочил полковник Белодедов.

- Остановись! Остановись Отто!- Заорал он мне в лицо.

-Все! Ты все хорошо сделал, а теперь все.

- Все?- Я заглушил мотор и, кажется, даже спросил полковника что-то по поводу кирпичной трубы, единственно оставшейся целой, на поле, усеянному обломками досок, шифера и пережженного кирпича.

-Спасибо сынок!

Полковник впихнул мне в руки тяжелый газетный сверток и, понизив голос, спросил, дыша в ухо.

- Тебя как парень, отвезти обратно на машине или сам.

-Сам. - Подумал я, представив, что вторичное появление Черного ворона Маша не перенесет.

- Сам. – Выдавил я и вывалился из кабины трактора.

…- Советские люди, труженики села, местные жители с одобрением смотрели, как был уничтожен последний лагерь немецких военнопленных в Дмитровском районе. Они выразили свое…

Что и как «выразили свое…», я уже не услышал, дорога вошла в лес и лишь скрип свежего снега у меня под ногами да, шорох еловых ветвей над головой нарушали зимнюю тишину Подмосковного леса.

Ну а в пакете, переданным мне бывшим лагерным кумом, оказалась бутылка водки, кольцо одесской колбасы и женская косынка ярко голубого цвета - надо полагать Маше в подарок.

- Хороший был мужик, полковник Белодедов.- Распечатывая пачку вафель, вздохнул старик и умолк, глядя на свергающуюся, на солнце реку.

***

-Как так получилось, что вы здесь на берегу дом построили? Почему не в деревне? Почему не в Каменках или в Бешенково?

Я эти белые вафли с детства терпеть не мог, но из уважения к старику взял парочку.

- От сосновых шишек дух особый, да и тлеют они жарко.

Словно не расслышав, проговорил Грильборцер, потирая ладонью раскрасневшееся лицо.

-…Был у нас дом. Как раз в Каменках, как ты и предполагал. В трех шагах от церкви, вернее сказать от клуба в трех шагах. Клуб тогда в церкви расположился: кино показывали, танцы, лектор из города приезжал, про капитализм беседы вел.

Так что все у нас как у людей было, разве что вместо коровы, в сарае коза с козленком зеленкой хрумкали. Маша худенькая была, хрупкая словно девчонка. Ну, куда ей с коровой воевать? Ее пока раздоишь – руки отвалятся. С козой проще. Иной раз и я мог, помогал. Ну и куры конечно, как же в деревне без кур.

А Машу свою я первой же осенью учиться заставил. В Загорское медучилище поступила. Уставала сильно конечно, но выдержала. Окончила и фельдшером в Ольявидовскую больницу устроилась. Это сейчас запросто: сел в машину и через полчаса ты уже в другом конце района. А тогда с машинами напряг был – на весь участок – одна карета скорой помощи, да и та на ладан дышит.

Одним словом купил я ей велосипед, и стала она на нем по вызовам, по нашим деревням и селам разъезжать: кому укол поставить, а кому банки. Сам понимаешь, люди при любой власти и любой погоде болеют. С одной стороны это наверно и здорово, я имею в виду велосипед. Ножки у Маши стали крепкие, ровные как на картинке, да и вся ее фигурка, словно пружинка до отказа сжатая: упругая да ладная. Идет моя девочка по деревне, а бабы, даже те, что помоложе ее будут, от зависти белеют аж. Однако до сплетен в ее адрес не опускались, чувствовали должно быть, что чистая она во всем, чистая и честная.

Самовар зашипел закипая, сердито и громко. Казалось, поставь его на колеса и укатит он невесть куда под своей огнедышащей трубой, на манер небольшого, посеребренного паровоза. Отто снял раскаленную трубу и бросив ее в траву, пошел в дом за заварным чайником.

- Чай здесь пить будем, на природе, комаров сегодня почти нет, ветер южный, на реку дует…

Проговорил он, расстилая на крыльце небольшую, вязанную крючком скатерть.

- Ну и на чем мы остановились?

- На велосипеде…- бросил я, присаживаясь на ступень рядом с самоваром.

- Вот я и говорю, что с одной стороны велосипед конечно и не плохо, а вот с другой…

Немец замолчал, глядя на студенистые воды реки. Молчал он долго, я уже начал подумывать, не уснул ли он случаем? А что особенного, устал старик, нормальное дело но, глянув на него, вдруг заметил, что он плачет. Молча, без слез, но плачет…

- Что с вами, Отто? Вам плохо?

- Плохо Володя, плохо.…В семьдесят девятом, на мосту что рядом с Хотьково, пролетающий по встречке Зил, груженый щебнем сбил мою Машу.

Краном потом из реки достали и грузовик с погибшим водителем в кабине и искореженный велосипед. Что интересно даже сумку Машину с медикаментами нашли, а саму ее нет. Тело ее так и не нашли. Милиция считает, что труп Маши, унесло рекой далеко от места ДТП, а потом его течением либо в омут, какой засосало, либо за корягу одежкой зацепило. Реки здесь быстрые, можно сказать горные.

- Ну а вы? Спросил я и тут же пожалел о своем вопросе.

- А что я?- Старик вытащил из моей пачки сигарету и разминая ее пальцами продолжил улыбаясь чему-то.

- Я Велю всю от начала до конца с багром прошел. Кажется, нет такого омута, в который я бы самолично не нырнул. Нет ее нигде. Нет Маши и все тут. Я сначала в запой было ударился, но в пьяном виде еще горше одному в пустом доме. Тогда я в сельсовете кусок земли выкупил, под пасеку якобы, и дом этот строить потихоньку начал. Мы с Машей по молодости, сюда частенько приходили. Ты ж сам видел, тот самый мост, где мы с ней впервые увидали друг друга, отсюда в двух шагах. А вид-то, какой: Швейцария, а не Подмосковье.

Правление сначала артачилось, да я пчелок за свой счет приобрел, пять семейств, да пять ульев сбил и несколько лет подряд им мед задаром качал.…А тут и перестройка случилась. Колхоз рухнул. Да и не только наш. Все. С народом как могли – рассчитались. С кем-то техникой, машинами, тракторами. С кем-то скотиной: коровами, овцами, лошадьми. С кем-то землей. Я землю выбрал. Пока строился - мед на рынок возил: в Дмитров, в Сергиев - Посад, а то и в Москву. Ну а как отстроился, ульи и продал. Стар я уже по рынкам-то ездить: тому дай, тому отстегни. Надоело.

- Ну а…- Начал, было, я.

Ну, а Маша объявится, она меня здесь всегда найдет. Мы с ней частенько мечтали о доме над речкой. Что бы с крылечком, да со скамеечкой.… А она объявится, вот увидишь, объявится.

Отто Грильборцер посмотрел на меня светло-голубыми, выцветшими глазами и улыбнулся.

***

Я шел домой, на плече лопата, в руке – металлодетектор и думал: а я мог бы так, вот так как этот немец, Отто Грильборцер, зная точно, что его любимая женщина уже никогда не вернется, ждать и верить, верить и любить?

***

Имя гл. героя изменено по его настоятельной просьбе.