«Вспомним всех поимённо…»

Особый урок у нас сегодня, ребята: урок памяти, урок мужества.

Зинаида Колосова… Её именем названы малая планета и океанский лайнер, улицы, школы, пионерские дружины.

Героиня Советского Союза, партизанка. Лучшая моя подруга.

Покажите слайд, пожалуйста.

Картина знаменитого советского художника «Прощание со славянкой». Зарево битвы над освобождённым селом. Трупы фашистов. Догорает немецкий танк. И властно притягивает, сразу останавливает на себе взгляд озарённое пламенем чарующе-прекрасное девичье лицо.

Сняли с виселицы казнённую врагами патриотку. Бережно уложили на покрытый кумачом лафет орудия. Юная, тоненькая — ровесница была она вам, десятиклассники. Едва восемнадцать минуло.

Босая. В простом синем платьице. Русая коса на груди, и капелькой крови рдеет значок КИМ.

Боевое знамя осенило павшую героиню. Застыли в скорбном молчании, отдавая ей последнюю почесть, воины-богатыри.

У изголовья Зины другая девушка. Маленького роста, смуглая, скуластая, большеротая — дурнушка, будто нарочно изображённая для того, чтобы ярче оттенить нежную хрупкую красоту погибшей.

Это я. Тоже восемнадцати лет. Но и теперь, треть века спустя, нетрудно узнать меня, правда?

Принесла я подруге прощальный дар родной земли — букет полевых цветов.

Велико моё горе, но я не плачу. Правильно сказал над Зиной комиссар: «Не дрогнув, отдала она за Родину молодую жизнь и навек живая рядом с нами».

Узнайте и вы про неё. Каждый шаг её короткого пути. Каждый поступок, каждое слово. Всё я вам расскажу, всю правду.

 

…Привычно обманываю детишек. Нет, не расскажу я им всего. Не дам узнать правду.

Потому что правда — она такая…

 

Да, дружили мы с Зинкой — не разлей вода. В школе за одной партой, в колхозе в одной бригаде.

Сама дивлюсь: почему она меня, заморыша, выбрала в подружки? Красавица была. Высокая, статная, сильная, щёки — кровь с молоком. И первая на селе насмешница, частушечница, плясунья.

 

Другой уж год шёл, как жили мы под немцами.

Никого они особо не притесняли. Даже колхоз оставили и председателя прежнего. Работали мы, сдавали хлеб, до прочего им и дела не было.

Слышали мы порой про партизан. Но в наших местах они не появлялись.

Зинка и частушку сложила:

 

Партизаны, партизаны,

Партизаны удалы!

Где же вы, герои сцанны?

Вылезайте из норы!

 

Да уж, не дай бог было никому на язычок Зинке попасть!

 

Всё вышло из-за Кольки, парня из нашего села.

Служил Колька в полицаях. Что ж, кому-то надо и там служить? Никакого вреда людям он не делал. Ходил со старым карабином, вроде охранял порядок, хотя никто и не думал его нарушать.

Любила я Кольку. И он меня. Кое в чем уже обещание дали друг дружке. А Зинка тут и встрянь… Заметила я, как играет с ним она, как глядит он на неё — оборвалось сердечко. Понятно, кто я против тебя, Зинка? Мышь серая. Но за что же ты со мной так? Баловство ведь для тебя, а я будто в огне горю…

Нет же, подруга-разлучница! Не бывать по-твоему!

Да и пошла я к Кольке, и нашептала ему: а знаешь, что Зинка про тебя говорит? Мол, придут скоро наши, будет расплата холую фашистскому!

Почти и не соврала. Говорила такое Зинка между нами. Да только скорее жалеючи Кольку. А я так повернула, будто грозит она ему.

И частушку Зинкину Кольке я передала. Вот, мол, зовёт она героев-партизан. А они же явятся — первым делом тебя на сук!

Помрачнел Колька. Видно, крепко задело. Обрадовалась, дура.

Разве могла подумать, что он наш разговор прямо отрапортует коменданту немецкому? Выслужиться решил. Шкурой оказался милёнок.

А я?..

Сам Николай Зинку и арестовал. Выбежала я вечером к колодцу — в предпоследний раз её увидела… Шла Зинка под карабином, а и тут смеялась. Крикнула мне: «Гляди, Марийка, какой у меня ухажёр сегодня видный!»

Заперли её в «холодную» — подвал, что от сломанной церкви остался.

Николаю, поди, наградных отсчитали? Не знаю.

Но ещё надеялась я: может, обойдётся? Дело-то ведь пустяковое, болтовня наша, частушка… Припугнут Зинку, да и отпустят?

Наверное, так бы и получилось. Немец, комендант наш, не шибко злой был. Сам из крестьян — земли наши всё хвалил, в его местах таких чернозёмов нет. Ну, бывало, конечно, на кого председатель укажет за плохую работу, и пороть велел. А так ничего, по хозяйству помогал, сеялку новую выписал из Германии.

Упросили бы, думаю, мы его. Но на другой день такая поднялась тревога — рядом, в двух верстах, партизаны мост рванули. Да ещё с каким-то важным эшелоном. Вот же, дозвалась их Зинка…

Взбеленились немцы. Целая свора карателей примчалась, аж на шести грузовиках, с броневиком, с пушками. Собрались лес штурмовать. А тут готов им такой подарок — поймали партизанскую агитаторшу.

…Что они с Зинкой творили? Ничего не услышали мы: своды там, в подвале — метр толщиной, кричи, не кричи…

А чуть свет забрезжил, топорами застучали плотники.

Зашёл к нам Николай, велел на площадь идти к сельсовету. Пошли мы с мамой. Всё село уж там собралось. И виселица стоит свежеструганная.

Вывели из подвала Зинку. Поставили на скамейку. Петлю на шею.

Взглядом меня нашла. Не знала о моём окаянстве…

Губами рваными чёрными шепнула: «Прощай, Марийка!»

 

Три дня висела Зинка на площади.

Я эти дни пластом лежала, ревмя ревела. Что же я натворила, гадина?

А на четвёртое утро такое началось… Перешли наши на фронте в наступление. Драпать пришлось немцам. А перед бегством, ироды проклятые, злобу свою вымещали на невинных людях. Женщин, девчат сильничали. Как волки терзали. И меня, и маму.

Потом село подожгли. Нас под автоматами погнали за околицу. Псы их, людоеды, на сворках рвутся. Видим, конюшня колхозная уже сеном обложена. Поняли — конец. Сейчас загонят, ворота подопрут… Сами знаете, как это бывало. Тысячи таких сёл дымом в небо ушли.

Но подоспели в последний миг партизаны. Пошли в атаку, на верную гибель, на пушки. Полёг отряд, все до единого. Но отвлекли карателей. А тут и танки ворвались, наши родные тридцатьчетвёрки!

Как ждала их Зинка… Не увидела.

Схоронили певунью в братской могиле вместе с бойцами.

На её место Николая вздёрнули. Для милого-подлеца слёз у меня не нашлось. Лишь полегчало: никто теперь о навете моём не расскажет, концы в воду.

Когда начали нас всех таскать к энкаведешнику, трусила я отчаянно. Но про Зинку и не спросили. Шили статью председателю, измену, службу оккупантам. Подписали мы с мамой всё, что майор велел.

Увезли председателя. Вскоре слух дошёл — расстреляли. Зря, хороший был мужик.

Прислали нового. Первым долгом заставил хлеб, что на полях поспел, весь до зёрнышка убрать, отправить. Жили пока в шалашах, тепло ведь. После уж позволил обустраиваться помаленьку на пепелище, копать землянки.

 

А месяц спустя новое лихо — приехал из Москвы корреспондент, да не простой, а писатель известный. Стал сельчан расспрашивать. И до меня очередь дошла. Принялся пытать. Я, понятно, жмусь: не знаю, не помню… А он мне возьми и объяви: решил писать статью большую про Зинку — героиню, партизанскую разведчицу. И про меня, её помощницу и боевую подругу.

Я так глаза и вылупила, да неправда же это? А он мне строго: это важнее, чем правда. Нужны нам герои. Чтобы молодёжь на них равнялась. Чтобы боец наш, это прочтя, без пощады врага бил. И тебе партия, в лице моём, важнейшее задание доверяет. Так что, девонька, никаких возражений. Слушай и запоминай то, что ты теперь всем говорить должна.

И будто по писаному прочёл нашу с Зинкой историю. Как с первого дня войны рвались мы на фронт, хотя ещё и шестнадцати нам не исполнилось. Как по заданию обкома партии остались для подпольной работы в тылу врага. Как держали связь с партизанами. Как добывали сведения о движении немецких эшелонов, сколько побед партизаны одержали благодаря нам. Как сорвали поставки хлеба оккупантам. Как над предателями вершили суд народный.

Враньё, с начала до конца. Но ведь заслушаешься. Писатель, слово к слову так у него и ложится. Дальше и того пуще. Как лучшие агенты абвера за нами охотились. Как доверилась Зина, чистая душа, иуде-провокатору, и схватили фашистские звери отважную народную мстительницу. Нечеловеческие муки её — но ни стона из девичьих уст, лишь презрительно смеялась она в лицо извергам. Крикнула с эшафота «За Сталина!» — как звон булатного клинка прозвучало имя Отца нашего! Ответил грозным гулом народ, и дрогнули палачи…

Надо же так красиво плести! Мастак.

То, что я после казни Зинки три дня не показывалась, тоже оказалось кстати. С ходу сочинил он продолжение — будто, узнав планы карателей, сквозь вражьи кордоны ушла я в лес. И огненной речью подняла, призвала на помощь партизан. Так что благодаря мне село и людей спасли.

Но кто-то ведь и вправду это сделал? Кто же? Догадалась я. Ольга, мать Зинки. Лежала среди убитых партизан. Знать, вырвалась чудом из обречённого села. Нам на выручку вела ребят удалых. И в той атаке смертной Ольгу — из пулемёта в грудь.

А теперь — я дело её краду. У мёртвой, как мародёр.

Но что я могла? Партия сказала «надо» — комсомол ответил «есть».

Долго писатель со мной бился, пока всё назубок не выучила.

Уехал. И статья его в «Правде» появилась. Как гром с ясного неба. Люди чуть не в ноги мне стали кланяться. Стыдно было, не знала, куда глаза деть. Потом привыкла. Стыд — не дым…

Кое-кто понимал, что не всё тут чисто — мама моя, например. Видела же она, что ни в какой лес тогда я не бегала, у неё на глазах слезами да соплями исходила. Но молчала мама, как и другие.

Ведь с теми, кто не молчал, разделка была коротка. «Кто вам дал задание порочить народных героинь?» — и пропал человек.

К Октябрьским Указ о награждении вышел. Зинке — Золотую Звезду посмертно. Мне — орден Боевого Красного Знамени.

Потом ещё много наград мне навешали, к юбилеям.

 

Писатель и после войны о нас не забыл. Из статьи своей сделал целую повесть. С детства нашего начал. Да так убедительно, что я сама, читая, умилялась, какие были мы девочки скромные и честные. Ни разу в жизни не солгали, отличницы, активистки, пионерочки-примерочки. И даже в тылу врага, за всеми нашими подвигами, ни одного комсомольского собрания мы не пропустили, и взносы платили без задержки.

Вручали писателю Сталинскую премию — пригласили и меня в Кремль. Я уже давно в Москве жила. В МГУ приняли без экзаменов. Окончила — взяли сразу на партийную работу. Ещё в университете сошлись мы с Сергеем. Поженились, получили квартиру, Ниночка родилась. Дел хватало. В нашем селе бывала редко, в последний раз — когда мама умерла. Так всё и ждала она отца, не верила: ошиблись, мол, с похоронкой, чую, жив он…

В Кремле и подошёл ко мне художник. Заслуженный, на всю страну славился. Прочёл повесть, легла ему на сердце история наша, загорелся написать о нас картину. Попросил помочь. Да не много от меня было ему пользы.

Всё ведь на картине выдумано.

Лицо вовсе чужое — не Зинка, царевна сказочная. Ножки как сахарные, видно, никогда босиком не ходили. У нас, колхозниц, с весны чёрные были, в цыпках, пятки, что копыта.

Худенькая. А Зинка деваха была здоровая, в теле.

Коса у неё так аккуратно заплетена, волосок к волоску… Терпеть не могла Зинка кос. Ещё в школе обрезала. Я же её и стригла да завивала, научилась — по-модному, как в кино.

И словно не замучена, не убита девушка. Уснула спокойно. Платье опрятное, не помялось. Чтобы пытки обозначить, порвал его художник красиво, открыл чуть оцарапанное нежное плечо. Лилейное горлышко — цело, никакого следа от петли.

 

…Будто наяву передо мной…

Зинкины глаза: «Прощай, Марийка!»

Смотреть на неё страшно. Места живого нет — вся истерзана, мясо кровавое клочьями.

Выбили скамейку. Завертелась.

Перерезало ей шею. Хрустнуло. Вывалила язык…

И не было никакой церемонии со знамёнами да почётными караулами, букетов, комиссаров с речами. Войска, не останавливаясь, дальше пошли. Раненых вывезли. А убитые грудами лежать остались, солдаты, партизаны, немцы, полицаи… Да и наших сельчан немало покосило.

А ведь август, зной. Похоронной команде мы помогали. Ямы рыли. Таскали мёртвых. С ног сбились.

…Мимо сожжённых изб на куске заскорузлого брезента волоку я Зинку. Три дня она на солнцепёке висела, почернела, раздулась. Живот лопнул, течёт из неё, кишки в золе вываляны. Мухи зелёные всю облепили. Смердит, чуть не наизнанку меня выворачивает.

Дотащила. Свалила в яму. И, не задержавшись, за другим мертвяком пошла. Отупела, ничего уже не чувствовала.

Вот такое было прощание со славянкой. Такую картину видеть — не хотите?

Дорого бы и я дала, чтобы не помнить…

Не надо пенять художнику. Ложь, но правильная. Как и моя.

Одно на картине истинно — мой портрет. Меня-то узнавать должны были. Вот и написал просто как живую. Мастер всё-таки был великий.

 

Нет забвения подвигу. Идут в школах уроки мужества. У монумента героини, перед её лицом, дают торжественное обещание юные пионеры. За право включить в свой состав Зинаиду Колосову соревнуются молодёжные бригады. Открыли к тридцатилетию Победы новый дворец культуры её имени. Всюду меня приглашают. Снова и снова рассказываю я про Зину — простую русскую девушку, верную дочь Отчизны, пламенную комсомолку.

Про себя тоже, конечно.

И с каждым годом всё душевнее, ярче нахожу слова. Как зачарованные, слушают. Особенно девчата, милые — слёзы на глазах, кулачки сжаты, губки дрожат. Каждая на подвиг готова, за Родину!

 

Но если когда-то они узнают, что лгала им я?

Что с ними будет?