А ПО УТРУ ОН КОРМИЛ ГОЛУБЕЙ…

 

- Ну, вот и осень пришла. Хорошо то как, Господи!

Подольше бы такая погода простояла. Сухо, листья шуршат, вениками пахнет как у матушки в кладовке, царство ей небесное…, благодать право слово.

О! Уже летят. Знают бестии, что сейчас их покормят… Ну, сколько вас сегодня? Раз, два, три.… Ух, ты, а это что за зверь такой? Красавец! Весь в шпорах да завитушках. Сразу видать порода. Ее не спрячешь, лаптем не прикинешься. Ну, ладно-ладно и ты получишь. На всех хватит, хлеба в стране много. Это вам не тогдашние года.… Это вам не в лагерях.… Там бы, да в те славные годочки, по гравию не вы бы ходили, хлебушком позеленелым брегуя, а доходяги бы на коленках ползали. Все бы до крошки подобрали…

Да, вот и еще одно лето прошло. А я все живу и живу. И даст Бог еще несколько лет голубей, птичек Божьих покормлю.

Ну, вот и воробьи подлетели, он сколько их! Да, не зря их с пархатыми сравнивают - где один появится, глядишь уже целая стая кормится. Папаша рассказывал, что до семнадцатого, жидов то в первопрестольной почти и не было. Так, раз – два и обчелся, а если и были, то люди все зажиточные, солидные: врачи или положим адвокаты. Не то, что сейчас, куда не плюнешь, везде еврей притаился.

Вон, этот, юркий самый, с хохолком, так и снует у голубей между ногами, так и снует.

Вот живчик то! Как же он, сволочь, на последнего моего похож. Того, которого я в пятьдесят третьем году кончал. Тот тоже все хорохорился, перед дулом бравировал.

А я то чувствовал, чувствовал, как от него страхом несло. Страхом и дерьмом. Наверное, в последний день парашу камерную выносил, недаром вся левая штанина мокрая была – замывался гад аккуратист долбанный.

Как же его звали…? Борис Самойлович кажись? Да он такой же Самойлович, как я Шаляпин – Самуилович, скорее всего.

Да. Последним он у меня был. Как Сталин умер, так и подрастрельных почти не осталось: душегубы разве, да расхитители в особо крупных размерах. Вот бригаду и распустили. А жаль, хорошие ребята подобрались. Еще бы! Сколько ведер водки по разнарядке получено было и выпито естественно…. По ведру на неделю выдавали, за вредность производства. А как же? Иначе нельзя, нервная работа все ж таки.

…Ну что, гад, что сволочь вражья, кто из нас оказался правым? Кто кого пережил? И на сколько?

Зря, зря ты тогда мне в лицо прокричал, слюной своей вонючей плюясь, что будто бы я как собака сдохну. Вот видишь, я то оказался тебя поживучей. Ты давно уже в земле, под номером вместо фамилии сгнил, а я все еще живу.

И напрасно, ох напрасно ты тогда меня кухаркиным сыном окрестил. Мамаша моя никогда кухаркой не работала. Она вообще нигде, ни дня не работала.

Это отец мой, с шестерки в чайной, при Сандунах начинал, с полотенцем через руку бегал “Чего изволите – с?”, “ Как угодно - с”. Самовары сапогом раздувал. Хорошо бегал. На одних чаевых себе квартиру в Серебряном переулке купил, о четырех комнатах, и все под шелком, с лепниной да камином. У иного купца хуже будет! Если бы не семнадцатый, до компаньона бы добегался, право дело. Глядишь, на паях с хозяином чайной владел бы. Сандуны место доходное. А вот не случилось.

Сука картавая все карты спутала.

Пришлось бумаги срочно выправлять, да в ЧК на службу пристраиваться. Самое верное дело на виду прятать, этому меня еще папаша мой меня учил.

Да и к тому же почет, уважение от соседей, черт бы их всех побрал. О спец пайках и бесплатном обмундировании я и не говорю.

А тот, последний- то мой, ватник расстегнул, на груди своей впалой татуировку Ильича показывает - думал дурачок, что я в вождя стрелять поостерегусь. Хрен тебе в зубы!

Кто там будет тебя рассматривать? Кому надо? Главное что бы приговор, что в силу вступил, выполнен был хорошо, а куда я тебя шлепну: в голову или там, в живот никого не касается. Сдох и ладушки! Одним врагом меньше стало.

Я и влупил, прямехонько в профиль Ленина. И даже рука не дрогнула. Подошел, зубы проверил на наличие золотых коронок (чего добру зря пропадать) и контрольный в затылок,- как по уставу положено. А как же, у нас с этим строго: две пули на человека – ни больше, но и не меньше. Закон есть закон.

И что это я сегодня про последнего своего вспомнил? Старею никак?!

Да уж и пора. Не мальчик, поди. Поистерла меня жизнь, поистаскался малость.

Да и бабы опять же. Сколько их было то?! Всех и не вспомнишь.

У иного артиста- красавчика и то меньше.

Бывало, ведешь ее болезную по коридору, а коридоры на Лубянке длинные, закутков, да лестниц пустынных пропасть сколько, прижмешь лбом к стенке шершавой, под шубу оштукатуренную, а она и рада стараться, словно кобылка необъезженная под тобой дергается. То ли умилостивить тебя этим желает, то ли чувства ее перед смертью так возгораются – кто ж их разберет, женщин этих. Тем более если к вышке они тройкой приговорены…

Ну, что, нажрались? Ишь как довольно заворковали. Перед самочками загарцевали, пижоны.

Ладно. До завтра, птахи. Мне уже и домой пора. Тем более что в соседнюю школу к трем часам пригласили, на праздник. Буду там, перед пионерами в актовом зале рассказывать о тяжелых буднях Советского чекиста, всю свою жизнь проработавшего на страже Родины, так сказать.

Нужно еще успеть костюм почистить, да ордена мелком шурануть.