Тогда, перед выходом на сцену, где мы должны были показать легкое праздничное представление, я решила немного подшутить над собравшимися, заставить их улыбнуться, а лучше расслабленно рассмеяться в ответ на мою шалость.

А разве не смешно, вместо ожидаемого величия и отрешенности от всего земного, увидеть в безгрешном образе нечто противоположное, мало согласующееся с общепринятыми представлениями?

Я шла по коридору к сцене, одетая в развевающиеся белые одежды, держа во рту скатанную из четвертины белой бумаги длинную сигарету “Esse”. Некоторые актеры, недоумевая, спрашивали меня: «Что это?». И я, картинно доставая изо рта свою сигарету и выпуская несуществующий дым, уточняла: «Это?».

Возле самой сцены мне встретился один человек, с которым я почти не была знакома. Его вопрос оказался совсем другим.

- Почему ты не сказала мне, что тебе понадобится сигарета? Я дал бы тебе настоящую.

И он стал искать во внутреннем кармане пиджака настоящую сигарету, торопливо перебирая его содержимое, как будто я нуждалась в оказании первой медицинской помощи.

Я так же торопливо отказалась. Мой водитель молча выключил радио. Было два часа ночи и никому из нас не хотелось сделать другого добровольным слушателем так странно набившего оскомину очередного блока новостей.

Я смотрела перед собой. Маленький скучный городок всегда вместительней для сплетен по сравнению со здравомыслящим мегаполисом. Все хотят знать, лучше ли они устроились в этой жизни или хуже своих врагов и друзей. Все хотят неизменно прийти к выводу, что они-то уж точно лучше, и с этой высоты взглянуть на новости о текущем положении других.

Из сплетен, невинных и не допускающих косых взглядов, несколько туманных лет спустя, я узнала, что человек, встретившийся мне тогда, давно живет в мире абсолютно другом, паразитирующем на реальном. Этот мир есть лишь его некачественная копия, с наглостью самозванства убеждающая человека в том, что именно она является истинной и лучшей. Другой мир уже три раза пытался втянуть его в свои дебри и избавить от существования в этом, и он, каждый раз преодолевая звуковой барьер, глох все сильнее и уже не слышал ничего, кроме гула, растянутого между настоящим и ложным. Я чувствовала себя его душой, а душа металась в мутной оболочке тела, и я не могла говорить, открывать глаз, помнить… Я хотела, чтобы голоса, неразборчиво говорившие о чем-то будничном за стеной больничной палаты, замолчали, исчезли, не досаждали мне тем, чего я понять не могла и очень от этого уставала. Но я все еще видела сквозь стены – в коридоре разговаривали врач с медсестрой, они стояли, прислонившись плечами к стене, уже наполовину вросшие в нее и покрашенные зеленой масляной краской, значит, разговаривающие были не в коридоре, а в палате, параллельной моей, и я видела звук.

Да, видеть звук. На одном авиасалоне я засела в кабине сверхзвукового самолета, как в уютном бабушкином кресле, ожидая необычайных рассказов о заоблачной жизни. Одна моя бабушка в каждый мой визит аристократично предлагала мне сигарету, мы курили и молча думали каждая о своем, а бабушка, наверное, и о моем тоже, будущем. Другая моя бабушка по-советски морщилась от дыма и утверждала, что женщина с сигаретой – это не просто очень вредно, но и вообще недопустимо, нонсенс, позор. В самолете курить было нельзя, хотя вокруг ходили несколько мужчин, приценивающимися взглядами смотрели на истребитель, и никто не просил их убрать из поля видимости наполовину истлевшие бычки.

Неудобство существовало только одно – летать нельзя, нельзя вдруг сдвинуть стрелки на приборной доске, нельзя качнуть их яркую светящуюся в сумраке зелень… Сначала самолет как карусель медленно разгоняется, перед глазами все начинает плыть, потом он немного качнется (как плохая карусель), потом вы вдруг почувствуете, что больше ничто вас не удерживает, вы ни от чего не зависите, вы оторвались от земного мира и больше не принадлежите ему…

Я в последний раз оглянулась на кабину истребителя: всё в абсолютном, утверждаемом порядке – ничто не лежит вверх тормашками, более того – выровнено в указанном стрелками направлении. Мне предсказали – я никогда не буду летать. Почему? Ведь все, что будет нужно, лишь соблюдать этот предустановленный порядок, не допускать отклонения от курса, указываемого стрелками светящихся приборов.

Мне многое говорили, но все теории не имели смысла, потому что я упорно, не обращая ни на что внимания, шла, шла и шла, как будто в безнадежную метель и ветер, часто думая лишь о том, что я иду, иду и иду, сама не зная ничего. Я и на самом деле ничего не знала, все было только блефом, немного более удачным, чем все остальные.

Так сказал бы любой удачливый человек, делец, золотой мальчик, по мемуарам которого учатся теперь все остальные, обычные люди.

Мне говорили, что должны показывать стрелки в каждую конкретную минуту, что делать, чтобы их показатели в небе сходились с теми, которые были на земле…

И я научилась не видеть ничего, кроме них. Именно в момент осознания этого проходят все увлечения, или делаются тяжким бременем для человека. Он может уйти, может остаться, и больше не соблюдать правил, усвоенных ранее, иначе всё потеряет смысл. Всё зависит от границ свободы, которые предоставляются. Но у свободы нет границ…

Мой водитель спросил, куда я поеду. Я же, сидя за штурвалом, никогда не могла спрашивать своего пассажира о направлениях, все должно было быть решено заранее. Нельзя никогда говорить, что мир гнётся в любую сторону, что делать можно всё, что границ нет, а любой грех искупим. Потому что многим этого нельзя знать.

Осуществимость же иллюзий зависит лишь только от качества блефа. Выиграть с полным набором безнадежных карт – кто станет спорить о невозможности?

Я не могла определить, куда я хочу поехать. В этом городе многие ненавидели меня, презирали, насмехались, хотя я старалась быть очень скромной и скрытной, и о моей жизни почти никто ничего не знал. Те, кто в юности рвался к вершинам, показывая результаты намного выше средних, честолюбивые и заносчивые, в молодости и зрелости не добились ничего, а некоторые из них и вовсе попали в такую яму, из которой им не выбраться никогда. Мне и вправду легче было молчать. Наверно, на их стороне Бог. По-видимому, Он не очень-то любит всяческие иллюзии. Мудрость – это иллюзия? И кого обманула Ева, предложив яблоко единственному? Раньше или позже бросит через весь стол это же яблоко Парис Елене? И когда-то все-таки нужно будет остановить – остановиться? Когда вдруг срываешься с небес, которые до этого казались столь прочными – вниз, в гул и гам войн, галеонов, крошащихся мачт, скрежет и крики, в беспорядок, раздражение и безнадежность…

Срываешься в грохот машин и всё, что останется от объемно звучащего момента, окажется лишь несколькими удачными снимками папарацци. Снимками, которые сначала потеряют, потом найдут, потом бросят через весь стол…

Остановиться. В машину с открытым верхом летит декабрьский неровный снег. Человек в намотанном на шею полосатом шарфе, держа в руке бокал вина и кроссворды, садиться на сиденье рядом с водителем.

- Мне так снилось, - будто оправдывается он передо мной и, погладив мех на рукаве моей шубы, спрашивает, настоящий ли он.

Светофор, авто равняется с нашим, и из окна чей-то голос спрашивает меня, играла ли я у Laurence.

- Не играла она, я Вам, как истинный театрал, - отвечает кто-то за меня.

- Тогда, ангел, развевающиеся белые одежды, ты будешь летать. Вот моя визитка.

Визитка в порыве ветра и снега летит мимо, человек бросает из своего автомобиля еще целую пачку, которую вместе со снегом также уносит ветер…

Мы трогаемся. Мой водитель отрывается от чтения очередного вопроса кроссворда и задумчиво говорит: «Режиссер снов».

Я понимающе киваю. Тогда человек с бокалом вина, перегнувшись через переднее сиденье, наклоняется ко мне и тихо произносит: «Сноу – это фа-ми-ли-я».

 

30.08.2007