Ничто не предвещало грядущих чудес. Почему-то захотелось просто пройтись. Может, и за грибами, если попадутся. А почему бы и нет? «Солнце, воздух и вода». И не простая, и даже не золотая и не серебряная, а самая настоящая живая. Байкальская и ангарская. Природный дистиллят. Камертон чистоты. Огромный. До сих пор сопротивляется двуногим хищникам. Пока. Но силы неравные... Подальше от борьбы! В тайгу!

 

...Собрал столько грибов, что больше и не хотелось. Их же надо ещё и тащить на себе домой. Захотелось размяться ангарским заплывом. Оставил одежду и добычу на берегу, залитом золотом солнца в краю золотодобычи. Могучая река гостеприимно увлекла желанной прохладой. По обыкновению переплыл. Отогрелся декламированием

 

Б А Й К А Л У

 

Не с баргузином* ли несётся

стрелой небесной мне в глаза

в жемчужном оперенье солнца

глубин высокая слеза?

 

Тебя не ею ль оросили

кровинки сотен павших рек,

кандальный перезвон России –

былого неизбывный грех?

 

Собак безвременья облава

не тает в голубых мирах.

В тебе – заноза лесосплава

и целлюлозы бумеранг...

 

Прильну душой к прозрачной боли,

к бессольной искренности слёз.

На мне, Байкал, твои побои,

во мне твоя вскипает злость.

 

И чувствую, как эти скалы

сдавили горло нам вдвоём –

нерукотворными тисками

наш человеководоём...

 

Твой непокорный темперамент

становится совсем по мне,

когда, вскипевшим штормом ранен,

взбиваешь пеной цепь камней;

 

в отчаянном седле Шамана**,

былинный, сказочный герой,

подхвачен крыльями-шумами,

в галопе скачешь Ангарой;

 

балластом сбрасывая робость,

тараня крепости плотин,

на режущий турбинный проблеск

летишь, светило воплотив.

 

Мучитель-камень! Сталь-убийца!

Сообщник-железобетон!

Байкал в боренье углубился,

пружинит, словно заведён.

 

Но нет! Он самородно вечен,

все страхи смерти потеряв, –

глубин взволнованное вече,

студёный факел бытия.

 

Прищуром узким, азиатским

скула Сибири рассеклась.

Тебе ль не звонко называться,

таёжный зазеркальный глаз?

 

Волшебней лампы Аладдина –

дистиллированный хрусталь,

пронзительная холодина

и дождь, что солнце отхлестал...

 

Слегка заплаканы ресницы,

стекают светлячки лучей

туда, где омуль нерестится,

качнув бессмертия качель.

 

В твоих объятьях я – как омуль,

хоть холод или баргузин

до боли хваткою знакомой

под рёбра когти погрузил.

 

Исполнен письменных и устных

легенд из твоего пайка,

плыву – союзник твой и узник.

Согрейся мной чуть-чуть, Байкал!

 

*Байкальский ветер.

**Шаман-камень стоит в истоке Ангары.

 

А на обратном пути внезапно мелькнул хвост, решительно и безжалостно ударивший по воде. Огромный. Правда, не кита, но и явно не омуля. Тянул на какую-нибудь не самую грандиозную акулу. Метра полтора-два длиной. Но и такая вполне может откусить конечность-другую. Правда, пока не приходилось слышать о сибирских акулах. Но ведь завелась пиранья в Бодензее... Скорее к берегу! Однако и хвост не отстаёт. Правда, и не нападает. И не демонстрирует остальных частей своего тела. Наверное, они всё-таки имеются. Не на сковородке же и не на блюде... И вдруг он исчезает. Неужели навсегда? Успокаиваюсь и плыву к берегу. А там лежит какая-то девушка. Ноги – в воде. Остальное – загляденье. «Ни в сказке сказать...» Но не буду описывать, чтобы не упрекнули в натурализме. И какой-то загадочной улыбкой без косметических ухищрений одаряет меня. Какой магнит! Не устоять... Тщетно пытаюсь. Но всё равно подхожу. Жаль, к ней, однако вряд ли ей. Здороваюсь, но даже не нахожу дальнейших слов. Пропадает красноречие. Она отвечает мне, и так тепло и задушевно, что, кажется, мы целую вечность знакомы. И просит меня сказать пару слов обо мне. Не смею ослушаться, но и не хочу повторять их здесь, чтобы не сочли меня нескромным, хоть и чистая правда и голые, как на пляже нудистов, факты. Царю зверей и поэту на четырёх языках девушка признаётся, что её зовут Олеся, и просит для начала прочитать на русском стихотворение для души, если такое есть сразу на всех четырёх. Сразу вспоминаю Куприна, удивляюсь её логике, но радостно читаю вслух

 

Е Д И Н С Т В Е Н Н О Й

 

Едва не танцуя, ступаешь божественно

превыше колючих камней бытия.

Ребро ты моё, сокровенная женщина!

Тебя потерял – значит, всё потерял.

 

Всегда напоказ и предельно таинственна,

и мать, и сестра, и супруга, и дочь,

в едва ощутимой вуали наивности

моей поэтической музой идёшь.

 

Я вижу тебя животворной мадонною,

в секунду меняющей свой колорит:

отчаянно-горькой и сладко-медовою,

собою влекущей почти в короли.

 

Вдыхаю тебя – ты пьянишь ароматами.

Как морем, напиться тобой не могу.

Ты веешь ласкающим ветром романтики

и выбора муку стираешь в муку.

 

Возвышен твой голос, исполненный музыки.

В тебе всё волнует, играет, поёт.

Когда б не стеснение рамками узкими, –

как песня, взлетела бы в страстный полёт.

 

Не сетуй, что розовой ты обрисована

и фон идеала найдёшь голубой.

Тебе как богине моей адресована

молитвою вера, надежда, любовь.

 

И благодарю её за такую просьбу, ибо прозой так не скажешь. Олеся признаётся, что очарована. Я приникаю к ней, как к роднику, и мы сливаемся в единое целое. Тихо плещет вода – единственная свидетельница неповторимого и несказанного блаженства...

 

...Усталое солнце клонится червонным золотом к очарованному закату. Олеся, не отрываясь от меня, приглашает перейти в её хоромы неподалёку. Нелепо отказываться от счастья! Осторожно поднимаюсь, беру её на руки и внезапно вижу, как на мгновение мелькает уже знакомый хвост и тут же тает в вечернем воздухе, превращаясь в стройные ножки как заключительные аккорды чудесной песни совершенного, такого зовущего тела. Галлюцинация? Но несу и несусь. Не как наседка, но как на крыльях. Куда? «Куда глаза глядят»? Нет – куда слова велят. И нежный голосок. Думать не могу и не хочу.

 

...Расступается вековая тайга, и явственно проступают контуры избушки «без окон, без дверей», завуалированные вечерней дымкой. Мелькает какая-то палка, даёт войти и стремительно исчезает. Осторожно кладу драгоценную ношу на постель. Возобновляется поэзия страсти. Раскачивание кровати почему-то кажется необычайно сильным. Неужели стал гигантом? Списываю это на мощные чувства и энергетику. Под утро слегка дремлем в нерушимых взаимных объятиях. Просыпаюсь первым. И нет моей прелести рядом, а страшная баба – взамен. Боже мой! Резко отстраняюсь. Она просыпается и тут же вновь становится прекрасной Олесей. Опять обман зрения? Не много ли сразу? Снова сливаемся в экстазе. Ничего не понимаю. Да и зачем?

 

Сколько так продолжалось, не знаю. Месяцы? Годы? Какая разница?

 

И вдруг однажды я просыпаюсь один. Что случилось? Что делать? Выхожу во двор и не вижу моей волшебницы и там. А что и кого вижу? «Следы невиданных зверей». Курьи ножки избушки. Кота, который кажется тоже учёным. Лешего, который бродит. Правда, не как вино, а как у «Лукоморья». Но где же моя «русалка на ветвях сидит»?

 

Начинается тайга. Оглядываться не решаюсь, чтобы вслед за женой Лота не превратиться в соляной столб или ещё что-нибудь такое. Здесь тоже нечисто. Периферическое зрение осторожно замечает, что чудесная поляна не видна извне. Но это меня сразу не настораживает. Только потом понимаю, что возврата на неё нет.

 

А пока ищу русалку и размышляю. Почему именно пушкинские строки воплотились в этих всегда столь далёких от него краях? Это Чехов по пути на Сахалин здесь оставил следы. Но ведь Александр Сергеевич адресовал сюда «Послание в Сибирь». Да и сказки-то народные, а народ жил и в Сибири... Но почему чести попасть сюда удостоился я? Потому что объехал многие места ссылки и каторги декабристов, как и весь Союз, включая всё тот же Сахалин?

 

Увы, я больше не нашёл ни моей русалки, ни прежней дороги в сказку. Прямо по Высоцкому: «Лукоморья больше нет». Для меня...

 

Вновь собрал грибы и вдоль Ангары вернулся домой. Видимо, так было угодно Всевышнему...

 

Редко рассказываю о подобных происшествиях. Кто поверит? Да и сам сомневаюсь. А вдруг такое лишь приснилось?