Когда осторожно, словно опасаясь спугнуть что-то живое, я приоткрыл дверь, луч скользнул в полумрак и мне почудилось, что женская фигура, сидящая у окна, слегка повернула голову. Конечно, это был обман зрения, порожденный игрой тени на гладких скулах. Сработал сенсор и длинные трубки ламп на потолке наполнились молочным светом. Теперь я мог как следует рассмотреть ее.

Прежде я много раз видел Мойру на фотографиях. Ее облик врезался в память. Закутанная в белую ткань, словно птица в собственные крылья, с прямой спиной и красивым лицом — неизменно обращенным к наблюдателю в профиль. Сейчас, когда она сидела передо мной, я понял, почему фотографы выбирали такой ракурс.

Выпуклый лоб, обтянутый оливковой кожей, толстый нос и широкая переносица. Внешность инопланетянки. Прозрачные светлые глаза, далеко расставленные и слегка раскосые, глядели в разные стороны. Мойра больше не казалась мне красавицей. В ней было нечто чуждое и отталкивающее.

- Справишься? - обеспокоенно спросил Марек. - Четыре дня всего, а потом я тебя сменю.

- Да не проблема, - как можно убедительней ответил я. - Что нужно делать?

- Как всегда, брать с клиентов деньги. И наблюдать за ними, ну, чтобы никаких эксцессов.

- А Мойра?

- За Мойрой наблюдать не надо, с ней все в порядке.

Набравшись смелости, я коснулся холодной оливковой щеки. Провел подушечками пальцев от глаза — вниз, до уголка рта, и легонько — по губам, из которых не вырывалось дыхания.

- Это всего лишь бутафория, да?

- Ну, разумеется, - пожал плечами Марек. - Наша богиня судьбы — по сути дела, ни что иное как обыкновенный компьютер. И немножко декора, потому что клиенты хотят общаться не с бессмысленным черным ящиком, а с кем-то человекоподобным. Как будто это что-то меняет, - он хохотнул и без всяких церемоний постучал Мойру по лбу согнутым пальцем. Та откликнулась гулким, протяжным звуком, словно кочергой ударили в пустое ведро.

- Как будто важно, кто говорит, а не что говорит. Слышишь? В голове у нее ни-че-го. Вся начинка — в грудной клетке. Там, где у нас сердце, у нее — жалкое подобие разума. А жалкое потому, что мыслить свободно она не может — только по нашей указке. Интеллектуальное рабство. Сечешь?

Я только вздохнул.

Мне отчего-то стало жаль пустоголовую богиню. Хотя в моем сочувствии она нуждалась меньше всего.

В дверь коротко, деловито постучали.

- Ладно, посижу с тобой до обеда, - сказал Марек и расправил на столе список, - а потом уж ты сам. Садись и смотри. Да не робей — это всего навсего убитые судьбой люди.

Вошла женщина лет тридцати пяти, в строгом костюме и с каштановыми волосами, уложенными в аккуратную прическу. В руках она держала маленькую сумочку из крокодиловой кожи, изящную и, очевидно, дорогую, с изумрудным замочком, которая совсем не шла к ее одежде, зато идеально подходила к обведенным зеленью глазам и уверенной осанке.

Эта спокойная, ухоженная дама совершенно не напоминала жертву судьбы.

- Добрый день, фрау Берекк, - поздоровался Марек, сверившись со списком.

Женщина взглянула на него искоса и пробормотала торопливое приветствие. Мы ее не интересовали, всем своим существом она устремилась к Мойре.

- Я могу поговорить с ней без свидетелей?

Голос тонкий и неожиданно беззащитный срывался на высоких нотах.

- Конечно, конечно, - быстро откликнулся Марек, - пятьсот евро, будьте любезны.

Приняв купюры, он увлек меня в соседнюю комнату. Там не горели лампы, а свет проникал сквозь прозрачную стену и маленькое решетчатое окно. Глухо шумел вентилятор, разгоняя ароматизированный воздух, и тянуло легким фиалковым ветром. Было свежо и приятно. Стояли в ряд стулья, сцепленные боками, как в кинотеатре. На столике в углу шелестел страницами блокнот, оживший на сквозняке, и загадочно мерцала бутылка минеральной воды, накрытая стаканом.

Любезная фрау не знала, что перегородка между комнатами — одностороннее зеркало, а в левом плече Мойры спрятан микрофон, передающий нам каждое сказанное вслух слово. Гостья расслабилась и словно вмиг потускнела. Внешний лоск осыпался с нее луковой шелухой. Сгорбились плечи, как будто на них вдруг навалилась непомерная тяжесть. Зеленые веки набрякли, а ногти впились в крокодиловую сумочку, так что в той что-то жалобно хрустнуло и, вероятно, сломалось. Должно быть, пудреница или тюбик с губной помадой.

«Какими слабыми становимся мы наедине с собой», - успел подумать я, как фрау Берекк глубоко вздохнула и вдруг упала перед Мойрой на колени.

- Пожалуйста... - долетела до нас ее мольба, - … пожалуйста, скажи...

- Что она...? - прошептал я, но Марек приложил палец к губам.

Помалкивай, мол, и слушай.

- Скажи... если бы Алекс не поехал в ту командировку... если бы я сумела его удержать, отговорить... ведь мог же он взять больничный... - умоляла она, не Мойру, а свою неведомую судьбу. - Любой ведь может заболеть, правда? Если бы я настояла, то послали бы кого-то другого... - женщина говорила и говорила, и речь ее, отрывистая и бессвязная, крутилась вокруг одного — Алекса, больничного, командировки. Но вопрос, ради которого она пришла, за который заплатила деньги, прозвучал. - И как бы тогда все сложилось?

Ни один мускул не дрогнул на лице богини. Ее губы даже не разомкнулись. Голос, как и предупреждал меня Марек, шел не из головы, а откуда-то из-за спины неподвижной, спеленутой белым фигуры. Наверное, там находился динамик.

- Кто такой Алекс? - равнодушно спросила Мойра.

«Боже, - мелькнула мысль, - до чего топорно!».

Но клиентку это, похоже, не смутило.

- Сын, - торопливо ответила она и заплакала. - Мой сын.

- Что случилось в командировке?

Бесстрастным и, как мне показалось, слегка презрительным тоном богиня продолжала допрос, а фрау Берекк, запинаясь и всхлипывая, рассказывала о своем сыне.

Как он отправился в командировку и там познакомилась с «этой стервой», в два раза старше него, которая тут же «присосалась» к хорошему, неженатому парню. Теперь вьет из него веревки и тянет жилы, и живет, конечно же, на его деньги. Мальчик сделался сам не свой, матери грубит, извелся и отощал, и вид у него больной. Ходит, как под мороком, рассеянный и сумрачный, не смотрит в глаза. Приворожила, шлюха проклятая, не иначе.

Она давилась словами, шмыгала носом и размазывала по щекам зеленые слезы.

- Как стыдно, Марек, - шепнул я.

- Ну, а что ты хочешь? Без входных данных она не может составить прогноз.

Наконец, фрау Берекк замолчала. Она смотрела на причудливо декорированный компьютер, молитвенно сложив руки. Стало очень тихо. Только лампы гудели, да шумел в нашей комнате вентилятор, освежая фиалковый воздух, и шелестел страницами блокнот.

В тишине, глубокой и полной, мне почудилось, что Мойра чуть слышно тикает, словно бомба с часовым механизмом. Еще секунда — и рванет. Я съежился. Но, нет. Это на моем запястье тикали часы.

И вот, она заговорила. Все так же, не разжимая губ, равнодушной скороговоркой, словно зачитывала официальный документ, поведала коленопреклоненной женщине историю Алекса-не-поехавшего-в-командировку. Всего одно событие вычеркнуто из жизни, а как все изменилось. Беднягу уволили с работы, а найти другую он не сумел. Начал пить, потом сел на иглу. Пытался лечиться от наркомании, два раза лежал в клинике, но все безуспешно.

- Вы его потеряли, - сказала Мойра с какой-то зловещей задушевностью. - Навсегда.

Клиентка то ли всхлипнула, то ли вздохнула с облегчением.

- Так значит, все не так плохо... Да... Слава Богу! Могло быть и хуже...Уж лучше «эта», с ней мы как-нибудь справимся... - пробормотала она и, вскочив на удивление легко, поцеловала узкую кисть с длинными пальцами. - Спасибо! Спасибо тебе...

Следом за фрау Берекк пришла робкая девушка и, комкая в руке газовый разноцветный шарфик, спросила:

- Если бы я вышла замуж за Пауля, я была бы с ним счастлива?

Ответ Мойры прозвучал категорично.

Через два-три года Пауль стал конченым игроманом, спустил все сбережения, начал воровать и угодил в тюрьму. А перед этим чуть не довел молодую жену до самоубийства бесконечными придирками, враньем и побоями.

Девушка просияла.

- Как хорошо, что я за него не вышла!

А потом зачуханная домохозяйка интересовалась:

- Что, если бы я оставила того ребенка? - она почти шептала, так что я, как ни напрягал слух, еле разбирал слова. - Если бы я не послушала врачей и не стала бы делать аборт? А вдруг они ошибались... вдруг бы малыш родился здоровым?

- Ваш муж ушел, - бесстрастно сообщила Мойра после дежурных вопросов. – Вы остались одна, без работы и денег, с двумя детьми на руках, из которых младший — тяжелый инвалид. Он никогда не сможет ни ходить, ни говорить...

Что нравилось мне в нашей богине, так это ее нелюбовь к частице «бы». Она не сомневалась, она утверждала. Плела историю, ажурно и тонко, словно вытягивала нить из клубка.

Мы с Мареком поспешно перекусили бутербродами прямо в комнате наблюдения. Чашка горячего кофе смыла неприятный осадок с души. В конце концов, деньги не пахнут.

- На, держи, - перед моим носом качнулась связка ключей. - Закроешь ее потом. На два замка, договорились? Нижний — квадратный ключ, а верхний — длинный, со щербинкой.

- Боишься, украдут драгоценную?

Марек ухмыльнулся.

- Мойра — единственная, эксклюзивный экземпляр.

- Богиня судьбы?

Он шутливо кивнул.

- Ты же видел.

- А почему, - бросил я ему вслед, - все и всегда заканчивается так плохо? Клиенты приходят со своими бедами, а она пророчит еще большие несчастья. Я полдня послушал, и кажется, что мир — совсем гнилое место, что ничего хорошего в нем не случается. Но ведь это не так?

Марек, уже стоявший у двери, развернулся на каблуках.

- Ну, ты даешь! Так ничего и не понял? Для чего, ты думаешь, они приходят?

- Узнать, что их ждет?

- Но они не спрашивают о будущем. И, говоря между нами, правильно делают. Будущее невозможно предсказать — оно создается каждую секунду. А хотят эти люди одного — убедиться, что не совершили ошибки. Сам посуди. Какую бы глупость человек не отмочил или наоборот, как бы тупо не бездействовал, он хочет быть уверен, что сделал правильный выбор. Иначе его буквально сожрет чувство вины. Между прочим, самая деструктивная из всех эмоций. Поэтому Мойра запрограммирована так, что отрабатывает наихудший сценарий.

- И ты считаешь, что это хорошо? - промямлил я. - Ведь это обман.

- Конечно, хорошо! Видел, какие они радостные оттуда выходят? Словно гору с плеч скинули. Что такое жалкие пятьсот евро по сравнению с верой в собственную правоту? И почему обман? Худший сценарий так же вероятен, как любой другой. Хорошо для нас и хорошо для клиентов — честная сделка.

Я кивнул, не потому, что согласился, а просто не хотел спорить. Но Марек вошел в раж.

- Слушай. У тебя еще полчаса перерыва, так? Ну, пообщайся с ней, убедись сам. Лучшая в мире психотерапия, для тебя — совершенно бесплатно, - паясничал он. - Абсолютно конфиденциально, ибо ни одна живая душа не услышит, а Мойре плевать. Неужели в твоей жизни, Симон, не было ни одного перекрестка?

Я выдавил из себя улыбку.

- Очень смешно. Ладно, ступай, психолог.

От кофе горчит во рту. Марек как будто заглянул ко мне в душу и переворошил в ней все, взбаламутил, поднял со дна черный осадок. Поговорить с Мойрой — разве не этого я хотел?

«Нет, - вру самому себе, - не этого. Мне бы и в голову такое не пришло».

Но вот они — мои полчаса. И вот она — загадочная инопланетянка с широкой переносицей и раскосыми глазами. Словно туман, окутывает ее хрупкую фигуру белая ткань. Из утопленного в ладони клубка сочится длинная золотая нить.

Один, светло-голубой, глаз смотрит на запертую дверь за моим правым плечом, а другой, желтовато-зеленый — на на что-то за моим левым плечом, должно быть, на угол несгораемого шкафа. Я понимаю, что Мойра не слепа, но она не видит меня, как не видит никого из нас. Так слон не замечает ползущего по земле муравья.

- Если бы Полли была жива... - выдыхаю я.

Обрывок фразы, давно ставший для меня чем-то вроде молитвы, заклинания, мантры. Сколько раз на дню я произношу его мысленно, шепотом или — когда рядом никого нет — вслух?

Но Мойра принимает мои слова за вопрос.

- Кто такая Полли? - интересуется она холодно.

Я хочу ответить: «Женщина, которая умерла четыре года назад». Нет, не так. «Добрая фея, вместе с которой умерло волшебство».

Но вместо этого роняю:

- Моя жена.

В глубине стеклянных зрачков — слабое мерцание. Должно быть, отраженный свет, ведь Марек предупредил, что голова пустая. В груди у Мойры еле слышно гудит и потрескивает. Ее компьютерное сердце обрабатывает входные данные.

Ну, что ты можешь мне сказать, глупая богиня? Ведь нет сценария хуже смерти.

Монотонно, как оглашают судебный приговор, она рассказывает, и, странно, теперь, когда ее слова обращены ко мне, в них звучит властная гипнотическая сила. И я, сам того не желая, не просто слушаю, а проживаю фразу за фразой. Как опытный ныряльщик, зажимая нос и закрыв глаза, погружаюсь в прошлое. Но не в свое, одинокое и пустое, а в горькое и опасное, хитросплетенное для меня Мойрой.

«Вы станете ссориться, - заявляет она, - Полли будет тебе изменять, вы постепенно возненавидите друг друга».

А мое сердце отстукивает: «Пусть... пусть... пусть...»

Пусть ссориться, но жить. Пусть ненавидеть, ведь ненависть — это одна из форм любви. А жизнь, она и есть сплошная измена, себе или другому, без этого не получается, и все же — пусть.

И все-таки жаль, что Мойра не умеет мечтать. Она могла бы сочинить нам счастье — мне и Полли. Хотя бы на три минуты, пока льется ее равнодушная, сухая речь, ведь три минуты счастья лучше долгих несчастливых лет.

Как жаль, что мы все не умеем мечтать, и часто, непозволительно часто, из многих альтернативных сценариев выбираем худший.