ч. 4

 

Моральный облик адвоката

 

Из 2 и 3 части этой работы внимательный читатель уже должен был для себя составить определенное представление как об осиновых исторических перипетиях появления адвокатуры на территории бывшей Российской империи, а затем СССР о профессии присяжного поверенного-адвоката так и о том кто вступал на эту стезю….

 

И тут самое время поговорить о самом Святом! О Морали!

 

Существует много определения термина мораль. Но лично мне импонирует вот это:

 

«Мораль - проявление совокупности врожденных и приобретенных в процессе социализации актов поведения и схем (шаблонов) мышления направленных на сохранение и адаптацию человечества (как вида) к изменяющимся условиям существования».

 

В то же время термин «Мораль» и «Право» тесно переплетены. А в профессии адвоката они настолько сближены, что практически трудно одно отделить от другого.

 

С одной стороны, формализованная мораль может становиться правом. Вот, к примеру, знаменитые христианские Десять заповедей — это одновременно моральный и правовой закон многих культур.

 

В тоже время нравственная оправданность норм права для создания правового государства настолько же важна, как и их единство.

 

В праве отражено и понятие «морального вреда», однако мораль остается сферой высших идей, делом совести, которая служит критерием для исторических правовых реформ.

 

Среди философов распространено мнение, что при тоталитарных режимах, что иногда мораль может вступать в противоречие с правом.

 

В то же время и моральные, и правовые нормы являются социальными. Общим для них является то, что оба вида служат для регулирования и оценки поступков индивида.

 

К различному можно отнести:

 

право вырабатывается государством, мораль — обществом;

 

право закреплено в государственных актах, мораль — нет;

 

за нарушение нормы права предполагаются санкции государства, за нарушение нормы морали — общественное осуждение и критика

 

Все вышесказанное хорошо понимали и использовали в своей работе идеологические работники, в СССР опиравшиеся на научные работы советских ученных.

 

Вот берем, к примеру, работу к.ю.н. Макаровой, З. В. Нравственный идеал адвоката в советском уголовном процессе /. //Правоведение. -1981. - № 3. - С. 96 – 100

 

«Понятие нравственного идеала адвоката, его содержание и структура имеют большое практическое значение, так как именно на адвокатуру возложено оказание юридической помощи гражданам и организациям (ст. 161 Конституции СССР).

 

Важнейший участок работы адвокатов— защита прав и законных интересов граждан в советском уголовном процессе.

 

На неуклонное соблюдение всех гарантий права на защиту указывает постановление Пленума Верховного Суда СССР от 16 июня 1978 г. «О практике применения судами законов, обеспечивающих обвиняемому право на за щиту».1

 

Одна из них — участие адвоката. Однако адвокат участвует в уголовном судопроизводстве не только в качестве защитника, но и как представитель потерпевшего.

 

И хотя адвокаты в данном случае действуют с противоположных позиций, характер их профессиональной деятельности не меняется.

 

Согласно ст. 7 Закона об адвокату ре в СССР адвокат «обязан использовать все предусмотренные законом средства и способы защиты прав и законных интересов граждан. .., обратившихся к нему за юридической помощью».

 

Следовательно, представительство потерпевшего — тоже защита, осуществляемая адвокатом в уголовном процессе. Следует разграничивать понятие защиты обвиняемого по уголовным делам и процессуальную функцию защиты интересов граждан вообще.

 

Рассматривая вопрос об идеале адвоката в советском уголовном процессе, мы исходим из единства его профессиональных функций.

 

Ст. 16 Положения об адвокатуре РСФСР устанавливает:

 

«Адвокат должен быть образцом моральной чистоты и безукоризненного поведения, обязан постоянно совершенствовать свои знания, повышать свой идейно-политический уровень и деловую квалификацию, активно участвовать в пропаганде советского права».

 

……………….

 

Представление о нравственно-идеальном типе адвоката основывается на требованиях, предъявляемых к адвокату социалистическим обществом, и на изучении опыта работы лучших советских адвокатов.

 

Этот идеал (как и всякий идеал) находится в постоянном развитии и не может быть одинаковым у всех адвокатов. Однако в нем должны быть заложены такие нравственные начала, к воспитанию и совершенствованию которых должны стремиться все без исключения адвокаты.

 

Отсутствие идеала делает адвоката ограниченным, снижает его процессуальную и общественную активность. Нравственный идеал — это совокупность воззрений о нравственно совершенном адвокате, складывающихся из представлений о моральных качествах, которые, развиваясь и совершенствуясь, требуют нравственного воспитания и самовоспитания в целях лучшего исполнения своих профессиональных обязанностей.

 

Нравственный идеал играет большую роль в воспитании адвокатов, особенно молодых и начинающих, а также в разрешении конфликтов с подзащитным, коллегами, иными участниками процесса и т. д., в решении многих процессуальных вопросов, возникающих в ходе производства по делу.

 

А. Ф. Кони указывал: защитник представляется как vir bokus, dion di perutus (муж добрый, опытный в речах), «вооруженный знанием и глубокой честностью, умеренный в приемах, бескорыстный в материальном отношении, независимый в убеждениях, стойкий в своей солидарности с товарищами».

 

Тем самым он подчеркивал важнейшее значение нравственных качеств. Известный советский адвокат Я. С. Киселев главными для адвоката считает такие качества, как настойчивость, смелость, правдивость, веру в справедливость, искренность, человеколюбие, сопереживание.

 

По его мнению, следует знать больше, быть лучше (воспитывать в себе не только от личные профессиональные данные, но и лучшие нравственные качества).

 

……

 

При определении содержания и структуры нравственного идеала адвоката отдельные моральные качества объединяются в общие.

 

Структура представляется, состоящей из следующих элементов:

 

1. Нравственные качества, определяющие нравственный облик адвоката, дающие общее на правление развития личности при осуществлении профессиональной деятельности:

 

идейность, честность, гуманность, справедливость, добросовестность, долг, активность, смелость, выдержка, принципиальность.

 

2. Нравственные качества, которые должны быть присущи адвокату в отношениях с участниками уголовного процесса и иными лицами: ко всем лицам — вежливость и чуткость, к обвиняемому — ответственность, к своим коллегам — солидарность, к другим участникам процесса — честь, достоинство и уважение, к непрофессиональным участникам процесса и иным лицам — уважение.

 

Безусловно, указанные качества не исчерпывают все содержание нравственного идеала, однако именно они должны составлять основу нравственного идеала любого адвоката.

 

……………….

 

Адвокат защищает права и законные интересы граждан, которые обратились к нему за юридической помощью.

 

Недаром слово «адвокат» произошло от латинского «advocare» — призывать на помощь.

 

Одна из главных заповедей адвоката — хорошо понимать людей (обвиняемого, потерпевшего, свидетелей), видеть их внутренний мир, уметь проникнуться их чувствами и настроениями. Отсутствие сопереживания порождает равнодушие и безучастие, которые, в свою очередь, сказываются на осуществлении профессиональных обязанностей.

 

Адвокату необходима гуманность — благожелательность, уважение к людям, с чувствие и доверие к ним, великодушие, самопожертвование ради интересов других; она предполагает также скромность, честность, искренность.

 

Нравственный идеал неразрывно связан и со справедливостью, непременное условие которой — неподкупность и бескорыстие, что особенно важно для адвоката.

 

Адвокату (как и представителю любой другой профессии) должна быть также присуща добросовестность, включающая в себя несколько моральных качеств: понимание требований служебного долга, сознание ответственности за порученное дело, честность и справедливость.

 

Долг понимается как совокупность моральных обязанностей перед обществом. Следование долгу сопровождается постоянным внутренним беспокойством, проверкой своих действий, непрестанной учебой на положительном нравственном опыте.

 

Необходимо различать долг общественный и профессиональный.

 

Понятие общественного долга значительно шире, оно включает в себя обязанности, которые несет гражданин не только во время работы, но и вне ее.

 

Содержание профессионального долга адвоката составляет комплекс обязанностей, установленных процессуальным законом.

 

Законом об адвокатуре, Положением об адвокатуре, а также правилами адвокатской этики и внутреннего трудового рас порядка.

 

Нравственный долг адвоката — не только защита обвиняемого, потерпевшего, но и. формирование у судебной аудитории, у всех граждан правильного представления о советском правосудии, законах, добре, справедливости.

 

Необходимо четко сформулировать понятия профессионального и нравственного долга адвоката.

 

Профессиональная активность—разновидность социальной активности, деятельное отношение адвоката к работе, защите прав и законных интересов обвиняемого и потер певшего.

 

В силу профессиональной и общественной активности адвокат выступает как инициативный носитель и проводник норм, принципов и идеалов своей профессии и общества в целом. Настойчивость, смелость и решительность в отстаивании прав и законных интересов граждан, обратившихся за помощью — необходимые качества адвоката.

 

Смелость предполагает решительные действия по осуществлению защиты, верность, принципам защиты вопреки неблагоприятным обстоятельствам и даже давлению со стороны отдельных лиц, откровенное обоснование своей позиции по делу, особенно когда она противоречит установившимся взглядам, непримиримость ко злу и несправедливости.

 

Никогда и ни при каких условиях адвокат не вправе отказаться от принятой на себя защиты обвиняемого (ст. 23 Основ уголовного судопроизводства Союза ССР и союзных республик, ч. 5 ст. 51 УПК РСФСР).

 

К сожалению, такое понятие, как «принятие защиты обвиняемого» нормативно нигде не закреплено, что вызывает трудности на практике.

 

В литературе же по данному вопросу высказаны различные точки зрения.

 

Под принятием защиты обвиняемого следует понимать согласие члена коллегии адвокатов осуществлять права и обязанности защитника в уголовном процессе при отсутствии обстоятельств, препятствующих участию адвоката в деле.

 

Если принятие поручения на ведение дела — гражданско-правовая сделка между юридической консультацией и клиентом, то принятие защиты—уголовно-процессуальное действие, по рождающее возникновение процессуальных прав и обязанностей защитника.

 

Нельзя согласиться с тем, что защита считается принятой лишь после согласования позиции с обвиняемым.

 

Такое условие существенно ограничивает право обвиняемого пользоваться помощью защитника.

 

Более правильно считать защиту принятой с момента первой беседы с обвиняемым и ознакомления с делом, если не выявлены обстоятельства, исключающие участие за щитника по данному делу.

 

Смелость тесно связана с такими моральными качествами, как мужество, стойкость, принципиальность, самообладание. Она особенно необходима в коллизионной ситуации, которая может сложиться по делу и потребовать от адвоката мобилизации всех сил и знаний на достижение цели защиты.

 

Принципиальность адвоката способствует отстаиванию позиции по делу, когда следователь, прокурор и суд не согласились с его мнением.

 

Адвокату необходимо обладать и таким моральным качеством, как выдержка.

 

Он должен уметь владеть собой, своими чувствами; не давать им взять верх над разумом; подчинять свои действия поставленной дели; умело добиваться ее, вопреки препятствиям и непредвиденным обстоятельствам.

 

Чуткость — моральное качество, характеризующее отношение адвоката к окружающим и обязывающее его проявлять заботу о нуждах, запросах и желаниях людей, обратившихся к нему, внимательно относиться к интересам людей, их проблемам, чувствам.

 

Адвокат должен хорошо разбираться в человеческих поступках, понимать мотивы, которыми люди руководствуются в своих действиях, тактично относиться к самолюбию, гордости и чувству собственного достоинства окружающих, охранять достоинство и честь других участников процесса.

 

По отношению к обвиняемому, потерпевшему адвокату необходимо воспитывать в себе и такое нравственное качество, как ответственность, которая представляет со бой соответствие моральной деятельности личности ее долгу, рассматриваемое с точки зрения возможностей личности.

 

Принимая на себя защиту, адвокат несет ответственность за успешность ее осуществления. Если адвокат убедится в том, что не сможет провести защиту на должном профессиональном уровне, ему следует от нее от казаться.

 

При решении вопроса о своей позиции, о возможности ее расхождения с позицией обвиняемого адвокат должен быть верен таким нравственным качествам, как честность, принципиальность, добросовестность и ответственность. Разумеется, главными и определяющими в выборе позиции являются закон, доказательства, обстоятельства дела. В равной степени недопустимо как слепо следовать воле своего подзащитного, так и игнорировать мнение последнего.

 

Чувство ответственности обязывает адвоката-защитника до конца выполнить свой профессиональный долг по защите обвиняемого, используя для этого все законные средства и способы.

 

Вместе с тем нельзя ставить знак равенства между интересами обвиняемого и его защитника. «Советское процессуальное законодательство, Положение об адвокатуре и сложившаяся практика не дают оснований для вывода о тождественности интересов обвиняемого и его защитника. Адвокат может выйти за пределы интересов своего подзащитного, не нанося, однако, им ущерба, а сочетая свои функции защитника с требованиями социалистической законности».

 

………………..

 

По отношению к другим профессиональным участникам процесса адвокат должен вести себя с достоинством и всегда поманить, что он не слуга клиента, а полноправный самостоятельный участник процесса, призванный защищать права и законные интересы граждан».

 

Если уважаемый читатель думает, что после падения СССР вопросы мораль и деятельность адвоката тоже канули в лету, то он ошибается. Моральные нормы еще стали строже. Вот прямое тому доказательство.

 

Федеральный закон от 31 мая 2002 г. N 63-Ф3

 

"Об адвокатской деятельности и адвокатуре в Российской Федерации"

 

Принят Государственной Думой 26 апреля 2002 года. Одобрен Советом Федерации 15 мая 2002 года

 

Статья 13. Присяга адвоката.

 

1.В порядке, установленном адвокатской палатой, претендент, успешно сдавший квалификационный экзамен, приносит присягу следующего содержания:

 

"Торжественно клянусь честно и добросовестно исполнять обязанности адвоката, защищать права, свободы и интересы доверителей, руководствуясь Конституцией Российской Федерации, законом и кодексом профессиональной этики адвоката".

 

2.Со дня принятия присяги претендент получает статус адвоката и становится членом адвокатской палаты.

 

Закончив с вступительным обзором темы мораль и адвокат, я хотел было написать следующее.

 

А теперь, для дачи показаний, в зал судебного заседания вызываются свидетели со стороны обвинения: Генри РЕЗНИК, в 2004 г. председатель президиума Московской городской коллегии адвокатов и одна из самых известных московских адвокатов - Дина Каминская, нные гражданка США!

 

Но, тут подумал, что их свидетельствования, должно предварять краткое описание того времени, конца застоя, после смерти «дорогого товарища Л.И. Брежнева» о котором мало что известно молодым гражданам Украины

 

Время Ю. Андропова

 

Юрий (Георгий) Владимирович Андропов - В свидетельстве о рождении и дипломе, об окончании Речного техникума обозначено имя - Георгий.

 

1930 году в момент получения паспорта меняет имя - с Георгий на Юрий. (2 (15) июня 1914 - 9 февраля 1984) — советский государственный и политический деятель, Генеральный секретарь ЦК КПСС (1982—1984), Председатель Президиума Верховного Совета СССР (1983—1984), Председатель КГБ СССР (1967—1982)

 

Впервые месяцы своего правления он провозгласил курс, направленный на социально-экономические преобразования. Однако все изменения во многом свелись к административным мерам, укреплению дисциплины среди работников партаппарата и на рабочих местах, разоблачению коррупции, как в близком окружении правящей верхушки, так и других госучреждениях.

 

У части граждан короткая «эпоха Андропова» вызывала поддержку. Во многих отношениях он казался лучше Брежнева.

 

Впервые после многих лет победных реляций новый генсек откровенно заговорил о трудностях, испытываемых страной.

 

В одном из первых своих выступлений Андропов заявил: «У меня готовых рецептов нет».

 

Андропов появлялся на людях с единственной Золотой звездой Героя социалистического труда. По сравнению с увешанным наградами Брежневым это казалось невероятной скромностью. Андропов грамотно и внятно говорил, чем выигрывал на фоне своего косноязычного предшественника.

 

Весьма поучительная оценка КГБ и его председателя изложена академиком А.Д. Сахаровым в аналитической статье "Неизбежность перестройки": "Инакомыслящие в 70-80-е годы, - считал академик, - жестоко преследовались, многие из них долгие годы провели в тюрьмах, лагерях и психиатрических больницах... Справедливости ради надо сказать, что масштаб политических репрессий в годы "застоя" был несравнимо меньше сталинского...

 

С другой стороны, именно КГБ оказался благодаря своей элитарности почти единственной силой, не затронутой коррупцией и поэтому противостоящей мафии. Эта двойственность отразилась в личной судьбе и позиции руководителя КГБ Ю.В. Андропова.

 

Став во главе государства, он продолжил борьбу с коррупцией и преступностью, но не сделал никаких других шагов в преодолении негативных явлений эпохи "застоя"".

 

Ну и как первый коммунист в СССР Ю. Андропов хорошо знал об отношении В.И. Ленина к адвокатам»

 

А относился к русской адвокатуре В. Ленин сам бывший помощник присяжногол поверенного крайне негативно, можно сказать, враждебно, что видно из его высказывания в «Письме Е. Д. Стасовой и товарищам в Московской тюрьме» (от 19 января 1905 г.) по вопросу о возможности использовать адвокатов для их защиты.

 

Ленин писал: «Адвокатов надо брать в ежовые рукавицы и ставить в осадное положение, ибо эта интеллигентская сволочь часто паскудничает. Заранее им объявлять: если ты, сукин сын, позволишь себе хоть самомалейшее неприличие или политический оппортунизм (говорить о неразвитости, о неверности социализма…), то я, подсудимый, тебя оборву тут же публично, назову подлецом, заявлю, что отказываюсь от такой защиты и т. д., и приводить эти угрозы в исполнение.

 

Брать адвокатов только умных, других не надо,… Но все же лучше адвокатов бояться и не верить им…».

 

И это было сказано о русской элите, а что и говорить о том кто им, потом пришло на смену?

 

Всесильному в то время КГБ СССР , председателем которого Ю. Андропов был в течении и 15 лет, были хорошо известны все «тайны» адвокатской профессии, в том числе и методы ее незаконного обогащения.

 

О которых честно и откровенно рассказала адвокат Д. Каминская ( см. ч. 3 этой работы).

 

Поэтому и было, Генеральной прокуратурой СССР принято решение о начале на примере Московской городской коллегии адвокатов ряд показательных процессов используя оперативные возможности и архивы КГБ СССР.

 

Об одном таком уголовном деле и рассказывает Генри РЕЗНИК, (в 2004 г. председатель президиума Московской городской коллегии адвокатов). А в 1982 году, начинающий адвокат. И в адвокаты, попавший случайно, в силу разных жизненных и служебных негативных ситуаций.

 

Но вот как начал свою карьеру будущий «золотой» столичный адвокат, пусть каждый судит сам. В меру так сказать своей распущенности.

 

Читая эти чистосердечные признания « золотого адвоката» Г. Резника, читатель должен помнить, что же собой должен был представлять нравственный облик советского адвоката описанные выше!

 

Внимательное чтение этого рассказа поможет многим читателям избавится от ненужных им иллюзий, при возникновении у них надобности в общении с адвокатами, поскольку они уже будут себе примерно представлять их силы и возможности и не дадут себя обмануть…..

Как нас хотели уничтожить.

 

(Воспоминания об “адвокатском процессе”)

 

«Меня часто спрашивают: какое дело больше всего запомнилось, какую защиту считаю самой успешной? Отвечаю обычно, что каждый судебный процесс был по-своему интересен, а поскольку удачами на своем профессиональном пути, к счастью, обделен не был, определить среди них “самую” затрудняюсь.

 

И все же, если бы заставили сделать выбор, выделил бы первенца – дело, из-за которого пришел в адвокатуру, да и, не желая того первоначально, остался там, теперь, видимо, навсегда.

 

В 1982 году я был вынужден покинуть НИИ Прокуратуры СССР, где занимался научным творчеством долгих 16 лет: проводил социологические исследования, писал статьи и книжки, читал лекции.

 

Ушел с тяжелым сердцем, вступив в идейный конфликт с новой дирекцией, по варианту Жванецкого – “мы разошлись, причем я побежал” (моральное удовлетворение испытал позже -- через год подвинули и директора, и его зама).

 

Уйдя, я тут же устроился во Всесоюзный институт усовершенствования работников юстиции, ныне Правовую Академию, и стал заведовать научно-исследовательской лабораторией, созданной специально “под меня”.

 

Но одновременно с досады – подстрелили меня на взлете: я только запланировал впервые в отечественной криминологии тему об организованной преступности, начинавшей возрождаться на новой основе, – подал заявление в Московскую городскую коллегию адвокатов.

 

Там оторопели: это сейчас науку “опустили”, а при Совдепии ученые в адвокатуру из институтов и университетов не шли, причина могла быть только одна – волчий билет – запрет на госслужбу в связи с идеологической неблагонадежностью.

 

Но так как я, подав заявление, о себе не напоминал, оно так и оставалось лежать нерассмотренным.

 

Жизнь мою круто переменил звонок из президиума другой Московской коллегии – областной.

 

“Знаешь ли ты, что готовится погром московской адвокатуры?”, -- услышал я вопрос одного из руководителей областников, моего доброго знакомого.

 

Шел август 1985 года. Я ничего не знал.

 

А происходило следующее. С конца 1982-го, а точнее, с момента прихода к власти Юрия Андропова в стране был поднят флаг борьбы с коррупцией, хотя само это слово по идеологическим соображениям, как обозначающее сугубо буржуазное явление, не употреблялось.

 

Начало борьбы ознаменовалось знаменитым “узбекским” делом, затем громыхнуло в столице: у всех на устах были имена Трегубова – начальника Московского управления торговли, Соколова – директора Елисеевского магазина, других крупных “торгашей”...

 

Очевидно, недруги адвокатуры – а таковых в МВД и прокуратуре хватало – решили ее приструнить, подуло ветрами перемен, и стало все больше появляться строптивых адвокатов, смело противостоящих обвинению, разоблачавших злоупотребления следствия.

 

Средство обуздания напрашивалось само собой.

 

В адвокатуре совковая уравнительность проявлялась, пожалуй, в наиболее уродливой форме.

 

Труд адвоката оплачивался по жестким тарифным ставкам, не позволявшим ему зарабатывать больше рядового службиста. Причем при исчислении заработка не принимались в расчет ни квалификация, ни опыт, практически не учитывалась сложность дела.

 

Несправедливость такого положения осознавалась и адвокатами, и клиентами, поэтому нередко оплата осуществлялись не по унизительным гостарифам, а на основе свободного соглашения – просто часть денег не проходила по кассе юрконсультации, а передавалась из рук в руки. ( так называемый МИКСТ -автор)

 

Все это было хорошо известно, не осуждалось ни законом, ни моралью, а с 1991 года стало официальной нормой.

 

Тем не менее, формально такой расчет рассматривался как серьезный дисциплинарный проступок, который при доказанности влек исключение из коллегии.

 

Существовала, однако, и значительно большая опасность – искусственное превращение дисциплинарного проступка в уголовно-наказуемое деяние.

 

Для этого требовалось немного: допросить “как надо” клиента.

 

Чем-чем, а умением получать нужные показания наши пинкертоны овладели в совершенстве – запугивание, обман и посулы ускорить освобождение из колонии осужденного родственника превращали добровольную оплату в передачу взятки либо мошенничество.

 

Осуждения адвокатов за подстрекательство к даче взятки или мошенническое завладение деньгами клиента изредка случались, и большей частью трудно было опередить: действительно ли было преступление – адвокатура как все организации имеет право на своих мерзавцев – либо обвинение сфабриковано.

 

Но то, что сообщили мне в президиуме Московской областной коллегии однозначно указывало – адвокатуре уготована расправа.

 

В Прокуратуре РСФСР создана специальная следственная группа под руководством вызванного из Нижнего Тагила следователя Владимира Каратаева.

 

Уже арестованы несколько московских адвокатов.

 

Но эти случаи – лишь начало развертывающейся кампании.

 

Повально за несколько лет изъяты регистрационные карточки минимум у полусотни столичных адвокатов, по городам и весям страны разлетелись члены следственной группы допрашивать клиентов, о которых, заметим, никаких жалоб никуда не поступало. Готовятся новые дела, впереди новые аресты.

 

--- Мы, конечно, пытаемся остановить это наступление, -- продолжили мои собеседники, -- но, по всей видимости, суда над уже арестованными не избежать, и от результатов этого процесса будет зависеть дальнейший ход событий.

 

Крайне желательно, чтобы защиту проводил “человек со стороны”, но с именем в юридических кругах.

 

Ты три года назад подал заявление в Московскую городскую коллегию, может быть, станешь адвокатом хотя бы на время, попытаешься помочь адвокатскому сообществу.

 

К тому же ты писал о праве на защиту, у тебя здесь друзья, в конце концов, жена – адвокат.

 

Кроме того, у тебя будет важное преимущество – отсутствие “кормы” (имелись в виду дела с неучтенными по кассе денежными суммами), и ты будешь защищать смело, без оглядки. (В справедливости такой оценки я имел возможность вскоре убедиться: одному известному адвокату, как только он принял поручение на защиту коллеги, мгновенно организовали допрос клиента, тот дал “нужные” показания, и против адвоката возбудили уголовное дело).

 

Уговаривать меня долго не пришлось. Возможностей для криминологических исследований в Институте юстиции было несравненно меньше, чем в НИИ по изучению причин преступности – я стал киснуть, но принять решение об уходе в адвокатуру было психологически тяжело, да и 47 лет – не самый подходящий возраст для крутого поворота в профессиональной карьере.

 

Приняли меня в Московскую городскую коллегию без особых проблем, но все пути для отступления я не отрезал – остался преподавать на полставки, что, как выяснится позже, сильно поможет именно в адвокатском деле.

 

Между тем расследование шло своим чередом – шло без участия защиты, которая тогда на следствие не допускалась.

 

Я покуда “разминался”: провел несколько дел по назначению, несколько – по соглашению, начал отращивать “корму” – получил от клиентов, помимо гонорара, премии за две удачно проведенные защиты.

 

И вот предварительное следствие по первому адвокатскому делу завершено, оно поступает в Московский городской суд, а оттуда по подсудности направляется в один из районных судов, но с необычной резолюцией – не председателю этого суда, как всегда, а конкретному судье.

 

Знак недобрый – определенно данный судья выбран не случайно.

 

Навожу справки: служитель Фемиды умен, грамотен, карьерен, бездушен – не склонен учитывать смягчающие обстоятельства, выносит, как правило, суровые приговоры.

 

(Об оправданиях в то время речь вообще не шла – они из судебной практики исчезли напрочь).

 

В деле двое обвиняемых, оба – молодые адвокаты со стажем до 3 лет: одна – А. из Московской городской, другой – мой подзащитный В. из Московской областной коллегии.

 

Начинаю изучать дело. Как и рекомендуется, с конца.

 

Прочитал обвинительное заключение и сразу понял все коварство замысла устроителей антиадвокатской кампании. А., безусловно, виновна и полностью изобличена:

 

нереально сфабриковать и искусственно навесить на адвоката добрых двадцать эпизодов обмана клиентов.

 

Что-то может в суде, и отпасть, но общей картины не изменит. Оценил я и то, каким подарком явилась А. для ненавистников адвокатуры.

 

Чезаре Ломброзо, безусловно, причислил бы ее к типу прирожденных мошенников: в ряде ситуаций А. действовала дьявольски изобретательно, обманывая даже не из корысти, а из любви к искусству.

 

Как мог такой экземпляр оказаться в рядах Московской городской коллегии, отличавшейся особо строгим, если не сказать придирчивым, отбором претендентов и практически закрытой для приема в 70-х – начале 80-х годов?

 

Впрочем, недоумевал я недолго. Общая требовательность не исключала того, что “кое-где у нас порой” в коллегию просачивались “некоторые отдельные” недостойные особы. А., дочь ответственного работника Госплана, берут в адвокаты – коллегии выделяются фондовые стройматериалы и рабсила для ремонта нескольких обветшавших юрконсультаций.

 

Вы нам – мы вам. Такова жизнь... И вот теперь Московской городской коллегии предстояло расплачиваться за собственную беспринципность.

 

Паршивую овцу обвинительное заключение представляло как типичную для адвокатуры фигуру. А., вжившись в роль раскаявшейся грешницы, выступала в своих показаниях не столько обвиняемой, сколько обличительницей.

 

Оказывается, в коллегию она пришла невинной овечкой, а всем мошенническим приемам обучилась в юрконсультации.

 

Такие заявления были не просто голословны, они абсолютно не вязались с действительностью: до приема в коллегию А. занималась подпольной адвокатурой и некоторые ее клиенты, фигурировавшие в деле, становились жертвами обмана много раньше.

 

Но именно на показаниях А. была, главным образом, построена первая часть обвинительного заключения, представлявшая собой рассуждения не о конкретных, вмененных в вину деяниях, а о якобы имевших место пороках коллегии в целом, что явно выходило за рамки предписаний Уголовно-процессуального кодекса.

 

Кроме того, защиту ждал сюрприз. Некоторые эпизоды обвинения квалифицировались не как подстрекательство к даче взятки или мошенничество, а по недавно введенной в Уголовный кодекс статье 156-2 “Получение незаконного вознаграждения от граждан, связанного с обслуживанием населения” (в новый УК России, разумеется, не включена).

 

На тот момент существовали разъяснения Верховного Суда РСФСР и авторитетные комментарии ученых-юристов о том, что адвокаты, как лица, осуществляющие процессуальные функции защиты и представительства, не являются работниками сферы обслуживания и не могут считаться субъектами хозяйственных преступлений.

 

Лица, стремившиеся развязать антиадвокатскую кампанию, явно хотели поломать судебную практику, сделать уголовно-наказуемым получение адвокатом гонорара по соглашению с клиентом, лишить адвокатскую деятельность такого важного стимула, как достойная оплата.

 

Цель предстоящего судебного разбирательства обозначалась четко – оно должно было стать сигналом для развертывания широкого фронтального наступления на институт адвокатуры.

 

Выходим в процесс. Тесный зальчик районного суда битком набит адвокатами. А. защищает одна из самых известных московских адвокатов-криминалистов Ирина Саадьевна Карпинская.

 

Ее пригласила к защите сама А., они работали в одной юрконсультации. Мы успели подружиться за две недели изучения материалов дела.

 

Понимаю, сколь тяжело Карпинской – патриоту адвокатуры, душе коллегии, как ее называли сами адвокаты.

 

Ведь А., считал я, бесспорно, продолжит в суде ту же линию защиты, что и на следствии – будет винить во всех своих бедах корпорацию.

 

Прокуратура РСФСР, несомненно, поставила обличения коллегии непременным условием смягчения ее участи – больше А., изобличенной в серии преступлений, надеяться не на что, и упускать этот единственный шанс она не станет. Адвокат в уголовном процессе – представитель обвиняемого, он не вправе расходиться с ним в позициях.

 

Посему Карпинская обречена, поддерживать позицию А.

 

Если же в чем-то попытается возразить, то, во-первых, это будет непрофессионально, во-вторых, А. от нее тут же откажется. Забегая вперед, сообщу, что Ирина Саадьевна большую часть процесса сидела, молча с каменным выражением лица и глотала таблетки.

 

У меня была другая ситуация. Мой подзащитный не признавал себя виновным.

 

На В., в отличие от А., от клиентов не поступило ни одной жалобы. В уголовное дело он был втянут показаниями А., с которой участвовал в нескольких судебных процессах.

 

Уличающие В. показания в деле имелись, но они были получены в ходе допросов клиентов по изъятым в юрконсультации карточкам и никакими объективными данными не подтверждались.

 

Кроме того, в беседе В. сообщил мне о том, в какой атмосфере происходили очные ставки, как бесновались следователи, угрожая свидетелям, отказывавшимся подтверждать показания, ранее занесенные в протоколы их допросов.

 

Со своей стороны, я, сличив протоколы с их изложением в обвинительном заключении, обнаружил, что они искажены. Иначе говоря, обвинительный акт – основной процессуальный документ по делу – сфальсифицирован.

 

Процесс я начал с отвода прокурору.

 

Основания: за две недели с момента предания суду государственный обвинитель ни разу не заглядывала в дело, в то время как целых два приказа Генерального прокурора СССР предписывают ему тщательно готовиться к делу (что-что, а эти нормативные акты я, проработав в НИИ прокуратуры, знал неплохо), сейчас на столе у прокурора нет даже обвинительного заключения – следовательно, прокурор не будет самостоятелен и объективен, как того требует закон, а станет слепо повторять доводы предварительного следствия.

 

Отвод отклоняется, но суду ясна моя решимость вести активную защиту.

 

Дальше этап заявления ходатайств. И здесь прокурор наносит ответный удар, который, конечно, не замышлялся в качестве ответного, а был задуман заранее:

 

“В деле находятся секретные документы, потому прошу рассмотреть дело в закрытом судебной заседании”.

 

“Ваше мнение, товарищи адвокаты”, -- обращается к нам судья. Встаю и говорю: “Мы с адвокатом Карпинской внимательно изучали дело и не обнаружили там никаких конкретных документов”.

 

Судья: “Вы их не обнаружили или их там нет?” Я: “Поскольку мы их не обнаружили, постольку утверждаем, что их в деле нет”. Суд удаляется на совещание, возвращается буквально через пять минут, и председательствующий оглашает определение:

 

“В томе 1, на листе дела 98 содержится секретный документ, поэтому суд решает заслушать дело в закрытом заседании”. Всем присутствующим предлагается очистить помещение.

 

В зале остаются одни только участники процесса. Еле досидел до перерыва от нетерпения и, как только он был объявлен, зашел в судейскую комнату. “Хотите взглянуть на документик?

 

Пожалуйста”, -- у судьи явное пристрастие к уменьшительным суффиксам. Открываю страницу 98 тома 1-го и с трудом удерживаюсь от изумленного восклицания – штамп “секретно” стоит... на постановлении о продлении срока следствия?! Поднимаю глаза на судью – тот выдерживает взгляд.

 

Определенно, с нервами все в порядке, и совесть, судя по всему, не сильно докучает. Так нагло, беспардонно отставлять закон в сторону! И все ради того, чтобы лишить защиту гласной судебной трибуны, не дать возможности публично изобличать нарушения законности на следствии.

 

Следующее мое ходатайство: разрешить пользоваться диктофоном. Опять отказ. С занятной мотивировкой: в диктофоне нет нужды, поскольку ведется протокол судебного заседания.

 

Это уже откровенная издевка. Протокол судебного заседания – непроходящая головная боль советских, теперь российских, адвокатов.

 

Единственный процессуальный документ, фиксирующий ход судебного разбирательства, -- протокол не только извечная жертва неточных записей секретаря – недавнего выпускника средней школы, но и предмет постоянной фальсификации, подгонки под вынесенный (иногда еще до судебного разбирательства) приговор. А замечания, приносимые защитой на злосчастный протокол, как правило, не удовлетворяются – “в протоколе все правильно, товарищ адвокат”.

 

Стараясь быть как можно спокойнее, скучным голосом пытаюсь объяснить: диктофон мне нужен для удобства работы, чтобы не отвлекаться на запись показаний при проведении допросов. Ответ: “Вы можете принести замечания на протокол судебного заседания”. Таким стилем наши судьи овладели в совершенстве: ты ему про бузину в огороде, он тебе про дядьку в Киеве. Да отлично мы друг друга понимаем: диктофон нужен защите не столько для удобства работы (хотя и для этого тоже), сколько для контроля за правильностью ведения протокола.

 

Конечно, и запись можно проигнорировать, но, прослушанная “где надо”, она способна произвести должное впечатление и отразиться как на судьбе дела, так и на карьере судьи.

 

Вечером срочно собираю свою группу поддержки: жену и еще троих ее сверстников – молодых адвокатов-областников с отлично устроенными мозгами, повернутыми на парирование пакостей обвинения ответными пакостями, Женю Егорова, Славу Халмоша и Юру Иванова, будущего народного депутата.

 

Все склоняются к тому, чтобы скрытно продолжать пользоваться диктофоном, несмотря на запрет.

 

У меня же созревает более радикальное решение: не просто вести аудиозапись процесса, но заставить вести объективный протокол судебного заседания без подделок, с фиксацией всего происходящего на процессе.

 

Как? Конечно, методом шантажа.

 

Но для этого непригоден обычный диктофон – он громоздок, его не спрячешь, а спрячешь – плохо запишешь. Помог, кажется, Женя.

 

Назавтра у меня появляется портативный диктофон -- чудо техники: небольшой аппарат помещается во внутренний карман пиджака, микрофончик (здесь уменьшительный суффикс уместен) выводится по рукаву и крепится на манжете рубашки, а пульт – “чик туда, чик сюда” -- находится в кармане брюк. Устройство я опробовал – запись идеальная.

 

Но задача у меня другая -- чтобы диктофон заметили. Вожу рукой как дулом пулемета перед сидящей напротив меня буквально в двух метрах прокурорши. День вожу, второй вожу – никакой реакции.

 

Видимо, еще не полностью оправилась от шока, вызванного отводом со ссылками на приказы Генпрокурора.

 

Наконец, узрела. Вспыхивает, задыхаясь от возмущения: “Адвокату запретили, но он... как он посмел... у него магнитофон”.

 

Судья поворачивается ко мне, смотрит с интересом: “Товарищ адвокат, у Вас что, диктофончик, Вы нам пленочку выдайте”.

 

Встаю, выдерживаю взгляд: “Товарищи судьи, у прокурора не на шутку разыгралась фантазия. Никакого диктофона у меня нет”.

 

Ну что, слабо обыскать адвоката? Слабо! Председательствующий с силой захлопывает том дела: “Объявляется перерыв до завтра”...

 

Я приносил свое чудо техники не на все последующие заседания, но, когда было нужно, например, при допросах свидетелей по эпизодам моего подзащитного, включал. Поскольку рукой перед носом прокурора больше не водил, обнаружить диктофон было невозможно.

 

Главное же то, что мы получили объективный протокол. В нем были отражены все существенные обстоятельства, в том числе и показания свидетелей об оказываемом на них давлении.

 

Параллельно развивалась линия с закрытием процесса. Каждый день начинался с требования прекратить беззаконие, сделать процесс гласным. Каждый раз мое ходатайство отклонялось.

 

Но я знал то, чего не знал суд. Фальсификация была топорной: синий штамп “секретно” в Прокуратуре РСФСР никогда не ставили, только красный.

 

Надо получить справку, подтверждающую данное обстоятельство, и через пять дней получил ее. Как? Секрет.

 

Но я в полной мере осознавал, что любая, самая веская аргументация будет восприниматься судом только с позиции силы. А сила пока была только на стороне прокуратуры.

 

Помог случай. Я упоминал о том, что остался преподавать в Институте юстиции на полставки.

 

Где-то на пятый день процесса позвонил директор института и сообщил, что запланирована моя лекция на очень ответственном потоке заместителей министров юстиции союзных республик о борьбе с алкоголизмом и пьянством, спросил, нужно ли отпрашивать меня из процесса.

 

В тот день, помнится, судебное заседание было назначено на 11 или даже 12 часов, а лекционное занятие – на 9 утра, так что я в суд спокойно успевал. Но твердо сказал: связаться с судьей надо обязательно, и попросил, чтобы позвонил заместитель министра юстиции (между прочим, не РСФСР, а СССР – Институт был союзного подчинения) и непременно подчеркнул исключительную важность моей лекции, без которой вся борьба с алкоголизмом на местах просто рухнет.

 

Просьбу мою директор исполнил: позвонил судье начальник Управления общих судов Батуров, исполнявший обязанности заместителя Министра.

 

И вот я после прочитанной лекции вновь заявляю ходатайство об открытии процесса, в очередной раз говорю о недопустимости засекречивания обычного процессуального документа, представляю справку из Прокуратуры РСФСР о том, какие у них есть штампы, и, буравя глазами председательствующего, наддав металла в голосе, завершаю:

 

“Появление фальшивого штампа “секретно” на несекретном постановлении станет предметом специального расследования, и защита приложит для этого все имеющиеся у нее возможности”.

 

Томительное ожидание выхода суда из совещательной комнаты.

 

Наконец, оглашается определение – “продолжить слушание дела в открытом судебном заседании”.

 

Открытие судебного процесса стало поворотным пунктом в разбирательстве дела. Главное – оно повлекло постепенное изменение позиции А.

 

На протяжении всей недели закрытых слушаний она ни в чем не отклонялась от своих показаний на следствии, кивала на заевшую ее адвокатскую среду, пела хвалу следователю Каратаеву, открывшему ей глаза на смысл жизни.

 

Но в ее облике чувствовались какая-то потерянность, опущенность, и я невольно задавался вопросом:

 

“Неужели эта молодая, интересная женщина – законченная мерзавка?”. И вдруг, уже когда процесс вновь стал открытым, А. неожиданно отклоняет вопрос прокурора:

 

“Я не могу дать ответ – в зале находятся адвокаты”.

Карпинская приватно сообщает мне: оказывается, А. была арестована, будучи беременной; беременность протекала тяжело, в тюрьме отсутствовали необходимые лекарства, с воли их передавать запрещали; адвокатов и коллегию оговаривала под давлением в обмен на постоянно обещаемое освобождение, но посулы оказывались пустыми – следствие требовало все новых “нужных” показаний, в итоге у А. случился выкидыш.

 

Дожидаюсь подходящего момента и задаю А. вопрос: “В каком состоянии Вы были на предварительном следствии, когда давали показания?” Подсудимая молчит. Прокурор саркастически усмехается, судья смотрит на меня с выражением снисходительного сочувствия. Решаюсь на наводящий вопрос:

 

“Вы были беременны?”. Поддавливаю: “Так да или нет?” – “Да”.

 

Надо развивать успех. “Вас обещали освободить, если Вы дадите уличающие В. показания?” – “Да”. “Показания на следствии, на которые ссылался прокурор, Вы давали после выкидыша?” –

 

“Я их не давала, просто подписывала готовые протоколы”. “Почему?”

 

– “Мне стало все безразлично”.

 

К концу процесса А. дезавуировала почти все свои прежние показания.

 

Судебное следствие я завершил ходатайством о возбуждении уголовного дела в отношении следователя Каратаева – за фальсификацию материалов дела, за незаконные методы следствия, за вымогательство показаний путем угроз и обмана.

 

Решительней всех это ходатайство поддержала А. Суд, понятно, отклонил его с примечательной мотивировкой, вызвавшей веселое оживление среди присутствовавших в зале адвокатов:

“Полученных данных без дополнительной проверки и оценки недостаточно для возбуждения дела” (?!). Дело, как известно, как раз и возбуждается для того, чтобы проверить “полученные данные”...

 

Мы получили ожидаемый тяжелый приговор – весь букет вменяемых в вину статей Уголовного кодекса, включая “хозяйственную” 156-2, длительные сроки лишения свободы.

 

В. получил срок больший, чем А., несмотря на вчетверо меньший объем обвинения. Смягчающим вину А. обстоятельством суд посчитал то, что она “раскаивалась на предварительном следствии” – такой формулировки, думаю, ни до, ни после не знал ни один приговор».

 

Но затем умирает Ю. Андропов. К власти в ЦК КПСС и стране приходит . К.Черненко и все начинания Ю. Андропова, в том числе и по борьбе с коррупцией в судах сворачиваются и тут адвокатское лобби « оживилось» в дело пошли все формальные и неформальные связи и в результате:

 

«Затем была длительная борьба в кассационной и надзорной инстанциях. Судебная коллегия Мосгорсуда не решилась признать адвокатов работниками сферы обслуживания и 156-2 УК, убийственная для адвокатуры, ушла.

 

При пересмотре дела удалось также снизить наказание, но полной реабилитации для В., вина которого, по моему убеждению, не была доказана, не наступило.

 

Зато был протокол судебного заседания, отражавший все нарушения законности на предварительном следствии и в суде. Через некоторое время протокол лег на стол “кому надо”, а если быть предельно точным – на стол секретаря ЦК КПСС Анатолия Ивановича Лукьянова ( Того самого ГКЧПиста в августе 1991г.- автор)– и антиадвокатская кампания, “каратаевщина”, как назвали ее адвокаты, захлебнулась».

 

Как видим, «воспоминания» Г. Резника не отличаются ни строгой моралью и нравственностью, ни объективностью изложения не говоря о самокритике.

 

Возможно, это и производит «впечатление на начинающих адвокатов или студентов», но у большинства практических работников МВД, прокуратуры и суда, работавших в период 1980-1984 годах на практических должностях, это ничего кроме брезгливого чувства, от бахвальства со стороны Г. Резника, не вызывает.

 

Та же Д. Каминская, упоминавшаяся мною в третей части этой работы более честно и откровенно описала как саму обстановку в тогдашней судебной системе СССР и в частности в адвокатуре, так и методы работы адвокатов того времени.

 

Вот ее рассказ надо прочесть с выниманием, особенно начинающим юристам, так мечтающим, одеть судейскую или адвокатскую мантию!

 

«Вынужденные постоянно нарушать закон, судьи потеряли к нему уважение, и именно это создало обстановку, при которой закон стал нарушаться не только по указанию свыше, но и за деньги. Конечно, немаловажное значение при этом имела и чрезвычайно низкая в те годы оплата работы судей, следователей и прокуроров.

 

Во второй половине 50-х годов по всему Советскому Союзу прокатилась целая серия крупных так называемых хозяйственных дел, в основном связанных с мелкими фабриками, входящими в систему промышленной кооперации. Обвиняемыми по этим делам были начальники и мастера цехов, иногда директора и бухгалтеры таких небольших фабрик.

 

Как правило, вина их заключалась в том, что, сдав государству всю продукцию, полагающуюся по плану, они производили еще сверх того значительное количество продукции, которую скрывали от учета и продавали ее через своих сообщников, работающих в маленьких (а иногда и в больших) государственных магазинах. Деньги, вырученные от таких операций, делились между участниками.

 

Подсудимые бывали обычно очень богатыми людьми, и судьи, которые слушали такие дела, может быть, впервые в своей жизни сталкивались с подлинным богатством, с деньгами, которые лежали спрятанными в тайниках потому, что потратить их было невозможно.

 

Что в таких условиях могло противостоять постоянному искушению, которому подвергались судьи?

 

Только вера в правосудие, в святость закона, внутренняя убежденность в том, что закон превыше всего. И, когда эта вера была разбита и уничтожена самой властью, преград не стало.

 

В после сталинские годы, в конце 50-х - начале 60-х годов, в годы так называемой борьбы за законность, в одной только Москве были арестованы и преданы суду за вынесение неправосудных приговоров за взятки почти весь состав судей Калининского района, работники прокуратуры этого же района во главе с районным прокурором, почти весь состав следователей и прокуроров Московской области, многие судьи Московского областного суда.

 

Почти полностью был арестован и осужден за получение взяток весь народный суд Киевского района Москвы. Не миновала эта эпидемия и Московский городской суд и Московскую городскую прокуратуру.

 

Если в Москве вынесение приговора за взятку было явлением достаточно распространенным и привычным, то в провинциальных судах и прокуратурах (и особенно в национальных республиках) это приняло характер абсолютно повседневный.

 

В Грузии, Армении, Узбекистане и во многих других местах судья, не берущий взяток, был явлением не только исключительным, но и почти невероятным.

 

Взяточничество стало явным. О нем говорили почти открыто. Клиенты, которые приходили к адвокатам, часто искали в нас не профессиональных защитников, а людей, которые могут посредничать в передаче взятки судье. Так в коррупцию правосудия оказались вовлеченными и некоторые адвокаты».

 

«Помню длинный, плохо освещенный и очень холодный зал судебного заседания. Привычная для меня обстановка. Сейчас введут обвиняемых. Это тоже привычно.

 

Сколько лет смотрю я на этих людей! Молодые и старые, мужчины и женщины. Какими разными, наверное, были они раньше, на свободе, а теперь одинаково бледные особой тюремной бледностью лица; руки за спиной, голова опущена.

 

А женщины! Опускающиеся чулки (ведь колготок тогда у нас еще не было, подвязки запрещены, и чулки просто подкручивали под коленом, как когда-то в русских деревнях), никакой косметики (запрещена тюремными правилами), волосы, заплетенные в косички и завязанные тряпочками (заколки и шпильки так же запрещены).

 

Сколько им лет - этим женщинам, которых проводят под конвоем по судебным коридорам? Как часто потом, слушая их показания в суде, я ловила себя на мысли: "Эта моложе меня, и эта тоже моложе". И глядя на них, не могла верить этому.

 

В тот день все привычное было для меня необычным. В судебный зал под конвоем должны были ввести людей, которых я знала раньше. Перед которыми годами стоя, я давала объяснения и произносила защитительные речи.

 

А они сидели в судейских креслах с высокими дубовыми спинками, увенчанными гербом Советского Союза. Среди них введут человека, который много раз был моим противником в уголовных делах, требуя именем государства наказания виновным, а иногда и невиновным. Это один из самых опытных прокуроров Москвы. Это мой подзащитный Рафаил Асс.

 

Он обвиняется в том, что систематически получал деньги за благоприятный исход дела в суде. Часть этих денег передавал судьям, а часть оставлял себе. Иногда это были очень большие суммы - несколько десятков тысяч рублей, иногда - когда дела бывали незначительные - 3-4 тысячи.

 

Когда я принимала это дело, я была почти уверена, что мне предстоит защищать невиновного человека. Асс был из тех немногих, кого, как мне казалось, нельзя было заподозрить в нечестности. Он выгодно отличался от других своих коллег высокой профессиональностью и манерой держаться - манерой культурного и воспитанного человека.

 

Как волновалась я, идя на первую встречу с Ассом! Каким найду его после стольких месяцев тюремного заключения?

 

Но не сомневалась, что каким бы ни было его физическое состояние, я найду в нем подлинного помощника при разработке тактики защиты - ведь это юрист-практик, прекрасно знающий судебную и следовательскую работу. Ко мне в кабинет ввели совершенно раздавленного человека. От страха и отчаяния он утратил способность ориентироваться. Его показания поражали беспомощностью.

 

Асс признал свою вину уже через несколько дней после ареста, поверив обещаниям следователя, который убедил его, что уже располагает бесспорными доказательствами его вины (хотя и не конкретизировал их). Асс назвал имя работника одного из московских магазинов, через которого получал деньги от разных лиц, и имена судей, которым он эти деньги передавал.

 

Почему Асс так повел себя? Естественно было бы предположить, что к этому его привело раскаяние. Что, оказавшись в тюрьме, он нашел облегчение в том, чтобы сказать правду, хотя и понимал, что ему грозит суровое наказание - многие годы лишения свободы.

 

Но очень скоро я поняла, что причина была другая. Что настоящего раскаяния, нравственного самоосуждения не было.

 

Что этот человек давно разучился уважать закон и правосудие, и то, что он совершил, вовсе не казалось ему таким безнравственным.

 

Я помню, как обсуждая позицию защиты, убеждал он меня, что правосудие, собственно, нисколько не страдало от того, что судьи получали взятки, так как деньги брались только за вынесение правосудных приговоров.

 

И что, если судья за взятку выносил приговор более мягкий, чем он (Асс) считал правильным, то, пользуясь своим правом прокурора, он приносил в вышестоящую судебную инстанцию протест на мягкость приговора.

 

Я спросила:

 

- Это по тем делам, по которым вы получали деньги?

 

И Асс, как бы удивленный моей несообразительностью, с недоумением ответил:

 

- Ну, конечно же! Я же объясняю вам, что правосудие от взяток не страдало.

 

Для меня ознакомление с этим делом, а затем и слушание его в суде стало настоящей мукой.

 

Когда я читала, а потом слушала показания свидетелей о том, как и через кого, передавались взятки, когда узнавала, что правосудие вершилось задолго до суда в маленьком деревянном пивном ларьке около Киевского вокзала, меня охватывало и отвращение и отчаяние.

 

Я думала о том, сколько сил, нервов, времени я тратила на каждое дело, чтобы увидеть, потом равнодушные глаза судьи и услышать привычное:

 

- Приговор оставить в силе.

 

Услышать от тех самых судей, которых в тот первый день процесса ввели под конвоем в зал.

 

Как защищать в таком деле? Где найти позицию, которая могла бы помочь моему подзащитному в деле, где всё и все против него? Всё - это он сам, его собственные показания.

 

Все - это остальные подсудимые, большинство из которых не признавало себя виновными и видело в нем предателя.

 

Все - это так называемые взяткодатели, те, кто давали через посредников деньги и узнали теперь, что отмена благоприятного в отношении их близких приговора была результатом его протестов.

 

Все - это многочисленные родственники подсудимых, ожидающих целыми днями в коридорах суда; это адвокаты, защищающие тех, кто не признавал себя виновными и показания, против которых дает Асс.

 

Как защищать человека, когда сама не можешь найти ему оправдание?

 

Я жалела его, видя, как он изменился, какой жалкий и растерянный сидит он, отгороженный барьером от всего мира. Я могла произнести вполне искреннюю речь, взывая к милосердию суда. Но было необходимо найти такую линию, которая дала бы мне самой возможность понять, как это могло с ним случиться. Почему именно он, о котором адвокаты с уважением говорили - "сенатор" - стал взяточником.

 

Я понимала, что причиной была не крайняя нужда, не материальные лишения. У Асса никогда не было детей, и вся его семья - это он сам и его жена, которая работала и неплохо зарабатывала. У них была очень приличная квартира. Им было, на что жить и где жить.

 

Читая показания многих свидетелей, я убеждалась, что мои представления об его образе жизни и привычках были правильными - он не участвовал в пьянках и оргиях, подобно другим прокурорам и судьям, не имел любовниц, не играл на бегах.

 

Много часов, еще тогда, когда изучала дело в Бутырской тюрьме, я думала об этом. Чтобы разобраться во всем, я просила Асса рассказать о старых уголовных делах, которые ему больше всего запомнились и больше всего его потрясли.

 

И он рассказал, как вскоре после окончания войны выступал государственным обвинителем по делу, где обвиняемой была женщина, укравшая небольшой кусок масла на кондитерской фабрике "Большевик", на которой она работала.

 

- Я просил для нее 10 лет заключения в лагерях, - рассказывал Асс.

 

- И суд осудил ее к этому наказанию? Я понимал, что это жестоко и несправедливо, но ведь таким был закон.

 

И он был прав. Таким был закон.

 

Но для тех, кто применяет подобные законы на практике, это не может пройти безнаказанно. Закон нужно уважать, а несправедливость и жестокость уважать невозможно. Так постепенно у судьи или прокурора исчезало чувство полезности своей деятельности, и он из служителя правосудия в том высоком смысле, который всегда следует вкладывать в это слово, превращался в равнодушного чиновника.

 

Как они - судьи и прокуроры - сами относились к такому "правосудию"?

 

Разные люди - по-разному. Но независимо от того, задумывались ли они над этим или нет, мучились этой проблемой или спокойно подчинялись, не обременяя себя угрызениями совести, - все они в равной мере смеялись над понятием "святости закона", а потому не могли уважать и само правосудие.

 

Я поняла и то, что Асс, окруженный людьми, которые начали брать взятки задолго до него, постепенно терял остроту нравственного осуждения этого преступления, а потом и вовсе привык к этому. И тогда единственной преградой остался страх. Чувство, которое, на мой взгляд, никогда не являлось надежной охраной правопорядка.

 

Каждый адвокат вырабатывает свой стиль, свой почерк построения речи, свою манеру говорить, стоять перед судом. С годами появляется мастерство и, к сожалению, пусть свой, индивидуальный, но штамп. Штамп, который незаметен слушателям, но который адвокат чувствует безошибочно. И тогда он знает, что речь не удалась.

 

Речь в защиту Асса я считаю одной из своих удач. Все, что я рассказала здесь, говорила я и в Верховном суде. В советских условиях то, что я говорила, было неожиданно. И это заинтересовало слушателей и, что главное - суд. Я считаю, что это сказалось и на приговоре. Асс получил минимальное, по сравнению с другими осужденными, наказание - 4 года лишения свободы.

 

И, хотя это было обычное уголовное дело, я считаю, что именно в нем, а не много лет спустя, защищая Владимира Буковского, я начала путь политического защитника»

 

«Ведь идеальное знание материалов предварительного следствия - обязательно для добросовестного и эффективного ведения защиты в советском суде. У нас адвокат не может ориентироваться на то, что он разобьет обвинение, представив в судебном процессе новые доказательства или вызвав новых свидетелей. Он не может так строить свою защиту, прежде всего потому, что не знает заранее, согласится ли суд вызвать дополнительных свидетелей и согласится ли суд принять от защиты дополнительные доказательства.

 

И потому первая задача защиты это подорвать доверие суда к тем доказательствам, которые собраны следователем, пробить стену предубеждения, сложившуюся у суда.

 

Любой следственный документ, мелкая подробность в описании вещественных доказательств - все может иметь значение в сложной работе опровержения. Когда я в следующих главах буду рассказывать о своей работе по отдельным, конкретным делам, мой читатель сможет проследить за тем, с каким трудом преодолевается естественное предубеждение против обвиняемого.

 

Я называю это чувство естественным потому, что суд, знакомясь с делом до начала процесса, видит лишь старательно собранные следователем доказательства против обвиняемого и в пользу обвинительной версии. Именно эти материалы формируют и обусловливают тот психологический настрой недоверия к обвиняемому, не признающему себя виновным, с которым судья приступает к слушанию дела.

 

Вот почему в условиях советского суда основными требованиями, которым должен отвечать хороший адвокат, являются - доскональное знание материалов дела, способность к строгому логическому мышлению, способность к быстрой, мгновенной реакции во время судебного заседания, умение очень точно формулировать свои вопросы, способность к самоограничению при постановке вопросов (ведь адвокат не знает заранее, какой ответ он получит) и на последнем месте в этом ряду - ораторские способности.

 

Это, конечно, не значит, что адвокат может и не быть хорошим оратором. Я хочу лишь подчеркнуть, что на советского профессионального судью в спорных делах логика и факты оказывают значительно большее впечатление, чем эмоциональная окраска речи.

 

В открытом судебном процессе у адвоката большие возможности, чем на предварительном следствии, где сам закон устанавливает явное преимущество следователя и прокурора. В суде же обвинитель и защитник по закону уравнены в своих правах и возможностях.

 

Осуществление законных прав в обычных (не политических) уголовных делах часто зависит и от настойчивости и принципиальности самого адвоката и от личных качеств судьи, который рассматривает дело. Конечно, преимущественное положение государственного обвинителя бытует и в суде. Ходатайство прокурора отклоняется реже, чем ходатайство защиты.

 

И это не потому, что они более обоснованны. За каждым прокурором стоит авторитет государства - он "государственный" обвинитель.

 

Чем дальше от центра, от столицы, тем это неравенство более откровенно. Чем ниже судебная инстанция, тем, как правило, труднее адвокату бороться за осуществление реальной защиты.

 

Но все же было бы несправедливым не сказать, что культура судебного процесса за последние десятилетия значительно выросла. Что все реже мне приходилось сталкиваться (особенно в Москве) с судьями невежественными и потому грубыми.

 

Мне кажется, что судьи, которые и теперь пренебрежительны и грубы по отношению к любому защитнику, делают это не потому, что осуществляют какую-то мне неизвестную партийную или государственную директиву, а в силу давней традиции, во-первых; и, во-вторых, потому, что такой судья всегда предубежден против подсудимого, всегда заранее смотрит на него как на виновного».

 

«Как-то раз на заседании криминалистической секции Московской адвокатуры, посвященной только что мною проведенному делу, меня просили рассказать о методологии моей работы.

 

Мне нечем было удивить моих коллег.

 

Мой метод - это доскональное изучение каждого дела (мне всегда казалось, что непрочитанный лист может оказаться самым главным) и долгие раздумья, вживание в дело, в характер и психологию того, кого я защищаю. Я никогда не сетовала на отложение дела или затяжку.

 

Никогда не ощущала время лишним. Оно всегда было мне нужным. Еще раз пойти в тюрьму, еще раз поговорить с подзащитным. Иногда как будто даже о чем-то постороннем, но помогающем понять человека. У актеров есть термин - "вживание в роль". Мне всегда нужно было "вжиться" в дело.

 

Так вырабатывалась позиция, так приходили формулировки. Я никогда не писала своих речей, но и никогда не произносила их экспромтом. Самым любимым и эффективным способом окончательной подготовки к речи для меня было раскладывание пасьянсов.

 

Почти всю жизнь (пока были живы мои родители, и пока сын с женой в 1972 г. не уехали в Соединенные Штаты), я работала ночью на кухне.

 

Потом у меня появился свой отдельный кабинет и собственное очень красивое бюро для работы. За этим бюро я никогда не работала.

 

Моим подлинным рабочим местом стал угловой диван и стоявший перед ним овальный стол. На диване я раскладывала стопками свои выписки по делу. На столе - раскладывался пасьянс, и лежало несколько небольших листов бумаги для заметок и плана.

 

Иногда по много часов я сидела, передвигая карты и мысленно проверяя убедительность и последовательность защитительной аргументации, стараясь поставить себя на место судьи и его ухом слушать мою защиту».

 

( конец 4 части)